Игра в пазлы: новые правила

Я вспомнила, как ужалила меня ее ядовитая реплика: «Хорошая у тебя, Ань, коса – у мой бабушки была такая же».

– Не собираюсь я стричься Барыгиной в угоду.

– И правильно, коса тебе очень даже идет! Но если Ларка внушит Стасу, что ты уродина, он на тебя и не взглянет. Все мальчишки ее слушаются.

Ну и пусть. Подумаешь, «жених». Не жених мне нужен, а мама!..

Почему-то вспомнилось, как в четверг мы с Соней и ее дедом ходили на станцию – встречать ее мать из Калуги. Но она не приехала, и на обратном пути мы молчали. Дед ворчал себе под нос про «хахаля, который дороже дочери», Соня делала вид, что не слышит…

И еще я вспомнила, как вчера искала Машку. Друзья тети Риммы переехали в другой город и оставили нам свою кошку. Она шипела на Мими, забивалась под диван и так жалобно мяукала, что я желала ее бывшим хозяевам бессонных ночей в новой квартире. А вчера она проскользнула в открытую дверь и растворилась в холодных сумерках.

Не было сомнений, что Машка – существо добрейшее, изнеженное, домашнее до кончиков своих спрятанных в подушечки коготков – на улице не имеет ни единого шанса выжить. Тетя Римма разволновалась (животных она любит больше, чем людей) и отрядила меня на поиски. И как же ярко воскресило это в памяти события двухлетней давности, когда я, раздираемая горем, кричала в густую грозненскую синеву: «Пушок! Пушок!..».

Чтобы по-настоящему изучить двор, надо провести в нем детство и перемерить содранными локтями и коленями. Я не представляла, где искать Машку. Однако добросовестно звала ее и заглядывала за машины и мусорные баки. К немалому своему изумлению, вскоре я извлекла ее из-под брюха грузовика. С некоторой опаской: вдруг пустит в ход когти? Но Машка лишь мелко дрожала – вся в пыли и грязи, брошенная, как колченогий стул. Я прижала ее к груди (тетя Римма заметит, что куртка грязная, и станет брюзжать), гладила, пытаясь успокоить, и мне хотелось зареветь от жалости к ней и себе. Пугливая, невзрачная, не умеющая царапаться, одинокая, нелюбимая – это я и есть!..

– Холодает, – заметила Соня. – Может, двинем домой?

«Домой»… Какой насмешкой это звучало!

На поваленном дереве среди леса я чувствовала себя в гораздо большей степени дома, чем в благоустроенной трехкомнатной квартире, где дан приют сирым и бедным…

Пазл 41. Самара-городок

Июнь 1993 г.

Самара

Трамвай громыхал и лязгал. Третий вагон был пуст. Я восседала на «месте кондуктора» и разглядывала мелькающие в окнах дома.

– Мы едем по какой-то деревне, – пожаловалась я сестре.

В Самаре мне хотелось видеть только высотки. Малоэтажками я пресытилась в Алексине. А это – натуральные избы: покосившиеся, гнилые, с окнами вровень асфальта. Неужели там кто-то живет?

Сто лет назад центром Самары была Хлебная площадь, где мы садились на трамвай, а здесь, на окраине, селилась голытьба. Ныне Хлебная – ничем не примечательное захолустье. Центр переместился в район этих гнилушек, на беду свою выстоявших во все лихолетья. Часть их сожгли, часть снесли – на освободившейся территории орудуют строительные краны. Но большинство хибар по-прежнему лепились вдоль дороги, упорно отказываясь признать свое поражение. На подвальных окнах – белые занавесочки. Из покосившихся калиток смотрят дети… Они живут в городе-миллионнике и одновременно – в деревенской развалюхе без удобств.

Мы вышли через несколько остановок и очутились среди однотипных высоток советского периода. Дышать пришлось тополиным пухом. Белая пелена дрожала в воздухе. Вера надела темные очки, мне же глаза защитить было нечем – они немедленно стали резать от налипших пушинок. Потекут слезы, и прощай, мои старания! Благодаря Вере я получила первую в своей жизни косметику: тушь, помаду, тени для век. И активно взялась за ее освоение. Но веки дрожали, стоило приблизить к ним кисточку, и рука тоже тряслась, как у алкоголика. Никогда не думала, что краситься так трудно. Вера уверяла, что розовые тени мне не идут, делают глаза больными, но я была непреклонна: ведь на мне розовые бананы!

Обновками я необычайно гордилась. Особенно маечкой с разноцветными горизонтальными полосами от ворота до подола. Словно художник пробовал кисть… или пациенту у офтальмолога предложили проверить зрение. Мы с Верой так и прозвали эту майку – «дальтонизм». После старья, которое я носила в Алексине, до чего же здорово было надеть что-то, пусть дешевое, но новенькое и модное! Волосы на ночь я заплела в две косы, обильно смачивая водой, а утром соорудила пышный «хвост». Даже приподнятые, они струились ниже спины, и я ловила на себе восхищенные мужские взгляды. Это было приятно. Хотя я по-прежнему не знала, куда девать руки-ноги, и умерла бы от смущения, если бы кто-то вздумал сделать мне комплимент. Вот Вера – красавица. Как гордо она себя несет, как прямо держит голову! Почему же у меня так не получается? Изо всех сил стараюсь, как советуют в книжке, «смотреть на третьи этажи», а вместо этого вижу собственные стоптанные босоножки с болтающимся хлястиком…

Лифт с ровным гудением вознес нас на двенадцатый этаж, где жила Ангелина Лещук, подруга Веры. Она сразу меня очаровала – не приложив к тому ни малейших усилий. Радушия в ней было куда меньше, чем в тете Люде, которая сразу, только мы на порог, ставит чайник. Ангелина про чай и не вспомнила. Она окинула меня оценивающим взглядом и небрежно заметила: «Ничего маечка». После этого я поняла, что пойду в майке «дальтонизм» хоть на королевский бал. Вера удостоилась насмешливого вопроса: «По-прежнему с томиком Тютчева?». К моему восторгу, сестра извлекла из сумочки миниатюрное издание.

– Я своим вкусам не изменяю.

– Хорошо, что Маркса в таком формате не печатают, – невозмутимо ответила Ангелина.

Я захихикала.

– Все такая же побрякушка, – беззлобно сказала Вера.

– Арсений, друг мой, вступись за мать, – велела подруга, и сердитый двухлетний малыш замахнулся на Веру машинкой. – Мужик растет… Спасибо, сына. На папаню рассчитывать не приходится.

Я уже знала, что она родила от женатого и записала ребенка на свою фамилию.

– Наверное, ты его очень любила? – спросила я.

Ангелине я без стеснения говорила «ты».

Она пожала плечами:

– И сейчас люблю.

Прозвучало это с такой великолепной самоиронией, что я так и не поняла, в шутку это или всерьез…

С точки зрения грозненской морали, Ангелина заслуживала осуждения. Но она была так естественна, так органична во всех своих словах и поступках, так язвительна и остроумна, с таким неиссякаемым запасом интересных историй (не всегда правдивых), что я чувствовала: она нравится мне все больше и больше. Грозненская мораль уже не держала меня так крепко. Юбки-коротышки больше не шокировали, наоборот, я мечтала о такой для себя. И чувства Ангелины были мне понятны. Разве не люблю я до сих пор Кира, хотя он мне не принадлежит?..

Неожиданно для самой себя я выпалила:

– Я бы тоже родила от любимого! – И, краснея, добавила: – Не сейчас, конечно…

Вера закатила глаза в преувеличенном ужасе, Ангелина же серьезно сказала:

– Ты выйдешь замуж за человека на шесть лет старше тебя.

– Линка, хватит ей голову морочить!

Но я почему-то сразу поверила. Вспомнилось, что Ангелина единственная из всех на вопрос о бригантине ответила: «А чего ее искать? Я прекрасно ее вижу…».

Сейчас хозяйка сидела в лучшем кресле и живописала свадьбу какой-то Ниночки:

– Так они за день вымотались, что рухнули без сил. Он поднапрягся, говорит: «Ну что, давай?..». Она в ответ уныло: «У меня дела…». – «Ну дела так дела». Отвернулся к стене и захрапел. Первая брачная ночь, мать ее!.. Говорю Ниночке: «Не жалуйся. Ты до венца трахалась вдоволь…».

– Что такое «трахалась»? – наивно спросила я.

Когда Ангелина с тем же невозмутимым видом просветила меня, щеки и уши мои запылали. В Грозном это называли по-другому, неприличным словом на букву «е»… шепотом… такие безбашенные, как Макс Зинчук…

Сестра оборвала мой ликбез, начав рассказывать, как визжала Крысавка, когда вчера неизвестный выкрал мясо из ее кастрюли. Бульон оставил – почему-то Крысавка сочла это издевательством. Она грозилась устроить шмон по комнатам, пока кто-то не остудил: «Ну и что ты найдешь? Все уже сожрано. Времена нынче голодные. Какой-то моряк вернулся из рейса, жена не накормила…». Все сочувствовали Крысавке, несмотря на ее истерику, но когда она спустилась на вахту и там вынесла сор из избы, все снова от нее отвернулись. Гришка Афанасьев заметил: «Эта вобла всерьез надеялась, что из-за ее супа придут менты? Да они трупак два-три раза друг другу переложат, лишь бы не работать…».

Ангелина смеялась, а в конце сделала неожиданный вывод:

– Афанасьев и сожрал.

Мне вспомнилось другое событие, возможно, со стороны комичное, но стоившее мне криков и слез. Я ободрала локоть на балконе, и Вера почти сорок минут гонялась за мной с пузырьком йода. В четырнадцать лет я полагала, что сама вправе решать, чем мне мазать, и мазать ли вообще. Но в сестру словно бес вселился. Мы поцапались. Для меня было неприятным открытием, что Вера, оказывается, вовсе не такой «светлый ангел», каким виделась мне из Алексина: она может быть деспотичной не хуже тети Риммы…

Ангелина предложила погадать мне по руке. Ко всем прочим талантам она еще увлекалась хиромантией. Я с готовностью протянула ладонь и услышала, что нужны обе.

– Левая – предначертанное при рождении, правая – коррективы жизни, – объяснила Ангелина.

Она долго всматривалась в мои ладони и с умным видом рассуждала про «холм Венеры» и «мистический крест». Из всего сказанного запомнилась одна фраза:

– Никогда не видела такой изломанной линии судьбы…

Чаем нас напоили, когда вернулась со смены мать Лещук. Она накрыла стол и позвала всех. Ангелина ничуть не была скупой – это для примитивных натур – она просто не снисходила до быта. Если кто-то другой позаботится – почему нет?.. Я видела ее равнодушие и эгоизм, но против воли меня к ней тянуло.

– В нашу контору не вернусь, – говорила Ангелина, рассеянно отправляя в рот тонкий ломтик ветчины. – Устроюсь администратором в салон красоты.

– Попрыгунья, – вздохнула мать, всю жизнь протрясшаяся на водительском месте в трамвае. – Анечка, ты почему не ешь?

Я положила бутерброд на тарелку и во все глаза смотрела на картину под стеклом: белый замок в окружении осеннего леса. Красиво, но дело не в этом… Прищурившись, я старалась понять, не показалось ли мне.

– Это… это… – Слово было еще не в ходу, и вспомнила я не сразу. – Это пазлы?

– Да, – усмехнулась Ангелина. – Мама проявила дурной вкус, повесив на стену детскую мозаику.

– Ничего подобного, – ответила мать. – Пазлы – это не мозаика. Здесь больше тысячи элементов, значит, они и не детские. Мы с твоей сестрой неделю собирали – прикажешь выкинуть такую красоту? Сейчас модно вешать пазлы на стены.

– Дурной вкус – массовое явление, – Ангелина зевнула и взлохматила вихры сына. – Арсений, друг мой, пора тебя подстричь…

– Не пялься так, – прошептала сестра. – Что, пазлов никогда не видела?

– Видела, – сухо ответила я. – Мы с Янкой как-то собирали…

Я все еще злилась на нее за йод. А теперь она, как тетя Римма, будет меня воспитывать?!

Что-то в моем голосе заставило Веру взглянуть с виноватинкой.

– Хочешь, купим? Вот зарплату получу…

– Нет, – сказала я.

Прогулка по набережной – одно из самых ярких впечатлений от Самары 90-х. Мы шли по центральному Полевому спуску, и я из озорства становилась на ребра вспучившихся ступеней. Босоножки старые – не жаль. В лучах закатного солнца искрилась Волга. Стайки белых парусников жались к противоположенному берегу (вообще-то это остров), моторки вспенивали воду, проносясь мимо неспешных грузовых барж, и величественно скользил огромный белый теплоход. «Но среди всего этого многообразия, – подумалось мне, – вряд ли можно найти бригантину…».

Афанасьев, заглядывающий к нам поболтать, рассказал мне, что бригантина – двухмачтовое парусное судно (все «фоки» и «гроты» я опускаю), которое в Средних веках было распространено от Средиземного моря до Тихого океана. Под его парусами ходили, как правило, пираты, что явствует из названия1. Фантазия Веры вызывала у него утробный смех: «Ты глянь на эти волны. Любое судно вмиг разобьет в щепки. Потому и бригантина? Пиратов не жаль…». – «Не разобьет, – сердито возражала я. – Они справятся». – «Еще одна… Вместо того, чтобы книжки читать, разок бы по палубе прогулялась. Могу устроить». – «Нет-нет, – торопливо вмешалась Вера. – Мы на экскурсию сплаваем». – «Ну, плавайте», – повторил Григорий со всем презрением морского волка к этому словечку.

Мы пересекли Волжский проспект и окунулись в курортную атмосферу. Запахи реки, песка, мокрых тел, шашлыка, пива, пряностей… Летние кафе лепились друг к другу, и каждое было переполнено, несмотря на несуразно высокие цены. Красавицы в купальниках дефилировали за мороженым, оставляя на асфальте мокрые следы. У меня купальника не было, и я могла лишь завидовать тем, кто плескался на волнах. Коврики лежали от кромки воды до самого парапета – вечер субботы. И все равно народу было меньше, чем на Черном или Каспийском морях. Встречные парни в плавках хлестали пиво прямо из горла. Девушки, не стесняясь, курили наравне с парнями. Кто-то смеялся, кто-то плакал; кого-то, судя по звукам, рвало за кустами. Но ничто не могло испортить очарования этого вечера. Огненный шарик скользил над островом, все розовея, и, кажется, вовсе не собирался садиться за горизонт. В Грозном я привыкла к быстрым сумеркам; про Алексин не хотела помнить ничего. Этот закат над Волгой так прекрасен, словно все предыдущие были лишь репетицией, а сегодня – блистательная премьера.

Мы брели вдоль парапета и в уши лилась, сменяя друг друга, отечественная и зарубежная попса. Держа обеими руками огромный хот-дог «со всем сразу», на который расщедрилась Вера, я собиралась с духом, чтобы подступиться к нему и не капнуть соусом на майку. Потом, зажмурившись, вгрызлась в сдобный бок – и о майке больше не вспоминала, пока не съела все, до последнего кусочка, и промасленная бумажка не полетела в переполненную урну. Вот это жизнь!..

– Снимаются, – с усмешкой показала Ангелина на стайку ярко накрашенных девчонок, облокотившихся спиной о парапет.

Девчонки были моего возраста, может, чуть постарше. Их не волновал закат.

– Куда только матери смотрят! – пробормотала Вера.

– Матери деньги зарабатывают. И эти тоже… как могут.

– Хочу пысать, – сказал Арсений.

Долгими июньскими днями общежитие пустовало. Одни были в рейсе, другие – на работе, и лишь молодые мамочки да мы с Верой бродили по холлу под звуки «Морячки» Газманова, которую без конца крутил сосед Сыромятников. Но и Вере скоро предстояло выйти на работу, чтобы сохранить недельку отпуска для свадьбы Нади.

Однажды сестра сказала мне:

– Завела бы ты себе друзей.

– Как их заведешь? Не собачки же.

Я могла бы ответить, что дружу с Леной Чудайкиной, Таней Василенко (это ее удивительно красивый сынок носится по холлу в бескозырке с ленточками) и семьей Гришки Афанасьева. Все так. Но я понимала: сестра говорит не о своих ровесниках, а о моих…

– Бери пример с Чебурашки, – засмеялась Вера. – Дай объявление!

«Ей бы все шутить», – подумала я и подавила вздох. Друзья бы, конечно, не помешали. Но с ровесниками у меня всю жизнь были проблемы, и пока я особо не скучала. С жадностью накинулась на книжную полку, читала запоем.

Белыми вечерами мы ходили к Крапивиным, или Крапивины – к нам. Чаще приходила одна тетя Люда: у Артема были свои мальчишеские дела. Казалось, он уже забыл о своем намерении познакомить меня с Юркой. Пока он занимался устройством личной жизни – пропадал у ненаглядной Марго. Мать говорила об их паре с усмешкой: Рита была старше на три года.

Опять три года! У нас с Янкой… у Артема с его зазнобой… Три года разницы – значит, можно не принимать всерьез, подшучивать, высмеивать, говорить гадости. А почему, собственно?..

Днем новая жизнь захлестывала меня и легко было не думать о прошлом. Я попала в Самару прямо из Грозного, минуя Алексин… Для всех так и было: грозненская девочка. Но я-то знала, что уже не грозненская. Алексин прошелся по мне жерновами. Тело как тело, а душа искалечена. Вся в свежих рубцах. Глупо притворяться, что их нет, лишь на том основании, что они не видны окружающим. Я-то знаю…

Каждую ночь снится мне один и тот же сон: я снова в Алексине – раба, отверженная, никто. Тетя Римма грозит мне калужским общежитием, где я «узнаю жизнь» (как будто я уже не узнала!); Барыгина оттопыривает верхнюю губу: «Фу! Фу!» – и все отскакивают, словно от меня разит помойкой; страшный «Зая» кричит на весь школьный стадион: «Романов, уведи свою невесту!» – и рука Кира, стиснувшая мою руку… И все петровские шакалята вдруг оборачиваются настоящими шакалами, скалят желтые клыки, ползут ко мне… ближе, ближе… И тогда я… швыряю им Машку.

Я просыпаюсь с криком. И долго плачу, ощущая, как рука сестры гладит мои волосы.

Первые сгустки боли выплескиваются на Веру, словно при внутреннем кровотечении. Я не рассказываю – я отхаркиваю их. Начинаю всегда сухо, но вскоре голос срывается, и глаза вновь полны слез. Так повторяется каждую ночь. Я плачу, Вера успокаивает меня:

– Это уже позади.

– Как вспомню. Целый год!.. Я жила в напряжении, страхе, тоске. Однажды тетя Римма наткнулась на мой дневник, прочитала о себе…

– И что было?

– Скандал. Я же не думала, что она такой низкий человек – станет читать чужие заметки…

– Представляю, что там было написано! Ну, не плачь, Маленький.

– Какой я теперь Маленький… – шепчу я, зарываясь лицом в подушку.

– Что же испортило ваши отношения?

– Я не терплю несправедливости. Тетя Римма так часто была неправа!

– Ты, конечно, ей об этом говорила?..

– Я пыталась сдерживаться. Но в какой-то момент наступал предел. Тетка страшно злилась. Она считала, что я должна ей пятки лизать. Знаю, знаю!.. Она дала мне кров и еду, за это – спасибо. Но она не упускала случая попрекнуть тем и этим. Я ненавижу тетю Римму!

– Тише, тише. Крысавке не обязательно знать…

– Помнишь пьесу Фонвизина «Недоросль»? Там есть фраза: «Злобная фурия, чей адский нрав составляет несчастье целого дома…».2 Это про тетю Римму!

Вера не смогла сдержать смешок.

– Здесь, в Самаре, – сказала она, – совсем другая жизнь. Ты обязательно найдешь себе друзей. Жаль, что скоро я выхожу на работу, – будешь сидеть одна. Если, конечно, до тех пор не попадешь в компанию.

– Так быстро? Нет. Тетя Римма постоянно твердила, какая я «неконтактная».

– Забудь о тете Римме. Помни о бригантине за скалой…

Тридцатого июня у Люды Крапивиной был день рождения. Праздновала она в тесном кругу: сын да мы с Верой. Артем сидел хмурый. Мать успела шепнуть нам, что Марго укатила в спортивный лагерь, а перед тем дала ему отставку.

Тетя Люда налила вина себе и Вере, капнула нам с сыном. Вино не казалось мне таким противным, как пиво. Оно сладкое, от него что-то приятно разжимается внутри…

В дверь постучали. Артем пошел открывать. Минуту толковал с кем-то. Потом вернулся в сопровождении двух мальчишек. Я положила вилку.

Первый, в джинсовом костюмчике, был невысокий, плотный, круглолицый. Про таких говорят «себе на уме». Второй – вихрастый, в майке, исполосованной надписями на иностранных языках – улыбался чему-то. С первого мгновенья его улыбка стала для меня загадкой.

Тетя Люда захлопотала вокруг нежданных гостей. Плотного звали Петькой, вихрастого – Юркой. Вот он!..

– Выбирай любого, – ухмыльнулся Артем, резко приходя в хорошее настроение. Он не умел долго грустить.

– За что пьем? – спросил Петька.

– За знакомство, – ответила я.

– Бесстыжая, – смутилась Вера. – Кто же на дне рождения за знакомство пьет?!

Но мальчишки уже чокнулись со мною рюмками.

Они не сидели долго. Через десять минут Петька уже натягивал кроссовки, а Темыч с ехидцей спрашивал из прихожей:

– Юрик, ты идешь? Или ты занят?..

Я растерялась. Сейчас пацаны уйдут. А я? Останусь вместе с «клюшками», буду слушать про трест, Пантелеева и тяжелую жизнь?.. Спас Артем. Он великодушно предложил:

– Анька, идем с нами.

– Я?.. Вы примите меня в компанию?

– Да, – ответил Крапивин за всех.

Ночью шел дождь, но сейчас об этом напоминали только лужи в тени. Я старательно обходила их в своих новеньких босоножках с блестящими пряжками и улыбалась, подставляя лицо теплому ветру. Быть в компании сразу трех парней! Разве в Алексине я могла мечтать о таком?..

– Надо в Дубки смотаться, – сказал Петька. – На дискач. С девчонками познакомимся…

– Девчонки и тут есть, – подал голос Юрка.

Артем фыркнул:

– Самарские надоели!

– Почему самарские? Я говорю: девчонки и тут есть…

Мне сразу стало жарче градусов на двадцать.

И это было только начало.

Пазл 30. Фотография

Октябрь 1992 г.

Алексин

Градусник за окном показывал минус пять. Белыми хлопьями падал снег. Я смотрела завороженно: это был первый октябрьский снег в моей жизни.

Вчера я выносила мусор, накинув свою ветровку, и легкие обожгло – аж до слез. Никогда бы не поверила, что в октябре может быть так холодно. Ночью разболелось горло, и тетя Римма разрешила мне пропустить школу. Конечно, присовокупив, какая я слабенькая, и пора бы мне уже привыкнуть: «Это тебе не Гр-розный». Хотелось крикнуть: «Да уж!». Но любая ответная реплика чревата излитием помоев. Каждый день тетка изобретает новые поводы для недовольства.

Я принимаю ванну, а не душ; ем кашу с хлебом; сажусь слишком близко от телевизора; непомерно глотаю книги; пишу что-то в тетрадке целыми вечерами. Я белоручка; не умею одеваться; молчу, когда меня спрашивают, и не смеюсь в ответ на ее шутки, но всегда готова засмеяться, какую бы чушь ни нес дядя Боря… Словом, я не стала племянницей ее мечты, и она не дает себе труда хоть как-то это скрывать.

В школе тоже с каждым днем все хуже.

Барыгина лезет вон из своей толстой кожи, чтобы сделать мою жизнь невыносимой. И вот уже Удальцова, Демина, Колесникова по примеру своей атаманши начинают точить на моей шкуре свои накрашенные коготки. А мне остается стиснуть зубы и молчать, потому что давать достойный отпор я так и не научилась.

И Стас, мой несостоявшийся «жених», тоже задевает при каждом удобном случае. Да так зло, словно пытается внушить себе и другим: «Я и не думал в нее влюбляться, все было чисто по приколу!». Всякий раз, когда наши глаза встречаются, я вижу в его взгляде желание унизить и растоптать. (А попутно выслужиться перед Барыгиной).

Линючева делает вид, что ничего не происходит. Даже не говорит: «Я же тебя предупреждала…». Наверное, ей так удобней – не замечать, ведь и со мной водиться хочется, и с классом портить отношения не резон. Вдобавок ко всем бедам, у меня стремительно ухудшается зрение, и с пятой парты, где сидим мы с Соней, я почти ничего не вижу. Обстановка в доме не располагает к вдумчивым занятиям. Я нахватала троек и провалила контрольную по химии (предмету Инги). А как известно, классная дама оценивает тебя прежде всего по успехам на собственной вотчине.

Самый мучительный урок для меня – физкультура. С той спартакиады в Грозном ничего не изменилось. Только Снежана относилась к нам гораздо снисходительней, чем Свисток, который явно задался целью пополнить ряды олимпийской сборной и выжимает соки из всех без разбору. Такое чувство, что я поступила в секцию высшего спортивного мастерства, – это я-то, которая всегда стояла первой-второй с конца и застревала на «козле»!

Занятия на воздухе сменил баскетбол. Ужасный оранжевый мяч по-прежнему норовит угодить мне в голову, вызывая приступы идиотского смеха у окружающих. Каждый раз, когда у меня от боли наворачиваются слезы, гад Зайчиков говорит: «Привет из Грозного – бомбочка прилетела». И все ржут, словно он сказал невесть что остроумное. А в раздевалке – той роскошной раздевалке, что так обрадовала меня поначалу, – царит Барыгина со своим коронным: «Фу! Фу!» – и девчонки стараются отсесть от меня подальше. Неудивительно, что уже несколько раз я пропускала занятия.

А тетя Римма кричит: «За что тебе в Гр-розном пятер-рки ставили?!» – и смотрит с таким подозрением, словно за каждую свою пятерку я давала по рублю.

Вчера мы наконец дозвонились домой. Когда я разговаривала, почему-то текли слезы. Странно. Не так уж сильно я и скучаю…

Пронзительно, как свисток арбитра, заверещал телефон. Я оторвалась от созерцания снежинок и нехотя сняла трубку.

– Дядя Бор-ря уже пр-ришел?

– Да, – сказала я.

– Он пьяный?

– Не знаю, – сказала я.

После короткой паузы допрос возобновился.