Полная версия
Канатоходцы. Том I
Татьяна Чекасина
Канатоходцы. Том I
© Александр Карачев, текст, 2022
© ДёЛибри, издание, оформление, 2022
Об авторе
ПРЕДИСЛОВИЕ К РОМАНУ «КАНАТОХОДЦЫ»Роман «Канатоходцы» я писала тридцать лет. Лев Толстой писал «Анну Каренину» пятнадцать лет. И этот пример великого писателя меня иногда утешал. Ещё бы! Сколько раз появлялась горькая, самоуничижительная мысль: ну почему я так долго пишу! Не говоря о том, что и родственников, и знакомых, и коллег, кто знал что-либо об этой работе, я уж стала бояться. Боялась этого вопроса: «А как “Канатоходцы”, как этот роман, ты его дописала?»
Замысел этого произведения был изначально обманчивым, потому что в основе сюжета криминальная история, дикое убийство, убийцы, следователь, расследование… Некая группа лиц буквально вырезала еврейскую семью. Время действия романа – пик советской власти.
Прямо детектив какой-то. А детективы вообще-то пишутся чаще левой ногой, но некоторые пишутся просто очень быстро. За тридцать лет можно было, вроде, накатать тридцать детективов.
Правда, работа над «Канатоходцами» шла с остановками, с паузами, так как я буквально выдыхалась и не могла продолжать. В эти промежутки были написаны другие произведения, куда меньшие по объёму: рассказы, истории (так я определяю жанр небольшой повести), обычная повесть, маленький роман.
Роман «Канатоходцы» не то, чтобы «большой», он громадный. И это первая причина, по которой он писался так долго. Объём текста, так сказать, «на выходе», то есть готового произведения, 777 страниц. Это примерно 32 авторских листа.
Поместился роман в два тома. Каждый из томов имеет по две книги. Конечно, в мировой практике создания художественных произведений есть большие романы, и «Канатоходцы» в этом смысле не является исключением.
Не имею ввиду, говоря об авторах больших романов, сочинителей бульварной литературы, ну, вот тех самых детективов, фантастики, «дамских романов», умозрительных исторических сочинений, а также модернизма и постмодернизма. Я к ним не отношусь.
Сюжет не с потолка. Какое-то время мне удалось поработать над материалами этого дела в архиве Верховного суда.
Пример другого нашего столпа великой художественной литературы, – Достоевского. Роман «Бесы» имел исток в газетной заметке. Но я бы никогда не стала писать произведение по газетной заметке. Всё моё творчество имеет личную основу. И в архиве Верховного суда я работала над изучением уголовного дела уже после того, как была начата работа над романом.
Замысел этого произведения находится на глубине, в личном опыте, то есть, эта история для меня во многом не чужая и не посторонняя. В романе есть персонаж, который является прототипом человека, который был мне очень близок и который привёл в мою жизнь эту страшную историю.
У меня выбора не было, так как не было желания заниматься документальным журналистским творчеством, а, тем более, сочинять детектив. А потому мне был уготован трудный путь – создание художественного произведения самым сложным методом литературы, самым главным методом, вершиной литературного искусства – методом реализма. Для тех, кто не знает тонкостей: реализм давно использует все те приёмы художественного мастерства, которые себе приписывает модернизм. Так вот, в романе «Канатоходцы» много этих приёмов, хотя они, понятно, не самоцель, как и вообще во всех произведениях великой мировой прозы, созданной методом реализма.
Когда материал имеет не выдуманную основу, то он либо становится документальной вещью (очерком, статьей, литературной заметкой, фельетоном и т. п.), либо полноценным художественным произведением, то есть имеет живые характеры, социально-философскую идею, экскурсы в историю страны и общества и оригинальный язык художественного текста. Вот над всем этим и пришлось так долго работать.
Татьяна Чекасина
Книга первая
29 января, среда – 30 января, четверг
Двадцать девятого января мороз: ни одного младшего школьника во дворах. Ледяной туман. Так утром. А к ночи снег укрывает следы нетерпеливых и уходящих гостями из гостей.
Вот и Файзулла Хабибулин провожает брата Фарида. И видит: дом напротив непонятный, ни огонька, а дверь-то отворена… Двадцать два часа двадцать пять минут.
– Дым!
Далее на татарском…
Фарид предлагает войти во двор. Рекомендация пьяного.
Брат говорит: правильнее обратиться в общежитие медиков.
– Кого надо?! – орёт вахтёр.
– Ты плохой тётк, орёшь!! – В ответ Хабибулин пьяный, кое-как перейдя с родного на русский, ведь он не полиглот.
Файзулла терпеливо:
– Моя дом тута, телефоны нету…
«Плохой тётк» делает вывод: они не кавалеры будущих медсестёр. Выглядывает на крыльцо:
– Давайте ноль один!!
…Пожарные льют воду. Народ глядит. Один, как сумасшедший:
– Входите в дом! Там Аня!
Кромкин
Во сне он играет на скрипке. Легко берёт двойные, тройные ноты… «Быть тебе музыкантом» – мечта папы. Но одна нота…
– Телефон, – тормошит жена.
Вдруг волнение: впереди поворот! И в карьере, и вообще в жизни. Вот-вот – и придёт весна. Ни к кому, кроме Кромкина… «Сеня, ты гений», – говорит мама.
Аппарат опять! В трубке Усольцев. Кратко о главном с добавлением: «…Такого ещё не было».
Одевается в темпе Кромкин, в ушах «Последняя роза лета»[1], которую играл во сне. Недавно был на концерте… Анекдот. Двое в городе: «Где синагога, дом, в котором собираются евреи?» Ответ: «Это филармония». Бухает дверью подъезда, квалифицируя как противоправное деяние. Но пружина не таких, как он, катапультирует.
Улица имени Декабристов – дорога в никуда. Борцы. Итог негативный. Для некоторых – «вышка».
«Волга». Вдвоём на заднем сиденье. Усольцев направляет фонарик: на картонке по латыни: «Магнезия». Переворачивает… Карандашом на родном великом:
«Так будет со всеми жыдами»
– А эти люди… евреи?
– Да, вроде…
Погром?! Как при царе!
Улица Нагорная. Из машины выбираться неохота. Кромкин привык на «Рафике»[2] (вроде уютного катафалка).
Тропа от ворот к дому коварно укрыта снегом. Окна темны, но одно яркое: стекла в нём нет. Деревья во дворе. «…Два клёна, любимцы дяди Соломона…» Имя того, кто тут жил до этого вечера (вперёд увиденного в документах). Внутри холод. Воняет бензином…
Николай Гаврилович с любимой репликой:
– Что делать!?
Руководители – на выход, другие – за работу.
Рапорт дежурного: «В двадцать два часа двадцать девять минут я принял вызов на улицу Нагорную тридцать три. Владелец дома номер тридцать два Хабибулин Ф.И. сообщил: горит дом. Его удивило, что в доме темно, а дверь отворена…»
Объяснительные записки. «Идёт локализации огня, а какой-то дед с белым воротником даёт мне картонку. На ней угроза людям еврейской национальности. Я передал милиционеру. Боец пожарной команды И.П. Медведев». «…В двадцать два часа тридцать одну минуту – тревога. Едем на улицу Нагорную 33. Автонасос устанавливаем на гидрант. Пламя, горит верх дома. Я подаю воду в два рукава с трёх сторон…»
Кромкин комментирует:
– Как это: «в два рукава», но «с трёх сторон»?
«…нет ли кого внутри? Бью окно…»
– … а «дверь-то отворена»…
«Трудно вырвать оконную решётку… Но кто-то сказал, что легко войти в дверь. Много дыму. Иду в темноте…»
– …затаптывая следы!
«… Женщину эвакуируем во двор… Вернули, но в другую комнату».
На диване мёртвая тётенька.
«…дамочка на полу, платье дымит. Беру стволу бойца, проливаю водой».
– …смывая улики…
«…хватаю её, чтобы оттащить к дверям, так как она захлебнулась дымом, но начальник караула…»
– …и этот тут.
«…Не тронь! На руках верёвка, наверняка, убита!» Мы думали – двое. Но люди в подполье…»
– …а то бы и их водой… Трудовой порыв борцов с огнём: окна бьём, ломимся в открытую дверь. Трупы сдвигаем. Топаем немалым коллективом… И командир со «стволом» наперевес… «…В темноте я наступил на что-то мягкое, накрытое клеёнкой и придавленное деревянной крышкой. Откидываю, – а там кто-то… Юбка задрана. Я догадался: женщина». Догадливый… «Мёртвый труп…» Живой только у Чехова… «с опутанными верёвкой руками и ногами у дырки в погреб…Много крови на полу, на шторах».
– Ладно, айда в ту часть дома, – вздыхает Усольцев.
Тут две комнаты, кухня и ванная. У люка элегантная мадам. На руках, некрепко опутанных верёвкой, яркий маникюр. Лет тридцати пяти. Ран много. Платье сиреневого цвета в крови, ноги открыты выше колен.
– Давайте вниз…
Кто-то лёгкий, с головой укутан. Раскутывают. Мальчик! Будто дремлет. Одежда в крови.
– Вот гады! – говорит один милиционер.
– Фашисты, – кивает второй.
Парень лет тридцати. В открытых глазах мука. Горло – кровавая рана.
Труп немолодого дядьки. В карманах документы, имя Соломон…
Трупы отправляют в морг.
Детально с фонариком. Внизу на картошке кровь… В тайнике немалая пачка писем.
В комнате тайник, в нём тетрадь.
У входа уголок пола так обгорел, будто туда керосина вылито более щедрой рукой. Лупу наводит: круглая дырка. Недавняя. Седьмой калибр[3]! Перочинным ножом не выкопать. Копать надо глубоко – принцип его работы. Гильзы нигде нет? Хотя не актуально: тут никто так не убит.
Во дворе пахнет гарью. Снег как подельник: «заметёт-запорошит…» Клёны, «любимцы Соломона»… Народ глядит на дом-мертвец. Будто караул у гроба.
Прокуратура неподалёку, напоминает Дворец правосудия в Рио-де-Жанейро. В кабинетах-эркерах, когда морозы…морозно. Не на тёплой «рио» они, на холодной.
Кабинет Кромкина (его ирония: камера-одиночка). Но не эркер, как у вошедшего Святония Усольцева.
– Это телефонная книжка Соломона Хамкина.
– Много номеров!
– А вот тетрадь – дневник парня, убитого в горло… Эразма Хамкина. В мифологии Хам – хамоватый, но эти могли быть и деликатными. Письма…
– Дай мне…
Майор Шуйков с докладом:
– Вот кто эти люди. Соломон Маркович, немолодой, кладовщик Центрального рынка. Его жена Хая Иосифовна, буфетчица в кафе клуба Дзержинского. В народе: дэка Дэзэ. Дэка – дом культуры. А Дэзэ, – хихикает, глядя на портрет над столом Кромкина. – Один сын Эразм Соломонович, преподаватель в ПТУ № 17. Другой – Боря, ученик музыкальной школы номер один. Это Хамкины. А ещё сестра Хаи, у неё фамилия Пинхасик.
– Буфет открыт?
– Директриса кафе за мёртвую.
– Туда опера…
– Направлен.
– И на рынке поглядеть.
– Глядят. И в ПТУ…
– Вот телефонник этого кладовщика…
– До фига номеров!
– Работайте внимательно.
– Чё – лупу? – Намёк.
Никто, кроме Кромкина, не ходит с лупой, будто с кошельком.
– Айда докладать, – поднимается Усольцев.
В кабинете главного, Николая Гавриловича Сомова, готово постановление о возбуждении уголовного дела:
«Двадцать девятого января… в двадцать два часа двадцать девять минут… сигнал о пожаре в доме тридцать три на улице Нагорной. Во время тушения найдены пять трупов…
Для ведения дела назначены: Сомов Н. Г., прокурор области, государственный советник юстиции третьего класса. Усольцев С. К., начальник следственного отдела, государственный советник юстиции второго класса. Кромкин С. Г., прокурор-криминалист, государственный советник юстиции. Шуйков С. Е., начальник оперативной службы Городского отдела милиции, майор МВД.
Руководителем следственной бригады назначен Кромкин С.Г.»
– Святоний Кондратьевич, что делать…
– Нет конкретного. Только угроза на калитке…
– У меня маленькая добавка! – Сухненко, зам шефа, парторг: —…Какие межнациональные конфликты! Такое о «жыдах» (буква «ы») – уловка банальных уголовных элементов. Следствие хотят направить неверным путём!
Да, неплохо бы хоть это: неведомые головорезы – интернационалисты. Но в кабинете витает: погром!
Квартиру двухкомнатную на улице Декабристов, наверное, не зря боровшихся с правлением царя, в капитальном угловом доме, «сталинском», дали от работы. Некоторые (Сухненко, например) говорили, что для молодого Кромкина жирно, но Николай Гаврилович отстоял. В подъезде никаких хлопков, аккуратно прикрывает дверь.
В ванне дремлет (так и утонуть недолго). Недавнее дело. На пруду рыбаки ловят рыбу, не рыбаки полощут бельё (удивительно для центра города), и никто не видит, как в огромной лунке кого-то мочат… Уцелел в ледяной воде… для вскрытия.
«Дневник трупа». Вернее, дневник Эразма, старшего сына кладовщика: «Тарарам на литературе… Вбегает в преподавательскую Марья Григорьевна: в аудитории пальба из трубочек жёваной бумагой. Одного отправляю к дверям; вой публики: “Молодец, Маразм!” Уровень древних римлян: требуют убить раненого гладиатора. А данное имя, наверное, до моей смерти… Далее группа тише воды.
Борька отхватил два трояка (общеобразовательные предметы), правда, пятёрку по фортепиано. Волосатых парней пытается на фоно играть. “Битлы”. Патлы! У меня полгруппы таких. Папа рвал и метал: “В доме педагог, а дитя напоминает знаменитого недоросля”. И Дина. Ни звонков, ни писем… Любви финал? В конце Борькиной тетради: “Что есть любовь и с чем её кушать?”»
Во дворе убитых найден бумажный голубь. И на нём эта фраза.
«Увидит папа, – и опять я виноват».
В доме тронутое огнём пианино… Клавир на нём цел, открыт на «Радости любви». У Крейслера и «Муки любви»… Мальчик принял муки, но не такие.
«Мои предки Фарберы, братья бабушки, руководили боевой организацией РСДРП. Подготовка революции, вооружённой борьбы, издание литературы, съезды партии. А главное – винтовки… На это необходимо иметь деньги. В партии пролетариата богатеев не водилось. Один выход – экспроприации. Именно братья Фарберы (светлые головы!) – авторы планов нападений. Готовлю лекцию о них для подопечных».
«…В конце цитирую: “Безумству храбрых поём мы песню!” В аудитории тихо. Хвалит Марья Григорьевна, а Петрунина: “Вы эрудированный”»
Дневник-то дельный. Для работы по делу. Да и мотив найден! ОНИ – воздавшие тем «светлым головам»! На каждую светлую голову найдётся аналогичная. Но «творение» о «жыдах» не для этих голов. Правильно говорит Сухненко: банальные уголовники.
«Насвистываю Эдди Розена:
“За всё тебе спасибо, милая:за то, что жизнь так хороша.За радость и за муки нестерпимые…За всё, чем полнится душа!”Дина. Моя радость, моя мука».
Уходя в сон (не в ванне, а на тахте), крутит: к Хамкиным пришли не как воры, а как те, кого не боятся. Или обманом: «Отворите-отоприте, ваша мать…» Уходят, – и в доме ни огонька, а дверь-то отворена…
Филя
Во сне кандей[4], мать его! Лязг крепкой двери, бряк наручников на ремне охранника… Тюряга снится к геморрою[5]. Но на этот день берёт отгул (уговор с кодлой[6]): в ноябре в праздники другие бухали, он вкалывал.
Тёща в магазин. А ему бы до винного, но боится: выйдет и маханёт на улицу Нагорную…
Вернулась.
– Тоня, в городе убийство! – делает вид, будто зятя дома нет.
– Ой, мама, не пугай.
– Убиты молодые, немолодые и дети… Целая семья.
– Такая большая?
– И дружная! – (в пику Филе). – Кровь от дома текла… Люди видят кровавый ручей и бегут в милицию!
– Нафига говорить о каких-то «кровавых ручьях»: детёнок тут!
Люди (ныне мёртвые) мелькают в голове, как на экране телевизора: буфетчица, её мужик-кладовщик… Пацан. Со скрипкой, так Кромкин в их далёкие школьные годы.
– Бедный «детёнок», мой внук, много видит и дома, – долбит Ольга Леонидовна.
Муму – к порогу с лаем: кто-то нагло барабанит.
Ха! Квартальный[7]! По прессе приглашают[8]!
– Из-за убийства!
– Да нет, мама. Кто в колонии бывал…
– «Не бывал», а рецидивист!
– Летом, когда убили милиционера, вроде, мимо…
– А как тебе намедни? Врут: едем в колхоз имени Ленина на ремонт коровника! А сами убивать!
– Ты чё на меня вешаешь, ведьма? Я бухой был!
Наверное, он зарезал бы Ольгу Леонидовну в этот приятный денёк, да Тонька ревёт, умоляет… Лёг в койку. Дрыхнет, но будто он на дне. Вода над головой. Барахтается. Так и не выплыл.
Будит лай Муму. Тонька открывает, – на пороге – Харакири. На фига этот гость! Во дворе бакланят, не в доме; там тёща, мент в юбке. Крови многовато. На полу, на шторах… Брать пятерых под красный галстук[9], – не баран чихал. Но никаких «ручьёв»! Выдумка Ольги Леонидовны.
Харакири передаёт от Капитана: Рубильник будет к пяти в Доме культуры (дэка) имени Дзержинского (Дэзэ). Шутка ребят, не вполне культурных.
– Не нажрись вновь.
– Я бухарик?
– Ты не бухарик, ты… Руки давай…
Как для надёва браслетов[10]. В ладонях – непонятный предмет. Обёрнут мягким. Невольно его – мёртвой хваткой.
– Ну, бывай!
Вернулся в дом, глянув в окно на гостя, уходящего из гостей.
– Бандиты! – догадливая бабка-партийка.
В голбце новый тайник. Для денег. Но недавно шаберы[11]. И вот – «курица с цыплятами»! Вылез с ещё одной статьёй: за хранение «курицы» – пистолета с боевыми патронами.
– Тоня, у него там деньги…
– Да, ладно, мама!
Скинулся с ребятами у гастронома номер один.
Ольга Леонидовна, одетая в мундир (на морде борода!): «Филякин, к следователю!» Харакири хриплым матом (шрам на горле)… Мёртвые евреи ухмыляются, как не мёртвые.
Родной голос поёт:
Детство, юность провёл я, воруя,Я – не фраер, – башлей не берёг.Но сгубил мою жизнь молодуюЕкате-е-ринбургский острог…– Хватит петь об этом, – ноет Тонька.
– Кроме лагерных, – никаких! Вот как не верить маме и выйти за форменного уголовника!
Мельде
В городе каменные дома. Окна высокие, но узкие. Готические (никогда не говорит это непонятное определение). Тротуаров нет. Он катит ледяной дорогой.
Дорожка ледяная,неси меня, неси…А жизнь моя такая:и горькая, и злая.Дорожка ледяная,спаси меня, спаси…Впереди обрыв! И нет каната! Но главную гайку в голове до упора, не до срыва резьбы! В обувном училище науку дали в полном объёме: болты, швеллеры, отвёртки, молотки… Правда, по другим наукам плоховатые отметки. Вырос умным. На уроках литературы об отцах и детях… Там один индивид дрых на гвоздях. Это правильная конфигурация! А вот о Муму байка вредная (так говорит Пьер). Вредное вырубает одним тумблером. Die Ordnung[12] ума и тела.
Метла, лопата… Лёд обколет, – и дверь уборной на крючке. Трудовой акт – гут! Арбайтен!
– Я уверенный, правильный, крепкий духом и телом! – тихо, но громко внутри (так велит Дейл Карнеги).
Его науку в виде грязноватой бумаги дали братья Строгановы, родня графа. У Пьера на работе нелегальное копирование литературы для индивидов, ушедших далеко от тёмных советских людей.
Ein, zwei, drei! Дыхательная гимнастика, гантели… Радио для тупого народа: «Перейдите к водным процедурам» (это как Андрей под рукомойником). КГБ запретило говорить диктору: «Примите душ», ведь у многих нет ванных. «Тотальная ложь» (говорит Пьер). Мытьё с головы до ног в отделённом от кухни углу у печки. На лавке два ведра: в одном – холодная вода, в другом – нагретая кипятильником. Пока физкультура, огрёбка снега, – кипяток! В корыте табуретка, на ней – тазик, куда наливает воду из вёдер. Губку – мылом. И – тёплой водой…
Одеколон «Шипр». Одна тупая бабёнка: «Ну, и воняет от тебя парфюмерией!» В выходной ходит в баню. Сегодня четверг. Омлет с корейкой. Бутерброды. Буттер, не только брод. Икра красная. Пара мандаринов, чай тёмного цвета с мёдом.
В троллейбус прёт, отпихивая тёток с детьми, бабок и дедов, школяров, некоторых умников, им уступающих, хилых работяг. У окна, как в библиотеке, открывает тоненькую книгу. Третья. Первая «Муму», вторая Карнеги о том, как иметь много богатых друганов. Эта дореволюционная: «яти», твёрдые знаки: «Для укрепления воли господин Омеговъ рекомендует делать дела, к которым не лежит душа». Утром душа ни к чему не лежит, кроме дивана «Юность» фирмы «Авангард». Как только укрепит волю, в магазине «Ноты» от его волевого напора отдадут даром клавир! В ЦУМе – импортный плащ! В «Продуктах» – кило колбасы!
На обувной фабрике обход станков и агрегатов. В «наладке» отдых. Напарника нет, отвозит в больницу мать, которая никак не умрёт. Однотонный гул цеха летней обуви убаюкивает.
– Мельде к телефону! – Кто это?!
Трубку в кабинете не торопится брать.
– Алё, – блеет, ну, будто баран какой-то.
«Мельде?»
– Да.
«Не узнал?»
– Это ты, Пьер?
«У тебя всё в порядке?»
– Да… А у вас?
«Нормально. Даю вводную: к Артуру отправлен брат.
– Мишель к Артуру?
– «Дай книгу ему…»
– Ка-ку-кую книгу?
«Ларошфуко», – ехидно.
– …фуко…
Аппарат вытирает рукавом: нет отпечатка?
– Имена иностранные! – комментирует начальница цеха Ерыкалова.
– Так, игра, – разводит руки, будто готов обнять эту бабу.
Намалёвана, как девица, губная помада и новая модель одного цвета (тапки для бабок). Годится ли для них морковный? Яркие цвета – молодым. Где купить яркую рубаху? «Товарищи, а товаров нет», – говорит Пьер.
И две другие на «е»: Ерушина, технолог; парторг Ежова.
– Кто такой… фуко? – («Ежиха», – говорят на конвейере).
– Мудрец, думал о народе…
– Лучше советской власти никто о народе не думает!
– Да, да!
С именами аккуратней! Пьер – Пётр. Мишель – Михаил. Вот Артура не переделать, соб-баку! К нему не идти! Будто гиря упала в выгребную яму, не выгребаемую никогда. Фрайхайт, свобода!
Дома Эльза наготовила: «Оливье», суп, говяжьи котлеты с картофельным пюре, компот…
– В тазу, Генрих, твой дойч пиджак?
– Я холодной водой… – Невпервой ему отмывать кровь: индивид полнокровный. Бывает: идёт носом… – Щёткой гут?
– Гут, Генрих. Но химчистка зеер[13] гут.
ГУТорит немец с немецкой сестрой… Дверь брякает: с работы Андрей с бутылкой.
– Опять водка? – её робкий вопрос.
– Какая еда без водяры! – ответ неумного гамадрила.
Вдруг кто-то: тук-тук-тук! Не Мишель, тот – в окно ритмом…
Эльза открывать… Официальное… Фамилию громко!
Гость уходит – вопль Андрея:
– Видал? Из ментовки! Налёт на перронный ларёк, и тех, у кого хотя бы одна ходка…
– У тебя четыре.
– Да, Генрих, я рецидивист!
В то время, когда этот урка в их дом гекомт[14], подарив разноцветный платок, гардероб Эльзы – два мундира почтальона. Только расписались, – откровение: нигде не арбайт, а подарки расписные – ворованные. Шпет[15] эту гадину выгоняйт…
– Генрих, скажи: дома я около девяти.
– Но я не дома…
Щёткой трёт, нахмурив брови: Андрей отвлекает.
– А где ты?..
– В ресторане.
– Во! И я!
– Не думаю, что данная конфигурация…
– Конфигу… – слово, вроде, не то, но, зная «братика» Генриха…
– Я не один там…
– …с Петькой, с Мишкой?
– Пётр будет против. С нами дамы…
– Жёны у обоих, какие «дамы»! – реакция сестры.
– Девки не в счёт… Парней даром напою!
– И швейцары не в счёт? Память, как у милиции!
– Ну, да.
– Андрей, ты не виноват? И не надо волнений.
А пятна оттереть не удалось…
Лёгкие нотки в окно: Мишель! Великий труд Ларошфуко, но чтение впереди, братья и так дали ремарку: эгоист, каких мало.
И эту суть и соль – другим, мол, будьте, ребята, как я. Молодец мудрец!
– У Петра телефонный диалог с коллегой, борцом за правопорядок. На Нагорной полно милиции. С ищейками! Не берут след! Из-за керосина! Воду льют, топают не только во дворе, в доме! – Информирует Мишель.
– Глупые индивиды…
– Вот-вот! Генрих, второе рандеву с королём Артуром твоё! Ну, я пойду.
Улыбки кривят лица.
В домике тихо, Андрей дрыхнет. Эльза в кухонном уголке.
И вдруг первая с улицы дверь, будто кто её дёргает…
В дырке никого.
– Открой другу! – добрый голосок.
– Фредди! – крепко жмёт руку.
– Я – в «Ноты»… Свадьба…
– Мне бы уточнить…
– Ты так и вкалываешь во вторую?
– A-а, нет…
– Номер Елизаветы Георгиевны напомнить?
Полиомиелитик. Ковыляет, опираясь на палку. Прыг-прыг… Умиление друга Генриха до слёз…
Бегом в кафе «Москва». Холл, телефон-автомат:
– Добрый вечер, Пьер!
