Междустрочья. Ринордийский цикл. Книга между второй и третьей

– Хотелось бы, – Лунев через силу выдавил улыбку.

Вероника Николаевна кивнула:

– Насколько мне видится, задатки в вас есть. Но такое ощущение, что вы почему-то не хотите использовать их в полную силу. Но, если ещё поработаете, у вас может получиться, – она улыбнулась. – Я в вас верю.

С такой улыбкой желают приятной дороги в ад.

Синий бархатный занавес тяжело струился от потолка до досок сцены внизу, и казалось: если все вдруг на минуту смолкнут, можно будет услышать, как трутся друг о друга с глухим шорохом складки ткани. Но в зале тоже шуршали, шептались, скрипели старыми откидными креслами, и какофония этих негромких звуков наполняла всё помещение.

Машенька рядом тоже шуршала, ёрзая в кресле и то и дело одёргивая оборки вечернего платья – наряда ей, видимо, непривычного. Мечеслав некоторое время наблюдал за ней с улыбкой, потом легонько тронул за руку.

– Чего так нервничаешь?

Она аж вздрогнула от неожиданности, но тут же сама смущённо улыбнулась, как бы говоря: «потому что ну вот такая я дурочка».

Мечеслав хотел ещё что-то ей сказать, но тут грянул третий звонок, свет в зале погас, и занавес, удивительно быстро для своей видимой тяжести, уполз наверх.

Там, на сцене – бурлило, суетилось, сновало, распускалось бутонами огромных синих цветов, и почему-то казалось, что нет больше зала, нет ничего за пределами громоздящейся феерии: дома вырастали один за другим, угловатые гигантские небоскрёбы, и в небо взлетали аэростаты, терялись, мелкие, в блеске и дымке, а здесь, внизу, всё суетились, как суетилась музыка вместе с ними, – в погоне за новым, за чу́дным, несбыточным. Кто-то прокатывался в золотистых шарах, другие бабочками вились вкруг цветов, озарявших их синими лучами, некоторые замирали, запрокидывая головы к самым вершинам небоскрёбов, или вдруг пытались взмыть вверх вместе с растущими громадами – время будто ускорилось и всё торопило вперёд. Из этого блеска и гвалта, из сонма всевозможных существ глаз не сразу выделил Магду Терновольскую – неприметную фигурку в разлетающихся чёрных мехах. Она вынырнула вперёд из глубин блестящих, поющих на все голоса масс, ещё одна тень или, может, скрытый координатор происходящего. Все они тоже словно не заметили её поначалу, увлечённые своими мелкими играми, но вот – грянул раскат, разлетелся над крышами миллионами искр, и звуки сменились: смолкли весёлые трели, в ощетинившейся шёпотами и звончатым эхом тишине пронеслась тонкая мелодия флейты… И разразилось – ударили разом все литавры и трубы и странный, неестественный свет хлынул с неба, из разорванной дыры над верхушками зданий.

В окружении своих спутников – тёмных масок, переплетающих руки в белых перчатках, – Терновольская вынеслась в центр и средоточие всего действа. Развевался взъерошенный тёмный мех, сверкали звёздные камни в глазах и в глубине чёрного бархата, а хитрая ускользающая улыбка – всё игра, господа, всё только игра – обратилась к зрителям:

Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл?

Разве ты не знал? Разве не просил?

Маски бегали, собирая её слова и неуклюже опять их роняя, а она со смехом сеяла новые, и ещё, и ещё, маленький радостный бес – предвестник хаоса – или пророчица великих перемен с горьким пониманием в самой черноте зрачков. Кто бы ни была она, слова её воплощались на глазах и стремительно неслись сюда на крыльях ветра, вместе с раскатами грома.

Разве ты нетленен, разве правда – острый нож?

Разве мир мечты твоей на этот не похож?

Вдруг потемнело – всюду сразу, будто враждебные силы слетелись, сгустились над головами толпы, и вихрь принёсся из бушующих далей, он пригнал трепет, и холод, и слишком острую тревогу мерцающего небесного зарева. Синие цветы поникли, и ветер сметал никчёмные теперь, лёгонькие столбы высоток.

Беспорядочно метались маски меж груд уходящего мира, искали и не находили прибежища. Терновольская смолкла и обернулась теперь статуей – незыблемой, неотступной. И маски бросились к ней: им было страшно в наступившей ночи и они искали у Терновольской защиты или опоры, может быть, чуда. Чёрными стаями птиц, лишённых покоя, они слетались к её рукам, и она протянула им руки. Маски окружили её, подняли вверх, будто знамя, на сплетении своих белых перчаток – туда, где струился лазоревый свет и падал отвесными лучами на её ладони и плечи. Вытянувшись ввысь, она приняла эти лучи, окрасившие огненным заревом её фигуру, ах да, это ведь дева Летенция, сгорающая в жертвенном костре: ведь должен кто-то совершить искупление, чтобы бедствие не поглотило всех. Ахающее эхо пронеслось по залу, все невольно привстали – остановить или досмотреть до конца? – но пламя, завораживающее ало-синее пламя остановило любое движение и распустилось, как хищный цветок, вскормлённый чужою жизнью. Маски надвинулись толпой теней, скрыли птицу-деву – о ней не пропоют и в песне, имя её канет здесь же, в вихрях. Но в последний миг вдруг стихли литавры, тени, будто испугавшись чего-то, подались назад и осторожно опустили Терновольскую на пол сцены. Она же, приобернувшись через плечо, вновь чуть заметно улыбнулась зрителям: «ну, вы-то понимаете, что всё немножко не по-настоящему».

Медленно, как во сне, удалялись маски, тонули одна за другой в темноте; с ними гасли огни, затихали звуки, и только одинокий фонарь остался освещать маленький пятачок на сцене. Белые мотыльки слетелись на свет, они порхали вокруг пламени, словно снежинки. Тогда, привычным движением поймав зазевавшуюся бабочку, Терновольская легко смяла её в ладони и, не оборачиваясь, сама ушла во тьму.

Лунев вышел от Вероники Николаевны в довольно поганом настроении. В который раз посещала его всё та же мысль: а уж не показалось ли ему, не принял ли он чуточку раздутое воображение (ничего особенного, в общем, у многих такое же) и потворствующий ему избыток хорошей жизни – за дар, за откровения из высших сфер? Может быть – исходя из нормального человеческого рассудка – не стоит так носиться с этим? Ну в самом деле: стихи, публикации, какие-то претенциозные планы на известность… Столького ожидать, будто это и впрямь нечто сбыточное и реализуемое.

От этой мысли становилось неприятно, очень неприятно, и он изгнал её. Она только бессмысленно портила сейчас настроение и не давала ничего.

А какое, в конце концов, ей дело, кому и зачем он подражает. Разве это ей важно? Разве для неё от этого чем-то хуже? Давно могла бы замолвить словечко среди своих знакомых – ну, кому надо, она лучше в этом разбирается, – а не корчить из себя литературного критика.

Ещё и Машеньки не оказалось вдобавок. Лунев даже разозлился на неё. Вечно она появляется не вовремя, а когда и кстати бы – её нет.

Ладно, с Машенькой – это отдельно. Здесь, под вечерними фонарями никакой Машеньки не было уж точно.

Да и на Веронике Николаевне свет клином не сошёлся. Найдёт другой путь, другой способ пробиться. Всё ещё будет, ему только двадцать лет, зачем же заранее ждать от жизни беспросветности и ужасов ночи?

Да. Не стоит того, чтоб думать об этом. Он гордо тряхнул головой, выпрямился и зашагал быстрее, уходя в неведомые пока дали по дорогам Ринордийска. Ветер вёл его – то ли обещая, то ли угрожая, быть может, то и другое сразу, – и было нестрашно и весело идти будущему навстречу.

Лето всё же сдалось натиску вечера, и теперь улицы укутывал синий сумрак. Светя фарами, проносились автомобили, маленькие, только чуть больше, чем одинокие пешеходы. Те и другие появлялись из густой дымки, скользили минуту рядом и снова исчезали, а на смену являлись новые, чтобы тоже исчезнуть в своё время. Город жил, открывал свои призрачные желтые глаза в темноте и хотел суетиться, хотел кружить в танце, изгибаясь улицами мимо неспящих огоньков в домах.

Он был капризный – Ринордийск. Лунев давно знал это.

Незаметно для себя он вышел к окраине. Дорога терялась тут, размываясь в несколько разных путей – неасфальтированных, проложенных только наброском, начерно, и грубоватые фонари высвечивали впереди комковатое месиво. Лунев остановился.

Последние многоэтажки остались позади. В отдалении горели маленькие квадраты их окон. Чуть ближе светился рекламный щит («телевизор «Пурга» – лучший друг для всей семьи»), и на этом всё. Впереди же широкая лента укатывала в сумрак, и на ней было пусто в этот час. Только подальше, вниз по склону мелькали фигуры, и, кажется, слышался шум техники. Наверно, рабочие, ведь шоссе до сих пор не достроено… Они разбирали или раскапывали что-то (либо кого-то закапывают, – предположил внутренний, излишне впечатлительный голос, но Лунев отмахнулся), доносились их приглушённые голоса.

Мысль заворожила его, несомненное вдруг осознание, что он сейчас на самой-самой границе Ринордийска. Несколько шагов вперёд – и ты не в городе больше!

Он прошёл эти несколько шагов. Фонари мелькнули и скрылись у него за спиной, под ногами обнаружилась влажноватая смесь песка и грязи. И он теперь был не в Ринордийске. Совсем рядом, кажется, протяни руку – и схватишь, но всё же не в нём.

Накрыло странное грезоподобное чувство, какие возникали у него иногда в отдельные моменты, но были, как правило, слабее. Показалось, что когда-то будет вот так: пустая дорога, не в Ринордийске, где-то в другом месте, ночь, и мелкий дождь падает с неба (или не дождь? нет, похоже, что дождь), глухое время, и надо бы домой, но никого вокруг, только бродят ниже по дороге тёмные чуждые силуэты, спонтанная процессия стучит лопатами, потому-то больше никого нет, и идти теперь особо некуда. Только стоять на пустой дороге, в сероватой промозглой ночи, и, наверно, ждать чего-то – скорее по инерции, чем в надежде дождаться.

Он резко втянул воздух, выдохнул и поспешил обратно, под защиту фонарей и глупенького рекламного щита. Зато безопасного.

Наваждение сразу пропало, будто и не было, и Лунев даже смог усмехнуться своим страхам. Чего не привидится под вечер в играх света и тени…

Но, пожалуй, лучше сейчас на трамвай и домой. Да, не задерживаясь нигде больше. И так достаточно поздно.

Он уже отходил к многоэтажкам, когда мимо прошла вдруг лёгкая тень – почти за спиной, он едва уловил. Похоже, она вознамерилась двигаться в сторону трассы…

Лунев быстро обернулся: посмотреть, что это за искательница приключений гуляет одна по окраинам в такой час, – но никого не увидел.

Никакой женщины здесь не было. Ему показалось.

Определённо, ему слишком много кажется за этот вечер. Нет, всё же точно пора домой – без дальнейших событий и впечатлений.

Да, он абсолютно в этом уверен.

С разработок не было никаких вестей, но он всё равно приехал к котловану в середине дня. В какой-то момент желание посмотреть, как же там теперь, внизу, стало непреодолимым.

– Сказали же вам, что не надо приезжать пока, – чуть дребезжащим невозмутимым голосом проговорил пожилой рабочий у спусковой платформы.

– Я только посмотрю, – Мечеслав шагнул было к краю.

– Чтоб вам по башке чем-нибудь прилетело? Разберём аккуратно стеночку, тогда спокойно спуститесь, посмотрите.

Мечеслав чувствовал, что бесполезно сейчас вступать в пререкания: важной фигурой для них он был, только стоя над котлованом, пока они бурили внизу, и когда спускался к ним, чтоб уточнить действия (что, впрочем, не мешало и тогда считать его полным дураком). А уж теперь, когда они сами знали, что делать, он и вовсе мешал им.

Пока он нерешительно перетаптывался, подал голос другой рабочий:

– Начальник, тут эта девчонка вас искала.

– Какая? – не понял Мечеслав.

– Ну, эта, Сибилла. Которая младшая, понятно, – на его смешок при последних словах ещё двое-трое отозвались такими же смешками.

– Именно меня?

– Ну да, так и сказала – Мечеслав Беляков ей нужен, инженер-сопроводитель.

Мечеслав сосредоточенно нахмурился, пытаясь понять, что здесь вообще происходит помимо его участия.

– А что именно ей нужно, она не сказала?

– Понравился ты ей, что тут гадать, – выкрикнул один из тех, что сидели у стены корпуса. Все загоготали.

– Она же ещё совсем ребёнок, – пробормотал Мечеслав.

– Да ладно, парни, не смущайте его. Он же специали-и-ист…

Запоздало улыбнувшись в ответ на шутку, он пожелал им удачного рабочего дня и удалился от площадки.

Значит, та девчушка зачем-то искала его… Вызнала где-то имя и кто он здесь. А он даже не помнил толком, какая она на вид; по крайней мере, в городской толпе не различил бы.

Рассудив в итоге, что если ей и впрямь что-то понадобилось, то легче будет ей найти его, чем наоборот, Мечеслав успокоился на этом и свернул во дворы.

Чуть меньше получаса медленным шагом – и проулки сошлись в неровный многоугольник; здесь, среди стен домов, висела тишина. Посреди пустого двора вращалась с едва слышным скрипом карусель-вертушка. Про такие минуты, наверно, и говорят, что «на карусели катается ветер». Правда, по прикидкам Мечеслава, эта конструкция была слишком тяжёлой, чтоб поддаться ветру… Но в этом городе многое оказывается не так, как кажется.

Он огляделся по сторонам, не заметил свидетелей и расположился в одном из маленьких кресел на осях вертушки. Она немного замедлилась, но продолжила вращаться.

Терновольская, Магда Терновольская… Вот о чём он думал со вчерашнего вечера и, пожалуй, целую ночь, то засыпая, то вновь открывая глаза, чтобы понять, что очередная фантасмагория была лишь во сне.

Сколько бы Мечеслав не пытался припомнить поточнее, он не смог бы сказать, сколько лет ей на вид, даже примерно. А если бы не знал имени, то, возможно, в некоторые бы минуты сомневался, женщина перед ним, мужчина или неведомый диковинный зверь, лишь слегка похожий на человека. Хотя, когда Терновольская не играла, она, безусловно, была женщиной – и даже скорее красивой, чем нет. Мечеслав с Машенькой видели её в антракте – там, где фойе наполнилось шёлковым шорохом подолов и пряным душным ароматом. Терновольская стояла в углу, у ширмы, и о чём-то говорила с пожилым господином в очках, быть может, режиссёром – запросто так говорила, будто не была знаменем и не умирала взаправду несколько минут назад. (Там возле них расхаживала ещё одна особа в осенних тонах, с взбитыми рыжеватыми волосами, рассыпавшимися по плечам… Она ещё так хитренько взглянула на Мечеслава, будто знала его). Терновольская же только улыбалась, слушая своего собеседника, чуть рассеянно, но ловя и схватывая всё необходимое – как схватила налету бабочку.

А так, что он помнит… Длинные чёрные пружинки кудрей (где-то он уже видел точно такие же), Летенцию в отсветах пламени… А, и, конечно, ускользающая улыбка: «вы же не думаете, господа, что мы это по-настоящему?» Хотя, возможно, это и было самым настоящим, куда более настоящим, чем многое другое, что кочует с тобой ото дня ко дню.

«Разве ты не слышишь приближенья чёрных крыл?»

Блеск отразился от окна и сверкнул вспышкой. Пока Мечеслав жмурился от неё и не мог ни на что смотреть, откуда-то из щелей между домов налетел, зашумел в кустарнике ветер. Карусель скрипнула громче и остановилась.

Мечеслав подождал немного, не возобновится ли кружение, но оно не возобновилось. Он слез с сиденья, оглядел ещё раз вертушку в поисках неожиданных или испорченных деталей, из-за которых она двигалась сама по себе, ничего похожего не обнаружил. Что ж…

Оставим тайну тайне.

Уже покидая двор, он уловил знакомый шелест: невидимка вновь выслеживал его, но успел спрятаться за угол ближайшего дома, когда Мечеслав обернулся.

На провод села большая тёмная птица, за ней – вторая. Провод чуть покачался под ними, но вскоре затих.

Ветер в этом городе странный… Будто живой и чего-то ждёт.

Лампа отбрасывала жёлтый полукруг на стену и часть стола, этого вполне хватало, чтобы читать, не включая верхний свет. Мечеслав искал в энциклопедии про ринордийские катакомбы, он слышал о них что-то краем уха, но вместо этого завяз в разговоре императора Виктора IV с присланным гонцом по фамилии Пешиков.

«– Я же сказал, чтобы они были белыми.

– Но получились красные, Ваше Величество.

– Я же сказал. Чтобы они были белые.

– Наверно, это от крови, Ваше Величество.

– Я всё ещё хорошо отношусь к вам, господин Пешиков. Не повторяйте клеветы».

Речь шла о сотне воздушных шаров, которые должны были взмыть в небо в праздник Великого стояния. Имел ли место сей разговор на самом деле, история умалчивала, да и энциклопедия тоже. Но в легенде это осталось.

Мечеслав оторвался от затянувшей его страницы, он же хотел найти про катакомбы. Неужели нет ничего внятного?

Упоминания о них были разбросаны: немножко здесь, немножко там… Не помог даже алфавитный указатель. Но если они и вправду когда-то существовали – во времена ли Виктора IV, как утверждают слухи, или же в более ранние годы, – если было когда-нибудь хоть что-то отдалённо похожее, то вполне может быть, что именно катакомбы они с Мартином и нашли. Ведь лестница там точно была.

А если так… Если так…

Становилось даже немного не по себе от такой мысли. Всё равно как найти один из древних уничтожающих амулетов – мел или кирпич… Держать его в руке и знать, что вот он, настоящий, легенды не врали.

Одна из птиц хрипло крикнула и тяжело поднялась в воздух. От толчка провод закачался с новой силой. Вторая птица улетать не стала, только крикнула куда более тонким и ломким голосом, закачавшись вместе с проводом.

Мечеслав бегло перелистал страницы наугад, взгляд зацепился за угловатое, не очень ровное изображение чудовища-мантикоры, льва с лицом человека. «Мантикора была избрана активистами Нового времени в качестве символа власти слепой, уничтожающей, власти ради власти…» – успел прочитать он, но тут птица вскрикнула повторно, совсем уж надрывно и рухнула с провода вниз.

Мечеслав отвлёкся, поглядел на качающийся провод, затем подошёл к окну. На лужайке у дома никого и ничего не было.

Наверно, ему показалось: птица просто прянула вниз и улетела, резко сменив направление. Птицы, кажется, умеют так делать.

(Пожалуй, только чуть сложнее вышло бы убедить себя, что птица изначально была одна, а вторая ему почудилась).

В этом городе и впрямь странный ветер: кричит и поёт на все голоса.

Наконец их позвали: вход расчистили достаточно, чтоб можно было, чуть нагнувшись, пройти взрослому человеку.

Мечеслав спешил как мог, но всё равно опоздал: Мартин был уже на месте (вечное соревнование М и М, в котором никто не одерживал победу надолго).

– Я тебе ещё в седьмом часу звонил, глухая тетеря, – беззлобно осклабился Мартин. Мечеслав только отмахнулся: он торопился спуститься и теперь-то посмотреть.

Вход в пещеру хорошо укрепили: к аркам добавились теперь деревянные щиты и ограждения. Мечеслав по наклонной спустился до конца штольни, кинул взгляд вниз, покуда хватало света.

Да, там абсолютно точно ступени, ему не показалось в первый раз.

– Ну что? Увиделся со своей пещерой драгоценной? – Мартин неожиданно возник за правым плечом.

– Это ведь ступеньки. Ступеньки, так?

– Ну, положим.

– Ты не думаешь, что это могут быть катакомбы?

Мартин скептически приподнял брови, склонил голову набок:

– Я вообще не настолько уверен, что есть какие-то катакомбы.

– Но ступени? Ступени сделаны людьми? Что скажешь?

Мартин помолчал с минуту, всё так же скептически окидывая взглядом путь под землю.

– Не поручился бы. На самом деле, много вариантов.

Подождав испытующе, не добавит ли чего, Мечеслав озвучил:

– Но какой вероятнее?

– Я бы ни один не исключал. Может, и люди, может, само так получилось.

«Ну как так – само!» – хотелось воскликнуть, но он удержался: Мартину всё же видней, это его область (хотя в том, что ступени сделали люди, Мечеслав не сомневался ни на секунду).

Они выбрались из штольни, но перед тем, как подняться наверх, Мечеслав приостановился. Он никогда до того не рассматривал внимательно стенки котлована – всю эту землю, почву, сквозь которую они прорывались, дабы обеспечить всем лучшее будущее. Здесь действительно хватало песчаника: он залегал слоями, отдельные его обломки покоились на дне котлована. А ведь, по сути, – подумалось ему вдруг, – это много-много маленьких жизней, что пресеклись здесь когда-то, задолго до того, как сюда пришли они. Стенки почти отвесно уходили вверх, и там, далеко, синело высокое летнее небо. Мартин, стоявший у подъёмника, ожидал, пока Мечеслав подойдёт тоже.

– Местные нервничать начинают, – негромко проговорил он, когда Мечеслав поравнялся с ним. – Говорят, зря это всё затеяли, с раскопками.

– Местные? Рабочие или ещё какие-то?

– Они. Вроде как нехорошо может быть… Потревожим кого не надо. Всё это типа шуточки между делом, но я-то вижу, что их и впрямь пугает.

– Ты уж сам ли в это не поверил? – усмехнулся Мечеслав.

– Скорее нет, – Мартин пристально окинул взглядом площадку, когда подъёмник почти донёс их. – Тут, конечно, и старуха своё дело сделала… Пришла, накаркала.

– Какая старуха? – не понял Мечеслав.

– Предсказательница эта сумасшедшая. Она ж ровно перед тем явилась, как обвал случился, не помнишь? Совпадение, понятно, но… Знаешь, воздействует.

– А, старуха, точно… Я и забыл, как она приходила, – тот день снова всплыл в памяти, всплыло и другое. – Слушай, а та девочка, которая при ней была… Её здесь не видели?

Мартин рассмеялся:

– Я знал, что младшая тебе глянется больше.

– Не болтай ерунды, – рассердился Мечеслав. – Она просто искала меня, потому и спрашиваю.

– Ну раз уж сама искала, то грех не воспользоваться, – тот продолжал смеяться.

– Она малолетка, ну! – он с внушением посмотрел на Мартина. И, чтоб сменить тему, добавил. – Ты меня лучше со своей приятельницей познакомь. Тем более если, говоришь, она тебе не пассия.

– А познакомлю, – неожиданно серьёзно ответил Мартин. – Вот знаешь, просто так познакомлю. Вы чем-то очень похожи.

– Ну вот, это здесь.

Он замешкался на секунду перед порогом, но вслед за Мартином вступил в незнакомую квартиру.

Свет везде был притушен, только из-за дверей одной комнаты доносилось сияние – неяркое, будто бы в дымке. Казалось, здесь никто никого особо не ждал, но Мартин запросто подошёл и приоткрыл дверь. Оглянулся на Мечеслава:

– Идём, чего ты?

Сияние оказалось сиянием от камина – не настоящего, но очень искусной имитации: приглушённый свет лился из-за тонкой полупрозрачной ширмы, пятна его трепетали на досках пола и мебели вокруг, будто от настоящего огня, и даже, казалось, слегка веяло теплом (наверно, за ширмой замаскировался обогреватель). Женщина сидела перед камином в глубоком уютном кресле, взгляд её рассеянно блуждал в пространстве, а руки безмятежно покоились на подлокотниках. Огромный чёрный пёс – заострённые уши, мохнатый белый воротник – лежал у её ног. При виде людей он поднял длинную морду и глухо зарычал.

– Спокойно, свои, – хозяйка опустила руку, слегка погладила голову пса.

– Вечер, Мелисса, – весело кинул ей Мартин и прошёл мимо вглубь комнаты.

Женщина слегка кивнула ему:

– А это, я так понимаю, Слава? – она с интересом посмотрела на Мечеслава.

– Он самый, мой напарник. Познакомь, говорит, со своей приятельницей, а то одних малолеток норовят подсунуть.

– Неправда, не было такого! – он вспыхнул и с яростью воззрился на Мартина, пока Мелисса звонко рассмеялась, прикрыв рот кончиками пальцев. Мартин же, стоя чуть поодаль, сложил руки на груди и усмехался с видом «ну и что ты мне сейчас сделаешь?»

Мечеслав вновь повернулся к хозяйке дома:

– Такого правда не было. Я просто… просто хотел познакомиться с вами, чисто по-человечески…

– Да-да, прекрасно вас понимаю, – заверила Мелисса, успокаивающе подняв руку. – Это Мартин вечно норовит всё свести… Я вас понимаю, я сама такая же.

И, будто сейчас только вспомнив о чём-то важном, протянула ладонь для рукопожатия.

– Мелисса Таубанская. Рада знакомству.

Мелисса Таубанская… Пожалуй, где-то он уже слышал это имя, хотя на лицо она не казалась знакомой. Странное это было лицо – зыбкое, переменчивое в отблесках света… Волосы с ближней стороны высвечивались, с дальней – тонули в тенях.

– Вы ведь тоже с северо-запада? – спросила она. – Чувствуется отголосок тех мест.

– А вы там бывали? – удивился он.

Мелисса задумчиво улыбнулась:

– Я жила там одно время, – она повела взглядом, остановилась на двух белых чашках с золотистым ободком. – Берите кофе. Здесь на двоих, но Мартин его не пьёт.

– Гадость, – ответил Мартин из угла.

– Так северо-запад… – неторопливо, будто припоминая, продолжила Мелисса, когда Мечеслав устроился на небольшом кресле рядом. – Небоскрёбы, километры трясины, отделённость… Эти болота как будто побуждают тянуться вверх, не правда ли?

– Пожалуй, – кивнул Мечеслав. Колебания света наводили странные чары полуяви-полусна. – Ночами я иногда смотрел со своего балкона в небо и представлял, как когда-нибудь мы полетим туда, к звёздам.