Канатоходцы. Том I

«Брат был? Да не тяни ты…»

– Да, да! Книга эгоиста у него. Фредди предлагает халтуру…

«Наверное, будешь свободен…»

Опять «фрайхайт». Вроде, в их делах пауза. Должна быть в мелодии.

Открывает шкаф. Бельё, документы. И – футляр. Труба обёрнута бархатом глубокого синего цвета, будто фрагмент занавеса оперного театра. А вот тут пауза вредна. Пальцы теряют уверенность над кнопками. А дыхание? С таким трудно брать верные ноты.

Окна не зашторены, с улицы виден играющий трубач. Те, кто идут мимо, да и в домах напротив, говорят: «Музыкант репетирует». Финальную ноту – в космос! Горд, рад… На этом бы и енде[16]…

Но:

«За всё тебе спасибо, милая:за то, что жизнь так хороша.За радость и за муки нестерпимые…За всё, чем полнится душа!»

Мелодия, которую и не думал играть. Не взяв ноту, блеет. Труба – твоё дело, трубач… Трубу укладывает, будто надолго. Выравнивает на полке клавиры.

Во сне он на дне глубокого котлована… Ровные стены – вертикально вверх. Никак не выбраться. Опутан крепкими бельевыми верёвками.

Мишель

Она! Плавно двигает милыми ручками. Сурдоперевод для глухих. Или – для таких, как он. Имя выкрикнул!

– Не моё имя! Татарское!

– И у тебя далеко не русское.

От данной реплики Жанна в тупике. Но ненадолго:

– Уходи к этой Фае. А я – к родителям.

– Никакой Фаи нет! Гамлетовский вопрос:

А жаль, что не выбрал второе…

Вторым было это – «не быть»…

– Нет, не так. «Второе», будто еда: котлеты, макароны, рыба…

Не ведала ты:я был точен и прав,когда свой кинжал,путь достойный избрав,направил я в сердце себе…Знала б ты…Уже б на могиле полола цветы.

– Моя душа – лёд. А стихи – пар кипящей души. Но, вроде бы, оттайка…

– А конкретно?

Так пытают, догадываясь (тонкий намёк – бурная овация!)

– Мне мыть коридор.

В коридоре вымыто, воду в ведре менял брат. Хлоп его по руке:

– Не узнал тебя!

От локомотива отцеплен вагон, катит… Реально такое? С вагоном – вполне, а вот с братом Петра… Впервые нет диктата сцепки! От того и хлопок диктатору…

В комнате швейный агрегат Жанны (в собранном виде – туалетный столик). Но на кухне над раковиной, будто роль. Какой-то принц брился на публике. Один наблюдатель в зеркале… И говорящий (для публики нехарактерно):

– Надо на пруд.

Дал бы доигра… добриться. Пётр на волю не выходит: бюллетень.

Варя в платке. Валенки. Но Мишель не чучело! Накануне во дворе телестудии идёт он в «крылатке», а немолодая работница техотдела: «Ленский на дуэли!» Наверняка, образ гуляет: мелькание внимательных и молодых взглядов.

Так какой вагон с автономным маршрутом?

Цена уплачена сполна.Я всё отдал. И вот – свобода!Но вместо лёгкости, волнаухода.

Бельё на санях волоком с каменного крыльца и – на верёвке родной улицей. Когда-то Вознесенский проспект. Теперь революционеров-экспроприаторов братьев Фарберов. О, Клондайк, пройденный предками! И вновь тычут в оледенелый пруд! Внутренний монолог гида: «В нашем городе имелось много великолепных вещей, но в итоге революции урыты и немецкие трубы, и французский фаянс…»

В ограде набережной выход на равнину пруда. Сани едут сами…

Коловорот «воротит», лёд шёлково скрипит, вьётся стружкой. Вдруг облом! Новая дыра увеличивает ту, которая укрыта снегом-изменником (не подельником – ха-ха-ха!) Диаметр люка. В нём – вода. Рыбаки ненавидят любителей гипертрофированных лунок. Например, в темноте провалился – и ушёл на дно… Вода хватает куртку, готова вырвать, но он дёргает ею в пучине. Не разжать ли пальцы? – уплывёт…

Ледяными руками прихлопывает, ногами в валенках притопывает:

«А ну-ка, девушки, а ну-ка, парни!»

– Комик!

– У Джека Лондона один парень бредёт Аляской… И умирает от холода…

– Я – деревня.

– И в «деревне» библиотека. – Руки – за отвороты тёплого полушубка.

До Вари бельё на пруд отволакивала Фёка. Варя – копия она. А до Октябрьской революции (альзо шпрах грандмаман) для элиты города функционировала китайская прачечная, которой ныне нет, но много других для любого плебея, и ты с ними наравне, элитой, увы, себя не ощущая.

– Мы на Грязновке (вода в ей ключевая) завсегда.

«В ей», «завсегда»…

– Мы благодарны партии родной, что нет у нас водопровода.

– Ой, не могу!

Легко всхохатывают неумные люди.

Вторая куртка…

Киногруппа. Дяденька телеоператор, фамилия Голубь, мирный, как голубь:

– Давай камеру…

Мишель – супер-механик, функция – работяга и более никто.

В «Рафике» (на боку крупно – «Телевидение»):

Мы на пруду полоскали бельё.Я сильно замёрз, околели ручонки.Сейчас бы уснуть,привалившись к девчонке!Но вряд ли мне светит такое спаньё.

– Ха-ха-ха! Сочиняет на ходу!

– И «неплохо иногда»!

Хохот над ним. Он – клоун, милый персонаж.

Деревня на трёх уровнях: в овраге, на равнине и на холме. Ёлки огромные, угрюмые. Дымки над крышами. Река лентой.

– Питер Брейгель!

Коровник не так мил, как то, что вокруг.

Комментарий для этого сюжета «Теленовостей»: «Кормовые дрожжи, выработанные из опилок, – эффективная добавка к рациону. Впереди рекордные надои молока».

Но его дело маленькое: камеру тащит…

Вернулись.

Телефон набран.

«Давай-ка ты к Артуру… Сыграй эту роль, у тебя получится…»

Бабушка открывает с тирадой:

– Attention Prens garde![17] В городе орудуют банды головорезов! Убиты люди. У калитки толпа.

– Убитые… в доме? – глупый вопрос.

Таков и ответ:

– А где им быть? Двери – до щелчка!

Родной дом напоминает дурдом.

Шторы, как в дневное время: автомобили на Вознесенской горке, прежде чем миновать, обдают окна фарами. Центр огромного города. Москва огромней, но там не был.

«Комсомольцы, беспокойные сердца,всё доводят до конца…»

Под радио Пётр корректирует план. С тем же указанием:

– Сыграй эту роль, у тебя получится…

– Explique- moi, s’il te plait[18]: куда? – любопытна их «большая мама» (грандмаман), маленькая бабулька.

– К Артуру.

– На улице холодно, а ты не ел! И какая в том необходимость!

– Я для него метроном… – Пётр выкладывает коробку. – Обыскивайте!

– Пардон, Пьер!

Варя тихая.

Но – не Жанна:

– Артуру – метроном?

– Выменять на этот, как его… сифон. Он умелец, а нам необходима канализация. Никакого оборудования не продают!

– Не критикуй: у дверей уши. – Миролюбивая реплика старшего поколения.

– А я с тобой в гости?

– Нет, брат, я один! – интонация перед уходом в тыл врага.

– Я тебе не брат, а племе́нник.

– Адью, соплеменник!

– Attention! Двери! До щелчка!

У бабушки суетливое лицо. Гордое у её правнука (племе́нник, соплеменник)… Как они глядят на него, уходящего (вдруг уйдёт навек!)

Холод: слёзы тёплые на холодном лице…

На этой равнине нет города, полного людей и транспорта. Тропинка с одного берега на другой… Ба! Утренняя лунка… Затянулась ледком, накрылась коварным снежком.

В голове ритмом рифма:

Я иду через пруд, но не стоит идти…Не рыбак, не дурак, но вот сбился с пути.Впереди только мрак… Я иду через пруд.Я иду по гостям, где меня вряд ли ждут.Я иду по костям, я по трупам брожу,я на свой пьедестал восхожу, восхожу…Я иду через пруд: под ногами вода.Тихо рыбы плывут, как часы, как года.

– Опять «сочинил на ходу»!

Пётр

«По голове не надо!» Крик мальчика. Электроток. Клеммы – к вискам, и ты – мертвец. Пять утра.

– Бог, молю тебя! – И моментальная тишина. И в Петре, и в городе, и в мире, в космосе, где летают спутники.

Адо крика какая-то падаль назвала… Петрушкой! Его, господина! Дома он Петя (для жены, невестки). Для брата и грандмаман, – Пьер. На работе – Пётр Сергеевич. Имя ему идёт, каменное. Да, «Петруша». Так Варя иногда. Но не Петрушкой! Зубами скрипит.

Ага, вот кто его так… Недавно виденная комната. В серванте – фотография: морда наглая, мундир работника КГБ… «Это ты?» – удивляется Пётр. «Я», – наглое враньё. Фотография другого. Но будто двойник. И хохот: «Ха-хи-и-ха, Петрушка!» Не «ха-ха-ха», а гадко. Далее – крик. Не того, кто в мундире… Обида давит, будто маленькая домовина. В такой не уснуть, хоть одеяло туда, один чёрт: неудобно в маленьком гробу!

– Господи! – (тихо). – Дорогой Бог, у тебя информация, о которой напоминаю. – Шифровка, рапорт агента! Одобрит ли такое адресат? – Уважаемый бог! Я к тебе с мольбой как-то уладить, ведь у меня сын… И далее будет этот крик мальчика? Да и «кровавые в глазах»… Дай наводку, как быть…

И ответ. Не божеский:

– Петя, – руки хлоп-хлоп о кровать, – где ты?

Ткнёт кнопку на лампе и увидит его на коленях! Её ноги у края, и (в темноте не видно) – пяткой ему в бок…

– Будто… крик… ребёнка…

– А чё ты… на полу?

– Тапки…

– Серёжа, наверное…

Варя отодвигает ширму, и – за пределы «спальни», – отделённого от комнаты уголка. Фонарь с улицы вряд ли выдаёт его мимику.

Она обратно:

– Дрыхнет ангел. Правда, тапки?..

Рука (фрагмент ведра с водой, сумки с продуктами) бух ему на грудь.

– Не дави!

– Молился, небось?

Выдало! На коленях! Болтовня непонятно с кем»! Не диалог, игра в одни ворота… Спит Варя крепко, по-крестьянски, по-грязныхски. Не удивительно, – её девичья фамилия Грязных, да и родом из Грязновки.

– Не тапки, на коленях ты! Я обрадела.

С её говора: обрадовалась. «Ну, тупица!»

– Как тогда! В общаге-то ни колен приклонить, ни молитву вознести: вокруг толпа неверных. И тут Наталья Дионисовна! На квартиру берёт! «Я не верую, а вот мой внук Пьер – набожный с детства». Как мне глянулся твой портрет! И вышло счастливо…

Тупица, дура!

– А чё за… крик ребёнка?

– Мы, маленькие, невинно угодили в милицию. И – бьют. Брат: «По голове не надо!» Я – на защиту. И далее бьют только меня…

«Ха-хи-и-ха! Петрушка!» – молнией. И вновь крик ребёнка. Но не так надрывно.

– Петруша, так оно! В этой стране деток бьют! – ну, врёт! – А ты набожный с детства… – Это хоть немного правда.

Пётр топит дровами три печки: две голландки и одну с плитой. Утром за дровами не надо, они в тамбуре. Поленницы более трёх метров. Одновременно встаёт Варя, кухарит (повар другая). Когда по графику надо мыть общие коридор и туалет, она с лентяйкой. А брат меняет воду в вёдрах. Сегодня – Пётр. Мишелю на пруд.

Наконец, чай. «Цвета дёгтя». Also schprach грандмаман (Пётр так назвал в период его интеллектуальных юных дней).

– Бонжур, Пьер!

– Бонжур.

– Ныне мой вещий сон!

Отвратительно! Сны вытесняют дневные впечатления (Фрейд). Вот и «вытесняй» наедине, не докладывая другим! А Варя: «Баня – к выгоде. Огород – к добрым отношениям». У грандмаман – «вещий», и вещает гибель. Кого-нибудь убьют или намедни грохнули. «Ха-хи-и-ха!» И винтом в голове вопль мальца, будто его режут.

– О, увольте!

Контрудар: радио врублено. К нему – комментарии:

– В Верхотурье тридцать два!

– Холод, Наталья Дионисовна, – кивает Варя.

«Воздаяние: Долго прятались эсэсовские каратели “лесные братья”… Пойманы убийцы. От народной кары никому не уйти».

– Они, – Пётр нервно щёлкает по газете, – наверное, хотели бы в населённый пункт, где и ныне тридцать два! А им – вышак[19]! «От народной кары никому не уйти!»

Куртки отмывать. Холодная водопроводная вода (на кран надевают шланг) идёт в котёл, вделанный в печь. Другое плохо: девять метров коридора до общего унитаза. Домоуправление говорит – трубы в квартиры будут (как коммунизм!) Но более реально: дом снесут. С выдворением на окраины. Это могут гады!.. Вдруг злоба падает, как температура: отрадно видеть, как Варины руки треплют добычу. Уйдя в мыльную пену, выпрыгивают вновь. Всё отмоют такие руки!

Темноватым коридором с вёдрами, – будто канатоходец: вдруг запнёшься да – в «капкан»… Обратно налегке. Брат. Наглая ухмылка, хлопок по плечу! «Я тебя не узнал!» Ах, ты меня не узнал, а – себя? «Ха-хи-и-ха! Петрушка!»

Наконец, отваливают на пруд. Жанна (у этой пары опять конфликт) готовит щи, котлеты; аппетитно пахнет!

Вернулись с пруда. Мишель переобувает валенки на ботинки. Недовольная мина: оторван творец от дела ради ерунды.

Но более нормальный. Каким надо быть вывихнутым: «Я тебя не узнал».

Бабушка и Жанна цепляют куртки на верёвку. Крюки вбиты отцом, умер в лагере, не выполнив план нововведений. До верху не менее пяти метров, «поднебесье» (шпрах грандмаман), и в пятой квартире второй этаж. Когда дверь открыта, видно: на антресолях парень с книгой по математике, которую преподаёт.

Жанна, эта модель Дома Моды, манекенщица, у них в квартире инородное тело, удивлена:

– Такое барахло во дворе никто не украдёт.

– В Екатеринбурге при царе так не воровали! – любимая тема бабушки.

На такое модель не реагирует. Варя довольна: о боге утром… Обе уходят на работу: Варя в швейный цех, манекенщица в Дом Моды. Грандмаман – в магазин.

Индивидуальный телефонный аппарат. У многих нет. Вот и у этого абонента, но на работе его кликнут.

«Это ты, Петя? У тебя какое-то дело?»

Глупец, огромный, голова маленькая и тупая. Фамилия Кичинёв. Прозван Сарынь на Кичку.

– Я болен, грипп. В милиции не буду… Но, вроде, в городе тихо…

«Пятерых убили на Нагорной! Вовка мент, мой друг, говорит: пожар! Кинологов, как собак! Но облито бензином».

Ещё звонок. На работу, Шелестину…

– Я болен, грипп. На тренировку не пойду.

«Мне звонил Боря. Говорит: кладовщик с центрального рынка убит. Не один, с домочадцами…»

Идея. К Артуру не Мельде направить. Туповат, а нужна игра. Мишель… Но будет ли играть? На телевидении дан ответ: эта киногруппа на съёмках. Как явится брат, немедленно наберёт, ведь надо предупредить Мельде, у которого дома телефона нет.

Открывает библию… И такая мирная, прямо-таки церковная благодать! Эх, уйти в обитель! Нет милее варианта!

Грандмаман с мясом и с информацией. Мясо неплохое, информация та же.

– Двери – до щелчка! В городе орудует банда головорезов!

Пётр молится тихо, но с утренней энергией. Ненормально для того, кто готов идти по себе, как по канату.

Дама, с которой говорит, любезна: как только прибудет киногруппа! Наверняка, выездов больше нет. И не набирает, негодяй! Наконец, телефон… У Мельде на фабрике глупое бабьё. Но вот и нужный абонент:

– Не ты, а Мишель отнесёт Артуру… книгу.

«Какую книгу?!»

– Ларошфуко!

Обед: суп, картофельные зразы с мясом, много сметаны. Компот. Ребёнок и его прабабка – на дневной отдых.

Брат вовремя. Говорят под громкий марш. Наконец, радио вырублено. Но не вырублены те, кто в этой квартире: «Артуру – метроном!?» Жанна недовольна. Гусар номера откалывает, не думая о других. Пётр терпит обоих с трудом.

Телефон, как током! А это Мельде. Хромой паренёк его агитирует на свадьбу. На чью-то.

Слава богу, явился от Артура братик, гордый сыгранной ролью.

Эндэ

Три утра. И вновь вещий сон! Впервые в молодые годы перед гибелью царя. Другие накануне гибели родных. На пятом уцелели. Видимо, теперь не вещий.

Каменный дом Ипатьева (в глубоком подвале убит Император Николай, царица, дети) плывёт над улицей, окна мигают. Будто на картинах одного датчанина, его фамилия… Дело Бейлиса… Но какое отношение имеет еврей Бейлис или, например, Блох к этому художнику? На его картинах предметы выглядят неприятно живыми. В доме давно никого. Ни владельца, ни квартирантов. Одно время там чудовищный «музеум», идея которого не менее чудовищна: убийство. Ныне мало вероятно, хотя мнение внуков: открытых гонений нет, но идёт контроль. Например, их телефонный аппарат «прослушивают»! Техника на грани Босха! Вот оно, то имя! Какая-то теория: мозг – приёмник информации. У кого нормально принимает, тот нормален. Правда, лишилась вещего дара… Так бы лишиться и этого видения.

Она, как глухая. Беруши – в ларец. Гуд дров в печи (одним боком в её выгородке). Мимо окон авто тарахтят моторами.

На кухне Варя. Пётр с газетой. Только хотела про сон, отмахнулся, как от мухи.

В комнате Мишеля и Жанны перебранка:

– Ты меня назвал другим именем!

– Каким?

– Фая! Или Аня!

– Это бред!

– Мне надоел твой бред!

Недавно звонит первая супруга Мишеля. Правда, брак так и не оформлен. Оба в техникуме, и она в интересном положении. Её отец – в гневе. Хотел «бить морду», но бабушка «морды» внуку велит не выходить (он в комнате), и гость уходит из гостей. Рождение Натали, – и нет конфликтов. Светлана бывала до его нового брака, не выдавая маленькой правду о родне. Натали копия она, прабабка и тёзка; портрет кисти Грюстеля (давно он во Франции) завещан правнучке.

Пётр топит печи. Мишель с Варей – на пруд. Жанна готовит. Вдвоём с ней вешают мокрые холодные куртки, и та говорит: «Тряпьё и во дворе никто не крадёт». Ну, в любой ерунде она видит повод для удивлений и негодований! Но в этой ерунде странность. Накануне днём Пётр – с работы. Вернее – из поликлиники, имея на руках бюллетень. А с приходом второго внука (и он рано): «Мы в баню. Неплохо от гриппа…» «Холодно» – отговаривает она внуков. Нет, идут. И эти куртки надевают под пальто. В такой холод никто не возит бельё на пруд!

Тоскуя о французской ванне, утреннее мытьё в углу: ширма, раковина. Холодная вода от водопровода наполняет бак, вмонтированный прямо в печь, где и нагревается. Внуки – талантливые ребята! На девять квартир один ватерклозет.

Доха тёплая. А куплена в меховом магазине братьев Агафуровых. О них – память: Агафуровские дачи. Приют для ненормальных. Не дай бог утратить ум! Кружевной платок не такой и кружевной, а дырявый. Наталья Дионисовна, Натали, Эндэ (выдумка «третьего внука»), полна энергии. Может, сон к её смерти, но вряд ли догонит бегущую так прытко.

В некогда богатом магазине (Моисеев и компания) – гул, ропот. Толпа, для неопытных – монолитная. Но Эндэ ориентируется. Вот хвост. Оглядела до головы, до прилавка: очередь в три закрута.

– Кто последний?

– Я, – дама с дешёвым воротником.

– Вы – крайняя?

– Да, я – последняя, – грамотный ответ Эндэ неграмотной бабке.

Теперь – к витрине. Мякоти нет. Но никто не уходит.

– Подрубят?

Одна кивает угрюмо, мол, «подрубят, но не для тебя». Первые держат оборону. И тут — лёгкий вздох народа. Мясник с тачкой доверху. Продавец в окровавленном халате выкладывает товар в витрину. Много и на щи, и на котлеты… Первые отпихивают: «Она не стояла!» Вывод: ценный товар добудет на третьей подрубке.

– Наталья Денисовна! – окрик в толпе. Папа был Дионисом.

Пантелеймоновна (трудно выговорить!)

– Добрый день, Лена!

– Я заняла на эту тётеньку (так Лена титулует Эндэ).

– Вы не говорили, кто с вами! – какая-то плебейка, а платок на ней новый.

Правое ухо ледяное. Пантелеймоновне надо к сыну на улицу Нагорную. Удивительно, – не переименуют. Библия: «Нагорная страна, град Иудин». По «Закону божьему» у Натали «удовлетворительно», и то благодаря доброте преподавателя, батюшке Лузинской церкви.

Она на втором закруте, когда соседка с Нагорной. Рот прыгает:

– …Люди убиты! И ребёнок! Мальчик!

Её сын (имя Пантелеймон, как у деда) даёт направление в ловле убийц.

И Энде на Нагорную!

Толпа. Какая-то мадам тараторит:

– С ними мы не общались. Культурные, таких, да убить…

– За богатство… – В меховой воротник.

– Какое богатство! – у другого открытое для холода и для людей лицо. – Родители на мотоцикле, парню торгуют мою колымагу. Были ли бы богатыми, «Волгу» бы… – Он будто жалеет, что убитым не хватало денег на дорогое авто.

И тут вновь снег… Деревья белые. Рябина, клён, берёза… Машина милиционеров у калитки. На одном окне фанера: убийцы вламывались?

…Обратно.

Идёт медленно площадью имени одна тысяча девятьсот пятого года. Правильно таким годом именовать главную площадь города? Но не тем назовут! Её родной Вознесенский проспект – улица имени Фарбера, вернее двух братьев. Обворовав контору рудника, которым в давние годы владел её прадед, убегают с деньгами в неведомом никому направлении…

Пруд – белая равнина. Тропинка от берега до берега. Видна церковь, где её крестили, где отпевали мама, где венчались они с Пьером, и где теперь колокола нет, молится о родных, о ныне убиенных, хотя в бога она не верит. Да, её сон к гибели этих евреев (национальность кто-то назвал в толпе)! Огромная лунка! Не Мишель ли?

Дома с Петром и правнуком обедают. Щи – объедение. Картофельные котлеты пышные, а соус! Умеет готовить работница Дома Моды, где выходит на подиум для демонстрации моделей. Пётр укладывает ребёнка на дневной отдых. И, наконец, она говорит ему о трагедии в городе. Пётр белеет так, будто упадёт в обморок. Непонятная реакция.

Она дремлет: плед тёплый.

Гарнир к котлетам – картофель, который ребята хранят в дровянике.

Варя с работы, и – в кухню. Кости, отделив от мякоти, – на варку бульона.

Мишель голодный, но идёт к Артуру. Метроном ему, якобы, для обмена на деталь. Артур будет делать у них сток! Но об этом как-то мимоходом, а ведь революция в их быту. Младший внук с младых ногтей выдумщик.

Во время ужина по радио камерный концерт.

Эндэ светски отмечает:

– Екатеринбург был до Октябрьской революции музыкальным городом.

– Он и теперь музыкальный, – парирует Жанна.

Далее только радио.

Опять на кухне. Варя крутит мясорубку… Эндэ проталкивает мясо. Мякоть на голубцы, которые великолепно готовит модель.

Чаепитие: варенье, баранки, рахат-лукум, купленный Варей в кондитерской напротив энкавэдэ. Перед сном – мытьё. Варя – ребёнка. Убаюкав его, сама. Потом Н.Д., за ней – Жанна, а потом внуки, они и выливают из вёдер. Бак наполняют для подогрева воды. Пётр молодец! Отладил быт с учётом умения каждого.

Наконец, у тёплого бока голландки в вольтеровском кресле. Беруши. И никаких звуков. В давние времена у первых авто громкие гудки, ныне не так.

В местной печати много знакомых имён.

«Торговый дом: “Второвы и сыновья”»; «Строгановы, золотые прииски»; «Афонина, валенные сапоги»… «Гастрономические магазины Топорищева. Белозёрские снетки, корюшка, копчушка, зернистая и кетовая икра. Все виды свежей рыбы. Волжская осетрина». «Базарные цены на одиннадцатое сентября 1913 года, среда. Мука пшеничная, пуд – рубль девяносто пять. Мясо, фунт – пятнадцать копеек. Масло сливочное – сорок пять; сметана, крынка – сорок; молоко, одна четвёртая ведра – двадцать пять копеек. Яйца, сотня – два двадцать. Огурцы сотня – рубль девяносто пять». «Мужские сорочки белые и цветные. Генрих Перети».

Хорошо было до Октябрьской революции! Много еды и вещей! Как представительница богатых, иногда забывает о том, как жилось беднякам, которые эту еду не ели и эти вещи не покупали.

31 января, пятница

Кромкин

Вид на внутренний двор тюрьмы, на «внутрянку» (так говорят те, кого выводят туда гулять). Ряды проволоки, бойницы окошек. «Будь я музыкантом, дорогие мама и папа, не имел бы кабинет с видом на тюрьму».

– Привет, Степан. Давай информацию…

«Горшковы. Пенсионеры. Дочь кондитер, её супруг недавно в армии два года… Никакого криминала. И никто им на глаза не попался. К тебе едут, но никаких новых фактов, уверяю тебя».

– Ты ко мне когда?

«Вот-вот буду…»

… – Вы Горшкова Людмила Ивановна, соседка Хамкиных?

– Да, забор один…

Эразм Хамкин, убитый (горло – одна огромная рана), в дневнике (общая тетрадь, но эта личная): «Домашние идиотизмы. В «Продуктах» мама набирает овощей, яблок, трёхлитровую банку томатного сока… Горшкова, вроде, культурная тётка: «Богатая вы, так много берёте». Мама ей в ответ: “Если б я была богатой, не ходила бы в пальто с еденым молью воротником…” И напротив дома это вылилось в кагал[20]. А во вторник мама и папа не могут въехать во двор. У ворот фанерка с гвоздями (для сдува шину мотоцикла)»

Дом Хамкиных на углу. Рядом Горшковы («один забор»). Напротив: «Продукты» (работает с девяти утра до восемнадцати), левее от него – дом Хабибулиных, детсад, где вечером нет детей, только сторож. Удивительно удобно для налёта на Хамкиных, ведь сторож, наверняка, не сторожит их дом.

– Никто не болтался у номера тридцать три?

– Так наблюдать в окно как-то неловко.

– Нов этот раз…

Переулок Тихий перпендикулярен не тихой улице Репина. А на улице Нагорной, ей параллельной, минимум движения.