Железноцвет

– Эй! Ты слушаешь вообще?

– Нет, – отвечает мне Зоина спина. Зоя перебралась на мою силовую раму.

– Ну и кого ради я здесь распинаюсь?

– Мне скууучно… – тянет Зоя, и делает очередной выход силой.

– Алхимик – в Массиве, – говорю я. – Том самом, что за окраиной.

Зоя разворачивается ко мне лицом и делает еще повтор, медленней предыдущего.

– Сказал же – не пройти туда, – говорит она.

– Я много чего говорю. Такая профессия.

– Ну, тогда погнали!

– Сейчас, только шнурки завяжу. Я сказал – не невозможно. Не значит легко.

– Ну не томи, я уже не могу вся.

– Не паясничай. Смотри, что покажу, – говорю я, направляясь к зашторенному аквариуму.

Завершая упражнение, Зоя делает сальто и оказывается рядом со мной. Маневр заставляет ее ремень чуть съехать, и на мгновение я вижу полоску алых кружев.

– Под кроватью нашла, – перехватив взгляд, заявляет Зоя, – что упало – то пропало. Я ей свои оставила. Уставные, зелененькие. Вернется – заберет.

– Не вернется, – усмехаюсь я.

Я подхожу к аквариуму и открываю шторы.

– Ебаный леший! – с гадливым любопытством Зоя прижимается носом к стеклу, а потом оборачивается ко мне. – Это что же ты за беспредел расплодил, а?

Спасаясь от света, беспредел пытается зарыться в гальку, но получается не очень хорошо. Все особи выглядят так, словно они уже испортились, не достигнув даже разделочной доски. Кистеперая жуть, в профиль напоминающая сома, вся поросла лишаем, мурена распухла от опухолей, а трое ракообразных еле ворочаются, путаясь в наполовину сброшенных шкурах. Морской еж светится как-то гнилостно, а его земноводный сосед, похоже, уже сыграл в ящик. Осьминог потерялся.

– Вот этого не надо делать, – говорю я, видя, что Зоя подняла крышку и уже лезет в аквариум.

– Че нет, когда да?

– Закрой крышку.

– Ну Петь!

– Не ну.

Я щелкаю тумблером, и по всей квартире лампы начинают лихорадочно мерцать. Обитатели аквариума пару раз бьются в судорогах и замирают. Еж гаснет, перегорев, а сом медленно оседает в гальку. Чернильное облако расползается в дальнем углу – электрификация дошла и туда.

– Вот теперь можно доставать, – говорю я.

На кофейном столике я расстилаю клеенку, ставлю рядом столик с инструментами, сажусь на пол и натягиваю перчатки. В тазу, занявшем центр стола, прескверно смердят мои рыбки. Зоя пристраивается рядом.

– Когда расскажешь, зачем все вот это вот? – допытывается она, вертя в руках… ну, скажем, “краба”, для простоты. Неожиданно, “краб” приходит в движение и вцепляется в Зоину ладонь. Зоя бестолково трясет рукой, а потом несколько раз хорошенько прикладывает “краба” об стол и, освободившись, наводит на него пистолет. “Краб” бесстрастен перед ликом смерти. Отвлекшись на секунду от своей работы, я прижимаю “краба” к столу и отхватываю ему голову ножницами.

– Нахваталась?

– Хочу – и хватаю! – упрямо заявляет Зоя.

За время Зоиного инцидента с “крабом”, я успел выпотрошить “сома”, и теперь извлекаю наружу его позвоночник. Позвоночник затвердевает буквально на глазах, я едва успеваю придать ему должную форму. Как только он становится твердым, как камень, я беру его в руки и, нажав пальцами с двух сторон, разъединяю шип, державший его вместе. В моих руках оказываются две симметричных костяных детали. Зоя щурится и недоуменно наклоняет голову.

– Знаешь, как будто на токарном точили, – говорит она, – они… они что, специально так выращены?

– Догадливая.

Таз с гадами начинает пустеть, а на стол перекочевывают все новые детали: деформированные органы, кости и суставы загадочной формы. Чем больше их становится, тем сильнее кажется, что место им не в учебнике биологии, а в каком-нибудь техническом справочнике. Зоя следит за моими манипуляциями, нахмурившись и высунув от напряжения язычок. В какой-то момент она кивает сама себе и, потянувшись к куче деталей, вытаскивает и кладет перед собой несколько косточек и хрящей. Облизнув губы, она кивает еще раз, после чего начинает собирать детали воедино. Входя в пазы, каждая из них издает негромкий щелчок.

– Шептало… ударник… боевая пружина… курок, – Зоя берет одну из ножек краба и присоединяет ее к конструкции, – спусковой крючок.

Она поворачивается ко мне.

– Ударно-спусковой механизм!

– Путь в Массив у нас только один, – говорю я, не отрываясь от дела, – по старой линии монорельса. Монорельс еще ходит, доедем с ветерком. Но на станции нас ждет довольно пристрастный досмотр. Металл не пронести. Ничего там особо не пронести. На подобные случаи я держу свой гадюшник. Ты иди спать, я подготовлю детали для неполной сборки, и…

– Дудки! Показывай давай. Хочу все знать, понял?

Увидев, как загорелись ее глаза, я улыбаюсь.

– В таком случае, надень перчатки и собери плоды с куста, что у дивана стоит. Очень, очень осторожно, ясно?

– Ага.

Пока Зоя возится с кустом, я с трудом водружаю на стол керамический реактор и подсоединяю к нему кабель питания. Как бы опять район без света не оставить…

Зоя кладет на стол плоды куста. Каждый из них размером с хорошую свеклу, серый с коричневыми рубцами сверху. На каждом из рубцов – по дюжине почек, на конце которых горят неяркие огоньки.

– А на ощупь – как сиськи, – сообщает довольная Зоя.

– Ты их особенно не тереби, – говорю я. – Гранаты, все таки.

– О. Ооо…

– Да. Те, что у которых рубцы образуют круг – свето-шумовые. С двойной сплошной – дымовые. С крестом – ядовитые. Ими можно стрелять, но если лень заряжать в гранатомет – можешь просто бросить. Отрываешь хвостик, и после этого любое сильное сжатие, так сказать, взводит детонатор. Отпускаешь…

– Бум!

– Бум. Садись, буду все показывать. Тут на час работы, не меньше.

***

К цели мы вылетаем с первыми лучами рассвета, пока город приходит в себя после шальной ночи. Следы беспорядков видны невооруженным взглядом: большинство магазинов, которые мы проезжаем, разграблены; 303-я бросила позиции, занятые вчера, и отступила назад, к ж/д узлу. С одного из встречных светофоров свисает человек с мешком на голове. На его спине кто-то прилежным почерком вывел: “КОЛЛАБОРАЦИОНИСТ”. Хаос пялится на нас из каждой подворотни. Прохожие редки, машины еще реже.

Зоя, что-то мурлыкая под нос, непринужденно обходит рытвины и провалы, периодически вылетая на пешеходную дорожку. На очередной колдобине нас подбрасывает так, что я едва не прокусываю язык. Становится ясно, что поспать в дороге не выйдет. Я прикрываю рот ладонью, чтобы скрыть зевок. Зоя тут же сладко зевает в ответ, показав зубки.

– Недоспал? – спрашивает она, и бросает джип в сторону, обходя старенькую “Весту”, в основном состоящую из сварных швов и клейкой ленты. Водитель припарковался поперек двойной сплошной.

– Более-менее, – отзываюсь я.

Я заснул в своем кабинете, слушая записи старых выступлений Виктории. Как обычно.

– Хорошая машина, – говорю я.

– Нравится? Ее с фронта эвакуировали, а потом бросили в аэропорту, в Питере. Я, пока не послали сюда, возилась с ней, от нечего делать. Пить надоело. Потом подсуетилась, чтобы ее на поезд с нами погрузили.

– Ты, наверное, не этого ждала от возвращения, – говорю я. Зоя вопросительно поднимает брови. – С войны на войну.

– Почему? У меня жизнь – одна сплошная развязка. Вчера я двигалась в одном направлении, сегодня двигаюсь в другом. Слушай, а че за плакаты? Синие, до этого розовые были, и оранжевые…

– Ммм?

– Ну вон.

Она кивает на трехэтажное заколоченное здание, которое мы проезжаем. Какие-то административные руины, толком уже не опознать. Просевшие стены от крыши до подвальных окошек покрыты уличной живописью, разделенной переплетением трещин. Угол здания, выходящий на перекресток, в семь слоев облеплен объявлениями, в основном ч/б. Объявления предлагают взять денег под залог имущества, продать б/у авто или цветмет, любо купить: “средства самообороны”, “лекарства” или кусочек тепла – по часам и на ночь. На черно-белом фоне ярко выделяется сердце, выложенное одинаковыми плакатами сине-лимонной расцветки. На плакатах – только адрес и размашистая надпись: “КОНКРЕТНАЯ БЫСТРАЯ ПОМОЩЬ”.

– Чего это? – снова спрашивает Зоя.

– Секты.

– А?

– Секты. Берут только метаморфизированных. “Коммуны взаимопомощи”. Там скальпелем помогают от телесных модификаций, постом и хлыстом – от умственных.

В одной из таких я прожил пару недель или пару месяцев – пока Удильщик не сжег его дотла.

– Вот про этот танк я говорил, – показываю я, – мимо него и прямо.

За последним перекрестком, еще как-никак мощеным, бетон и асфальт встречаются только намеками. Окраина начинается сразу за ним. Пропустить ее начало невозможно. Здания на обеих сторонах проспекта одинаковые, но на дальней – все без исключения обгоревшие; многие разрушены и потом частично восстановлены дворовыми силами. Как одинокий постовой, на середине перекрестка застыл Т-90МС, за время дежурства покрывшийся различными надписями. На эжектор танковой пушки кто-то пририсовал символ Марса.

Мы минуем танк и проезжаем пару кварталов по улице, состоящей главным образом из кратеров. Потом я даю отмашку.

– Вот здесь сворачивай. Я покажу, где спрятать авто.

Покинув улицу, мы проезжаем через заросший, пошедший трещинами двор и оказываемся в лабиринте ржавых гаражей. Пахнет детством.

– Вот тут, – показываю я.

– Может, поглубже заедем? Не больно дерзко-то?

– Сюда никто не ходит. Я выйду, а ты езжай за мной на самом малом. След в след.

Недоразумение вышло в свое время с этим местом: по ошибке на микрорайон сбросили тонн двенадцать кассетных бомб. Часть сдетонировала, большинство осталась в почве. Сквозь землю я вижу их, как слитки черной массы на фоне белого шума. Эти убить не убьют, но о большом футболе забыть заставят. И о малом.

– Сюда, – подзываю я.

Этот гараж раньше был домом для “Газели”, кажется, так что Зоин джип в него влезает, пусть и не без скрежета. Просочившись между стенкой и бортом машины, Зоя потягивается, поднявшись на цыпочки, а потом открывает багажник. Вскоре, на земле оказываются две большие брезентовые сумки. Зоя ловко забрасывает свою за спину и помогает мне с моей. Пока она закрывает гаражные двери, я достаю зеркальце и проверяю целостность своей маскировки.

– Как грим смотрится? – спрашиваю я, нахлобучивая шапку на самые глаза.

– Пиздец.

– Вот и славно. Пошли. Отсюда до станции рукой подать.

– Ненавижу мины, – бормочет Зоя.

Как только я вывожу ее с минного поля, Зоя сразу вырывается вперед. Ветку монорельса видно уже отсюда – там и тут она торчит за разрушенными домами. Дома завешаны бельем и связаны паутиной медно-алюминиевых проводов. Выйдя на проспект, мы вливаемся в группу аборигенов, неторопливо шагающих прямо по нашему курсу. В основном это женщины и старики, неумытые и расслабленные, одетые аляповато, с пробелами гардероба, заполненными элементами уставной формы одежды. Все несут какую-то тару: кто – канистру, кто – трехгаллонную бутыль; двое плутоватого вида пенсионеров тащат котел с краником. По другой стороне улицы движется стая собак и детей.

Зоя вскоре опять начинает мурлыкать, а потом напевать что-то непонятное, то ли на финском, то ли на венгерском. Голос у нее действительно сильный, певческий. Спев пару куплетов и припев, Зоя косится на меня и замолкает.

– Да пой на здоровье, – говорю я.

Мы минуем расхристанного мужчину, лицом вниз залегшего посреди улицы. Упитанная облезлая кошка сидит у мужчины на спине, а ее странные, необычайно длинноногие и разноцветные котята потихоньку обгладывают пальцы лежащего. Зоя чешет бровь пальцем, потом поправляет лямку.

– Привычка у меня, – говорит она, – все никак не отвяжется. Все время пели, – добавляет она.

Пели – во множественном. Где пели? Не в хоре. Тогда где? Как же хочется Зою расспросить про ее подразделение, но не стоит. Задумавшись за рулем, Зоя иногда тянется к потолку, но потом убирает руку. В ее джипе на потолке ничего нет, а вот в броневиках обычно бывает радиостанция.

У шедших впереди нас пенсионеров отламывается ручка, и их котел падает в пыль. Пенсионеры отстают от колонны, и нам в спину несется их взаимная брань. Зоя кисловато ухмыляется какой-то своей мысли. У парадной дома, который мы минуем, курят трое с автоматами. Стрелки одеты в одинаковую грубо пошитую форму – такую, какой ни в каких родах и видах войск не найдешь.

– Пели, говоришь? – не удерживаюсь я. – В твоем подразделении?

– Все время, все вместе, – отзывается Зоя. – Один заведет – и понеслась. От нечего делать, и чтобы забыться, как в трансе. После подъема, перед завтраком, в автопарке, в бане, в патруле. Перед боем. Иногда в бою. Все, что по радио давали, и вообще все, что попало. Просто отдельные строчки. Слова. Был один тип, он вообще говорить разучился, знал только уставные команды, либо просто говорил случайные фразы. Стоит молча, и вдруг говорит: “до отсечки”. Или “въеби клопа”. Или “заниженная”. Скажет – и замолкает.

– Скучаешь по ним?

– Нет.

Слишком резко. Она и сама, кажется, поняла.

– Не знаю, – поправляется Зоя, – вроде только что было, но уже как во сне. Как… как… – она замолкает.

На заполоненной ржавыми скелетами детской площадке собралась небольшая толпа, что-то происходит. Пластиковые домики и горки по большей части были растащены, но один аттракцион остался – веселенькой раскраски космический корабль. Одутловатый мужчина, вокруг которого столпились люди, стоит на коленях, просунув руку через оба носовых иллюминатора так, что его предплечье торчит с другой стороны. Мужчина смотрит на людей испугано и панибратски-подобострастно. Он одет не по погоде: в старые сандалии и майку с заплатанным символом и надписью “Республика” снизу. Две тощие женщины, вооруженные кухонными ножами, что-то плаксиво кричат стоящему на коленях, а подросток, одетый в коричневую форму на вырост, лениво и беззлобно отпихивает их прикладом. Остальные зеваки равнодушно наблюдают.

– Что это? – с непривычным мне напряжением спрашивает Зоя. – Казнь, да?

– Почему казнь, – отзываюсь я. – Просто этот деятель украл у кого-то из своего района. Ну или просто кто-то сказал, что он украл.

К кораблю подходят двое горожан. Один из них берет ладонь “деятеля” обеими руками, словно функционер, поздравляющий рабочего-ударника. Его товарищ, хорошенько размахнувшись, бьет “деятеля” березовым поленом по локтю. Наказуемый издает неожиданно тонкий, дурашливый крик. Никто из нашей толпы даже и взгляда не уделяет этой экзекуции, зато Зоя слегка вздрагивает. Теперь я смотрю только на нее. В ДШМГ она долго не прослужила, это точно, но при этом ясно, что на войне она явно не с понедельника. Кто же научил ее носить кобуру на груди?

Мы оставляем площадку позади. Оглянувшись, я вижу, как экзекутор бьет поленом еще дважды, но ничего у него не выходит. “Деятель” подвывает и скулит, но вырваться даже не пытается. Наконец, хорошенько замахнувшись, экзекутор со всего размаху опускает полено на руку наказуемого. Раздается характерный треск, и рука изгибается в неправильную сторону. Вой “деятеля” переходит в поросячий визг. Почти сразу же его отпускают, и он, с плачем и истерикой вырвавшись из рубки корабля, падает в пыль, баюкая сломанную руку. Зеваки потихоньку расходятся.

Толпа гражданских сворачивает и направляется туда, где между двумя опрокинутыми домами стоит побитая осколками водонапорная башня. Мы же идем прямо еще пару минут, пока не выходим к станции.

***

На счастье, особого беспокойства в округе не видно. Все, как всегда. Станция находится на самом краю промзоны, она – предпоследняя на линии. Дальше – стена внешнего периметра, а за стеной – уже пустошь. Чужая земля. Когда-то эта станция, громада из бетона и мрамора, тянущаяся к высотному монорельсу, была впечатляющей. Теперь ее бетон порябел, а мрамор раскрошился. Стены и лестницы станции исписаны ругательствами и странными лозунгами вперемешку с эндемичной для города наскальной живописью. Путь к станции перегорожен проволочным забором, опутанным колючкой. Толпа народу, человек в сто, наверное, трется у ворот. Публика разная; некоторые, как мы, тащат на себе битком набитые баулы. У ворот дежурят несколько вооруженных молодчиков, одетых в неладную, но крепко сшитую форму коричневого цвета. Над воротами красуется табличка с размашистой надписью: “ВЛАСТЬ СОВЕТАМ, А НЕ ПАРТИЯМ!”

– Совсем страх потеряли, – ухмыляюсь я. – Смотри внимательно, Зоя. На самом деле, ополчение Массива негласно контролирует и разбомбленный район тоже, но тут, у станции, начинается их полноправная вотчина. Будь начеку.

– Всегда.

При моем приближении горожане расступаются, морщась и сплевывая под ноги. Их неприязнь легко объяснить – мое перекошенное лицо покрыто наростами и лишаем, столь же омерзительными, сколь и фальшивыми.

– Так, давай, пошли! – командует старший коричневых, глянув на часы. Толпа гудит одобрительно и подается вперед. Усиленно работая локтями, мы с Зоей проникаем в первые ряды.

Одного человека уже пропустили – он спешит вверх по лестнице; слева от ворот молодчики обыскивают пару сумок, принадлежащих очень сомнительного вида личности в черном капюшоне.

– Фу, сука, вот ебало! – глянув на меня, морщит нос часовой. – Семен, речников принесло.

– Пораньше встанешь – побольше сделаешь, – приветливо скриплю я, сверкая железными коронками.

– Э, а где этот, который? – хмурится Семен, косолапя к нам. Крест на рукаве – значит, сержант ополчения. – Ну этот, обычно который?

– Косой, что ли? – скалюсь я. Семен неуверенно кивает. – Анемийка прижала. Оклемается – приедет.

– Ну-ну, – кивает Семен. – Показывай, че привез, речник. Нет, ты ставь, сам посмотрю. Там стой. Ты тоже, девка.

Я сразу предъявляю солдатам свой набор отмычек и мультиинструмент. Они не вызывают интереса. Семен начинает без особого энтузиазма копаться в набитых гадами баулах, а нас с Зоей проводят сквозь металлодетектор, а потом дотошно обыскивают двое в перчатках и масках. Зоя даже бровью не ведет, когда ее бесцеремонно щупают за грудь и между ног.

– Нахуй с ними связалась, девка? – бормочет сержант, копаясь в своем подсумке. – У этого небось уже отгнило все.

– Че ты знаешь, дуб? – бойко отзывается Зоя. Семен жмет плечами.

– Шла бы к нам, у нас все ладом, – развивает мысль он.

– Время – денежки, товарищ сержант, – деликатно тороплю я.

– Сфинкс тебе товарищ, речник, – хмурится он. Я прикусываю язык.

Семен извлекает из подсумка громоздкий дозиметр и, включив его, проводит сначала над одной сумкой, потом над второй. Пройдя пол сумки, дозиметр внезапно начинает трещать. Семен сразу же замирает, а потом внимательно смотрит на меня. Холодок возникает в моей груди.

– Санек – смотри его, – командует сержант. Со стороны пулеметного гнезда доносится клацанье затвора. Семен лезет в сумку обеими руками. Несколько раз ему попадаются костяные детали, но пока он лишь недоуменно смотрит на них.

– А чистить мне, что ли? – тихо ворчит он. – И дерут же втридорога, шкуры. Не помню, когда селедку нормальную ел, без этого триппера. У малого что ни день – живот крутит…

Он все больше углубляется в сумку. Зоя бросает мне обеспокоенный взгляд. С каждой рыбой лицо Семена становится все более хмурым.

– О! – вдруг озадаченно говорит он, и снова смотрит на меня. – А это че?

Я чувствую, как вокруг напрягаются ополченцы. В толпе намечается недовольство – спрашивают, когда уже пропустят, ругают речников. Новоприбывшие напирают. Я поспешно подхожу к Семену и сажусь рядом, на корточки – так, чтобы закрыть собой сумку. Гримасу боли играть не приходится. От Семена смердит дешевым одеколоном.

На самом дне баула, вся покрытая слизью и жиром, притаилась маленькая баночка с желтоватой жидкостью. Попав на свет, пиявки, облепившие стенки баночки, оживляются.

– Это че такое? – нехорошо ухмыляется Семен.

– Давай договоримся, а, сержант? – заискивающе улыбаюсь я, и лезу в карман.

– Уже договорились, – говорит Семен и, забыв брезгливость, берет баночку и кладет себе в карман, после чего снова поднимается в полный рост. Всем своим существом я выражаю плохо скрытое негодование.

– Съел, речник? – говорит Семен. – Теперь иди. Продавай своих гадов, – скалится он. – Этих пропускаем, Санек.

В последний момент сержант ловит меня за локоть и, придвинувшись вплотную, говорит с неприкрытой угрозой:

– В следующий раз чтобы столько же принес. Понял? Или твоя соска натурой заплатит.

Я любезно киваю и, раскланявшись с ополченцами, подбираю сумку с земли. Только на подходе к лестнице, когда мы уже проходим пулеметное гнездо, Зоя решается заговорить.

– Елки-палки, я уж думала – все! Ну даешь. Че ж ты мне про банку не сказал?

Я первым начинаю подъем по лестнице, стараясь не кряхтеть.

– Знаешь, – говорит Зоя. – Мне все как-то не по себе от того, что мы Аркашу так оставили, Петь.

– Ничего с ним не будет. Сутки проспит, как минимум. Успеем вернуться. Если не успеем – я попросил девчонок из левого крыла подойти. Потому и дверь запер на один замок – от него у них есть ключ. Они обо всем позаботятся.

– Не больно-то веришь им?

– Я – чекист, Зоя. Сдать меня некому, обокрасть – себе дороже. Это они все знают, – говорю я.

Девочки также знают, какая часть выручки их конторы приходится командованию Управлению, а какая – конкретно моему подразделению. А еще они знают, что я ем, где убираться в моей квартире, и когда ко мне положено приходить одной и с массажными принадлежностями, а когда – с подругой и на всю ночь.

– Неужели тебе его ничуточки не жалко, а? – спрашивает Зоя. – Брат, все таки. Семья.

Вместо ответа я набираю скорость. Достигнув верхней площадки, я выглядываю из-за угла. На платформе уже стоят человек двадцать, не меньше. Ждут поезда.

– “Тот, кто сотворит зверя из себя, есть тот, воистину, кто избавит себя от страданий бытия людского”, – вдруг говорит Зоя. – “Да будут вечно жить труды Виктории Ворониной”.

Вздрогнув, я оборачиваюсь к ней, и Зоя кивком указывает на надпись, украшающую вход в помещение станции. Надпись нанесена газетным шрифтом, явно по трафарету. – Не нравится мне это, Петя, – говорит Зоя.

– Можем обратно повернуть, – предлагаю я. В ответ Зоя только фыркает.

На платформе я оставляю свою спутницу в компании сумок и пробираюсь к служебному помещению. Сквозь хлипкую дверцу я улавливаю силуэты работников монорельса: двое у приборной панели, один на коммутаторе и трое – у радиоприемника. “Динамо”, похоже, ведет. Подловив момент, когда группа пассажиров, идущих мимо, загораживает меня, я вытаскиваю мультиинструмент и проникаю в висящий на стене щиток. Я думаю о том, какие звуки будут издавать пальцы сержанта Семена, когда я стану отделять их плоскогубцами и раскладывать перед ним на тарелке, фалангу за фалангой.

– Ну, чего? – спрашивает Зоя, когда я возвращаюсь.

– Порядок. Часа три у них связи не будет. Думаю, обернемся.

Поезд прибывает строго по расписанию. Состав немного похож на ракету: стальной локомотив имеет форму сплюснутого цилиндра, также как и три его вагона. Из его труб валит белый дым, быстро окутывающий станцию. Зоя закуривает, и дым от ее сигареты смешивается с дымом локомотива. Я помню, что раньше вагонов у поезда было гораздо больше. Помню, что у него не было этого грязного оттенка, и не был он обшит арматурой. Он проносился по белоснежному монорельсу над головами людей, и, хотя все мы знали, что будущее таит в себе много тяжких испытаний, этот белый болид всегда оставался для нас символом надежды. То время прошло.

***

Двери вагона открываются, и наружу степенно выходит панцирная крыса. Хамская самоуверенность написана на ее физиономии. Кажется, еще мгновение – и крыса потребует с нас билетики. Зоя скармливает ей кусочек рыбы. Внутри вагона темно и тесно; его стены гораздо толще, чем кажется снаружи. Сам отсек забит пассажирами. По носу сразу бьет запах нечистот. Сор хрустит под ногами. Толстые мутные стекла закрыты сетью металлических полос. На счастье, прямо напротив входа освобождается место, на короткой лавке у окна.

Я сбрасываю сумку и ставлю ее рядом с лавкой. Ровно в этот момент, толкнув меня плечом, на лавку садится коренастый тип с пластиной, выступающей из под жидкого зачеса. Тип кладет ноги на мою сумку и смотрит мимо меня остановившимся взглядом. Его покрытый чирьями сосед сначала недружелюбно пялится на меня, а потом переводит взгляд на Зою. На его лице сразу же появляется кривозубая ухмылочка. Он торопливо встает с места и услужливо отступает в сторону. Зоя явно что-то чувствует, потому что берет меня за рукав.

– Петя, не…

Слегка отклонившись назад, я бью сидящего на лавке ногой в лицо. От встречи с подкованной подошвой ломаются, кажется, сразу все кости его лица. Пассажир извергает поток зубов, кровавых слез и соплей; по черепной пластине идет трещина. Я помогаю ему не упасть ударом в солнечное сплетение. Тип трясется, захлебываясь, пару секунд, потом дурашливо закатывает глаза.