Игра в пазлы: новые правила

– Лид, подержи пакет.

Буханки одна за другой исчезли в большом черном кульке, который дядя Боря почему-то назвал «пакетом».

– Куда нам столько? – засмеялась мама.

– Это Ваське. Мы поросенка держим. В сарае за домом. Каждый вечер баланду ему ношу. Жрет, скотина!.. Ну а зима наступит – мы сами его сожрем.

Дядя Боря подмигнул мне. В его устах эта грубая фраза звучала по-доброму. Но я была слегка шокирована. Трудно сразу перестроить сознание: животное, которое в твоем родном краю испокон веку считается «грязным», здесь легализовано в виде новогоднего угощения. В отличие от чеченцев, мы свининой вовсе не брезговали, но чаще ели говядину или баранину; а уж чтобы порося поселить в двух шагах от дома – такое в Грозном и представить невозможно!.. Мне стало любопытно, и я решила сегодня же напроситься с дядей Борей в сарай.

Странно было слышать только русскую речь и не видеть никого в платках и папахах. С одной стороны, это успокаивало, с другой… будто чего-то не хватало. Мимо прошла компания подростков, и россыпь табуированных слов угодила в меня подобно сухим абрикосовым косточкам.

Пока мы шли через двор, стиснутый между четырехэтажек, с погнутыми турниками и начавшей желтеть травой, я переваривала новую для себя информацию. Мое представление о неприличной ругани не простиралось дальше известного литературного слова. Здесь же я услышала такие комбинации, что покраснела, даже не понимая их смысла. Но сильней всего было удивление: для парней эти слова значили не больше, чем междометья «ах» и «ох», – так небрежно они были и произнесены, и выслушаны. Это ставило в тупик.

Как и положено благовоспитанной девочке из интеллигентной семьи, я относилась к пороку во всех его проявлениях с острым любопытством, словно к забавному уродливому зверьку.

Уж меня-то он не укусит!..

Тетя Римма, полная женщина с крашеными хной волосами и неожиданно тонкими чертами лица (которые, впрочем, уже начали расплываться), облобызала меня в обе щеки, не переставая при этом что-то говорить. В ее глазах за стеклами очков светилось тревожно-ищущее выражение, а повышенные децибелы должны были выражать восторг встречи. Рядом вертела хвостиком и подпрыгивала от такого же неуемного желания оказать радушный прием маленькая черная собачонка. Я присела ее погладить. Она обнюхала мне руки и стала лизать щеки. И в эту минуту я поняла, чего так не хватает поцелуям тети Риммы – теплоты.

И какой неприятный у нее голос, с этой грассирующей «р», и как она умудряется задавать по три вопроса в секунду и сама на них отвечать, и как старается показать, что рада нам… будто в глубине душе не очень-то и рада. Я устыдилась своих мыслей. Зачем с порога выискивать недостатки в той, которая будет мне вместо матери? Подозревать, что тетя Римма нам не рада, по меньшей мере нелепо. Зачем бы ей тогда названивать в Грозный и так настойчиво меня приглашать? Просто я еще не отошла от пережитого страха, вот мне и чудится подвох там, где его нет… «Как здорово, что на свете есть собаки!» – подумала я и с двойным усердием стала чесать подставленное мохнатое брюхо.

– Мими и тут первая, – произнес насмешливый девчачий голос из глубины квартиры.

– Поздор-ровайся с сестр-рой, – сказала тетя Римма, и во фразе проскользнуло едва заметное раздражение: с псиной-де можно возиться и после…

Я выпрямилась и пробормотала «привет».

Мою кузину звали Алиной, как Янину сестренку. Имя достаточно редкое. Оно будет напоминать мне малышку, а значит, и Яну… как будто я нуждаюсь в чьих-то напоминаниях! Эта Алина была совсем взрослой – старше меня на четыре года. Она стояла, прислонившись к двери своей комнаты (которая теперь будет и моей), скрестив руки на груди, и в ее спокойном взгляде было так мало любопытства. Как она похожа на отца! Она и не подумала броситься ко мне с поцелуями, а у меня не возникло желания приласкаться к ней. Уж очень независимой выглядела эта хорошенькая кареглазая девушка с короткой стрижкой и изысканной фигуркой. Ее взгляд говорил: «Не тронь меня – и я тебя не трону». Мы сразу друг друга поняли и в дальнейшем неплохо поладили, хотя она продолжала держать меня на расстоянии.

Зато тетя Римма понятия не имеет о том, что такое личное пространство.

– Ну дай же мне р-разглядеть тебя, Анюта, – она бесцеремонно схватила меня за локоть и вывела на середину комнаты. – М-да… Зачем же пр-рятать кр-расоту волос в этой унылой косе? Еще бантик повяжи, как маленькая. А эта юбка…

– Рим-ма! – тихо, но отчетливо сказал дядя Боря.

На секунду тетка примолкла, и глаза ее виновато забегали. Потом она возобновила атаку:

– А что такого? Я же как лучше… Лида! Может, в Гр-розном так пр-ринято – юбки до пят, но у нас девушки не пр-рячут ноги, как стар-рухи!

Я покраснела. Моя юбка была не «до пят», лишь прикрывала колени, и такая длина казалась мне даже смелой. Вот уже полгода ношу я длинные юбки и горжусь тем, что я – взрослая. А теперь, оказывается, я маленькая, «еще бантик повяжи», но при этом – старуха!..

На улицах Тулы и Алексина я не встретила ни одной девушки в длинной юбке, да и зрелые тети щеголяли в столь откровенных нарядах, обнажая толстые ляжки и обвислые груди, что я диву давалась: неужели они не видят, как это вульгарно? Почему им никто не подскажет?.. А вместо этого «подсказали» мне.

– Римма, мы отстали от моды, – примиряюще заметила мама; эта реплика показалась мне унизительной и породила внутренний протест.

Но тетка воодушевилась:

– Конечно, где вам в этом убогом Гр-розном! Еще бы платком девчонку замотала!.. У нас так не носят, забудьте ваш мусульманский кошмар-р, мы ей пер-решьем или купим новую. Да и блузка, честно говор-ря… У нее все такие? Словно из бабушкиного сундука. (Она была недалека от истины: вот уже год, как одежду мне не покупали, а перешивали из хранящихся у тети Дуси нарядов; но до сих пор я считала, что одета красиво). Ничего. Мы это попр-равим. Подбер-рем что-нибудь из кофточек Алины…

– Если Алина не против, – вставила дочь с прежней спокойной насмешкой.

– Ах, это Алинка шутит! – засмеялась тетя Римма; смех был такой же возбужденный, как и речь, движения рук и глаз. – Ничего, ничего, что-нибудь пр-ридумаем…

Словно я приехала голой и теперь следовало немедленно прикрыть мою срамоту. Почему мама не вступится, не осадит эту самоуверенную тетку? Но мама, казалось, не видела в происходящем ничего дурного. Чувствуя, как пылают щеки – вот что значит «теплый прием», – я присела на краешек дивана. У ног моих вертелась Мими, такая славная, ей все равно, какой длины у меня юбка! Я похлопала рукой; Мими на секунду заколебалась, потом прыгнула и приткнулась рядом с выражением блаженства на мордочке.

– Моська!..

От этого грозного окрика дяди Бори вздрогнули мы обе.

– Ты почему на диване?! А ну брысь, – шипел дядька на бедную псину; но я почувствовала, что упрек предназначен мне.

Мими соскочила весьма резво для своей комплекции и, поджав хвост, поплелась к подстилке в прихожей. «Знай свое место», – подумалось мне, и мысль эта породила неприятное предчувствие.

Какое место в этой стае будет у меня?..

«Ку-ку!». Часы пробили половину третьего.

Я заворочалась, устраиваясь поудобней в тщетной попытке приманить сон, и кресло-кровать заскрипело. Только бы не разбудить Алину. Я жалела ее и вместе с тем сознавала, что она не нуждается в моей жалости и, вздумай я навязаться, спокойно и иронично поставит меня на место. И снова подумалось: а какое оно, мое место?..

По меркам тети Риммы, я оказалась застенчивой до неприличия. Впрочем, какой еще может быть девочка из мусульманского Грозного, воспитанная в старомодном духе престарелыми родителями?.. Все это так явно читалось на лице моей тетки, когда она, задрав выщипанную бровь, смотрела на меня во время примерки одной из перешитых Алининых кофточек.

– Ну что ты там пр-рикрываешь? У тебя еще и пр-рикрывать-то нечего! – смеялась она с добродушием гиппопотама. – Да, Лид, воспитала ты скр-ромницу. У нас так не пр-ринято. Ну ничего. Мы это попр-равим…

Две фразы я чаще всего слышала из ее уст в эти дни: «У нас так не принято» и «Мы это поправим». Словно до приезда в Алексин я была наброском, черновиком, причем не слишком удачным, и лишь в ее надежных руках, унизанных кольцами, у меня есть шанс стать чем-то, что не стыдно предъявить миру. (А главное – соседям).

Увидев меня в комбинации (сей предмет гардероба появился одновременно с длинными юбками), тетя Римма оторопела:

– Это еще что такое? Лида, ты с ума сошла?.. Кто сейчас это носит? У нас так не пр-ринято.

И поправила она это сразу, категорично повелев снять «этот панцирь». Без комбинации в самом деле дышалось легче, но в моем представлении она тоже была связана со взрослостью, а оказалась старомодной, как корсет. Почему молчит мама? Она словно бы не хочет, оставляя меня в этом доме, пошатнуть авторитет его хозяйки… как будто эта бесцеремонная тетка – для меня авторитет!

Дядя Боря тоже большей частью отмалчивался, хотя я видела: многое из того, что говорит и делает его женушка, ему не по нутру. Но уж если он открывал рот и рявкал: «Рим-ма!» – тетка притихала, как провинившаяся школьница. Правда, ненадолго.

– Борька-то выпивает, – жаловалась она маме, не стесняясь меня (в иные минуты я чувствовала, что значу для нее не больше, чем собачонка, и даже меньше, чем ее любимица Мими). – Почти каждый вечер-р… Не буянит. Тихий… Это я его пилю, – призналась она вдруг с обезоруживающей искренностью.

Выпивает? Она хочет сказать, что дядя Боря – пьяница?! Единственный «живой» пьяница, которого я знала (изредка встречала на лестнице), был Васька Пяткин, муж толстухи Томки и сын покойной бабы Глаши. Жалкий, опустившийся человечек с помятым лицом, который шмыгал мимо, не отвечая на мое «здрасьте». Дядя Боря совсем не такой! Он выпил в день нашего приезда, но ведь все взрослые тогда выпили. Пусть он выпил больше других, и не вино, а водку, и вскоре пошел спать, а на следующий день за ужином снова себе налил, – но ведь это не значит, что он…

Место Мими было в прихожей на подстилке, женщин – на диване, а дяди Бори – на единственном кресле перед телевизором. За этим неукоснительно следила тетя Римма. Когда в первый вечер я забралась в это кресло – а в нем было так уютно! – тетка мгновенно возникла рядом и оповестила меня о сложившемся порядке вещей. Я выпрыгнула с такой резвостью, словно и на меня гаркнули: «Моська!..». Было стыдно и тоскливо от все более ясного понимания, каким переменам подверглась моя жизнь.

Кукушка над моим ухом возвестила три пополуночи. Я и не знала, что можно так долго не спать. А спит ли мама под стук колес? Махачкалинский поезд доставит ее до Гудермеса, где она пересядет на электричку до Грозного, а там уже автобус «четверка» или троллейбус «двойка» довезет ее домой. У окна будет ждать папа, и они сядут за стол, где когда-то чаевничали мы впятером, и мама будет рассказывать, рассказывать… Но поделиться с папой она сможет лишь тем, что знает сама – а знает она немного. В первые же сутки в ее отсутствие я узнала гораздо больше…

Маме пришлось уехать в день рождения Алины. Та совсем не была в обиде, пожалуй, даже восприняла с облегчением: одной родственницей в доме меньше, когда придут подруги. Тетя Римма вручила дочери золотую цепочку и все утро пыталась ее поцеловать. В конце концов Алина на нее рявкнула, и мать обиженно отстала. Но главным подарком тети Риммы было то, что во второй половине дня она удалилась к приятельнице на ту сторону Петровки. Дядя Боря был на работе, так что Алина получила квартиру в свое полное распоряжение.

Я, разумеется, в счет не шла. Мышонком скользила я за кузиной, помогая накрывать на стол и стараясь воздерживаться от выкрутасов, которые позволяла себе с родными сестрами. С Алиной этот номер не пройдет. Она не позволит виснуть на себе и дурачиться, задавать глупые вопросы… да и умные тоже. В свои семнадцать лет она казалась старше из-за душевной закрытости, за которой чувствовался какой-то надлом. Но как же хороша она в этой малиновой кофточке и сережках с рубинами! Среди своих подруг она самая красивая, и не только потому что именинница; но душа ее застегнута на крючки и замочки, и не хватает света, который озарил бы эти тонкие черты.

Мне позволили сидеть за столом, и я вместе со всеми подняла бокал за кузину, только в нем плескался апельсиновый сок. Взрослые девочки разглядывали меня с любопытством, словно Алина завела еще одну Мими, и расспрашивали про Чечню. Слишком больная это тема, чтобы служить пьяному веселью. Но я не уходила – тоже их разглядывала… Они совсем не напоминали целомудренных девушек Грозного. Их лица были ярко накрашены, волосы дико зачесаны, а юбки-коротышки едва прикрывали попу. Пожалуй, самой «грозненской» девушкой среди них была Алина: и одета строже, и держится с достоинством – больше шутит, чем смеется…

За столом становилось все веселей. Когда кончилось шампанское, оставленное тетей Риммой, подруги откупорили вино. «Неужели они все это выпьют?» – недоумевала я.

Мне подмигнули:

– Анюта, не продай.

Я неловко молчала. Про себя я знала, что скорее умру, чем скажу что-нибудь тете Римме. Но происходящее мне не нравилось.

– Она не продаст, – сказала Алина, и я взглянула на нее с благодарностью. – А хоть бы мать и узнала…

В лице ее на миг промелькнула злоба и боль, но через секунду передо мной опять была сдержанно-насмешливая кузина. Подруги дразнили ее каким-то Илюхой, она ловко отвечала на шпильки и, в свою очередь, дразнила кем-то подруг… Вряд ли я понимала все, что они обсуждали, но и того, что понимала, с избытком хватало для розовости щек.

– Выпьешь с нами? – курносая Ольга с торчащими на макушке обесцвеченными волосами потянулась, чтобы плеснуть мне вина.

Я испуганно замотала головой.

– Оставь ее, – прикрикнула Алина.

Вино сделало голос кузины громче, в нем зазвучали властные нотки.

Ольга ответила: «Господи Боже, я, кажется, не трогаю это дитятко» – и присовокупила несколько непечатных слов. Она была первой девушкой, от которой я их услышала. И она же первая закурила, небрежно развалясь в кресле дяди Бори. Подруги последовали ее примеру, и Алина тоже – к моему изумлению – взяла сигарету. Курящие женщины!.. Да и какие они женщины, хоть и стараются выглядеть взрослыми и крутыми, – такие же школьницы, как и я. Все это было дико и восхитительно, словно я смотрела фильм с пометкой «до 16-ти».

Наверное, я пялилась совсем уж круглыми глазами, потому что Ольга внезапно усмехнулась:

– Подрастешь немного – станешь как мы: пить будешь, курить будешь.

«Ну уж нет!..» – подумала я с презрением.

Праздничная суета и отсутствие тети Риммы скрасили для меня первый день без мамы. Но зато вечер возместил все сторицей.

Когда вино было допито, подруги перенесли гулянку за пределы дома. Меня, разумеется, не позвали. Тетка накинулась с расспросами, и по лицу ее было видно, что она не верит ни одному моему слову.

– Я знаю, они напились, – зловеще твердила она. – Иначе бы Алинка не сбежала. Пусть только вер-рнется!..

– Вообще-то у нее день рождения, – напомнил дядя Боря, до этого молча поглощавший ужин.

Тете Римме требовалась только подобная реплика. От ее визга я вся сжалась и давно бы выбралась из-за стола, если бы не боялась привлечь к себе внимание. Из всего услышанного выходило, что дяде Боре всегда было наплевать на дочь – пусть она тоже станет алкашкой, но при этом он ее всегда покрывал и настраивал против матери…

Дядька терпел-терпел, потом грохнул кулаком по столу, одним коротким словом обозначил, куда супруге следует идти, после чего ушел сам, забрав в спальню недопитый чай. Тетка всплакнула, и в эту минуту мне сделалось ее жаль. Но она тут же принялась за меня, и теперь я жалела только об одном – что не могу укрыться в комнате, как это сделал дядя Боря. (Кстати, почему он так сделал? Ведь знал, что оставляет меня на растерзание).

Наконец мне позволено было уйти. Я схватила первую попавшуюся книгу и забилась в кресло, а тетя Римма бродила из угла в угол, и ее болтало как маятник: то она начинала тревожиться за дочь – ведь уже темно и «как бы чего не вышло», то вновь накручивала себя до бессмысленной ярости. Я понимала, какой прием ждет Алину, и строчки плясали перед моими глазами. Что я здесь делаю? Почему сижу в чужом кресле в чужой семье и слушаю чужие разборки?! Разве мало мне было домашних скандалов?.. Но и в самых жутких скандалах отец не позволял себе опускаться до плохих слов, до унизительных оскорблений, а уж что касается детей!..

Алина вернулась в первом часу ночи, когда тетка уже хотела вызывать милицию. При виде живой и невредимой дочери, от которой разило спиртом и табаком, она позабыла обрадоваться и пришла в неистовство:

– Неблагодар-рная! Все изгадила! Шляется где-то! Пр-роститутка чер-ртова! Алкашка!..

Алина вяло отругивалась. Я лежала в темноте под одеялом и страдала так, словно поносили меня саму. Это лишь вопрос времени. Женщине, способной обозвать свою родную дочь «проституткой» и «алкашкой», ничего не стоит превратить в ад жизнь приблудной девчонки…

Пазл 40. Бригантина

Июнь 1993 г.

Самара

Самара встретила жарой и тополиным пухом.

Двери старенького здания вокзала всасывали и извергали людской поток. Лавочники расхваливали конфеты и сувениры, наперсточники зазывали свои жертвы и расправлялись с ними под равнодушным оком милиции. В тени устроились цыганки и визгливо окликали немытых черноволосых деток, которые шныряли в толпе, канючили деньги, а при удобном случае брали их сами. Но громче всего слышалось: «Кому такси, кому такси!». Мы с Верой сгибались под тяжестью сумок, и шабашники наперебой предлагали свои услуги: «Девушки, куда едем?».

Я бросила на ходу:

– Мы поедем не на вашей машине!

Эта неуклюжая фраза прозвучала так высокомерно, что на миг заткнула рот зазывалам, и мы с Верой гордо прошествовали через их строй… к автобусной остановке.

Я стосковалась по высоткам и строительным кранам, по непрерывному бурлению города-миллионника. Но жить мне предстояло в маленьком поселке, отделенном водой от центра. «Пятерка», фырча и сотрясаясь, провезла нас по Старому мосту над местом слияния Самары и Волги. Дух захватило от красоты синих волн под безоблачным небом, от надменности скользящих по ним теплоходов и грузовых барж, и хотя наш драндулет отчаянно вонял бензином, свежесть реки была сильнее!

Мы сошли на предпоследней остановке. Верина общага среди зелени казалась серой и унылой, но я посмотрела на нее с любовью. Я вознамерилась быть счастливой.

Сил тащить сумки на пятый этаж уже не осталось. Мы отдыхали через каждый пролет. Мимо сновали люди, некоторые здоровались, но помощь никто не предлагал.

– Привет, Верочка! Из дома?

Хрупкая молодая женщина с выпирающим животом остановилась рядом с нами. Она растирала полотенцем свои влажные волосы. Халатик не только не скрывал, но даже подчеркивал ее беременность.

– Сестренку привезла, – уклончиво ответила Вера. – В Грозном сейчас опасно. Вместе жить будем.

– Это хорошо! – обрадовалась женщина, словно только и ждала моего появления, и я немедленно включила ее в список тех, кого полюблю. – Тебя как звать? Я Лена Чудайкина. Заходи ко мне, не стесняйся.

– Спасибо, – пробормотала я, стараясь не пялиться на ее живот.

Впервые я так близко видела беременную, и впервые беременная предлагала мне дружить. Значит ли это, что я по-настоящему выросла? Но я не чувствовала себя взрослой. Там, в Алексине, я была гораздо взрослее. Там мне уже нечего было терять. А здесь я вновь чувствовала себя закомплексованным подростком. Ни на минуту не забывала о том, какая дурацкая у меня челка и стоптанные сандалии. Разве с такой можно дружить?..

– Ве-ер, – странно растягивая звуки, произнесла Чудайкина. – Через по-олчаса сериал начнется. Придете?

Сестра ответила в том смысле, что не до сериалов. Лена погрустнела:

– Димон, засранец, опять пропал…

– Ве-ер! – раздалось на этот раз басом. – Что за перекур на лестнице? Ты заделалась челночницей?

Я вспыхнула: наши дешевые клетчатые сумки и впрямь наводили на подобную мысль. Чудайкина ласково коснулась моего плеча и поспешила наверх. Мне показалось, что басовитый ей чем-то неприятен.

Рослый мужчина в тельняшке смотрел на Веру так, словно ему хотелось облизнуться. Он взвалил на себя наши сумки и зашагал через две ступени, при этом ухитряясь поддерживать легкий романтический треп. Вера его не поощряла, и вскоре я поняла – почему.

– Оля с дочкой уже вернулись из деревни?

– Куда денутся, – без воодушевления ответил моряк, сваливая сумки на площадке. Потом снова оживился: – Лизка ругаться выучилась. Трех лет нет, а уже посылает! Олька, конечно, в истерике. Говорю: «Скоро курить начнет», – он захохотал.

Большая квадратная площадка делилась на четыре холла – по столько же комнат в каждом. Мы уткнулись в закрытую дверь.

– Опять Крысавка холл заперла! – возмутилась Вера.

– Боится, что ее украдут. На дачу вместо пугала…

– Гри-иш! – раздался требовательный женский голос с дальнего коридора, и моряк резко оборвал смех.

– Иду, люби-имая, – с преувеличенной нежностью ответил он. – Эх, опять я на приколе…

Мы с Верой обменялись улыбками. Я осталась возле сумок, а сестра прошла через кухню и отомкнула дверь изнутри.

Свою комнату Вера называла «каморкой папы Карло». Девять квадратных метров просто обязаны быть уютными – что другое они могут предложить?.. Комнатка мне понравилась. Широкий подоконник был заставлен цветами. Фотообои во всю стену: пенные волны бьются о скалы – вот-вот плеснет на пол… К ковру придвинут диванчик. Тут же теснится платяной шкаф с зеркальной дверцей. Под воображаемыми брызгами стоит узкий полированный столик.

– Сходим в душ, а потом можешь отдыхать, – сказала Вера.

– А где душ?

– Возле вахты. На этаже только умывальня и туалет.

Душ! Я ожидала увидеть ряды кабинок и сияющий кафель… Кабинок оказалось всего две, грязный пол был залит вековечными лужами и воняло протухшей рыбой. Меня едва не стошнило.

После омовения тепловатой мутной водичкой, с полотенцами на головах, вернулись мы в комнату. На вкус вода тоже была отвратительной: в ней явственно ощущался песок. Сестра предупредила, что пьют здесь только кипяченную.

– А помнишь, как в Грозном… – начала я и умолкла.

– Вода там вкусная, – согласилась Вера. – Но по дому я не скучаю. И ты скоро перестанешь.

«Никогда!» – пылко подумала я.

– Ве-ер… по-олчаса… Почему здесь все так блеют?

Сестра усмехнулась:

– Местный говор. Поживешь немного – и ты заблеешь.

«Никогда», – снова подумала я, но уже не так уверенно.

Очень тянуло лечь. Вера сжалилась:

– Сегодня ты моя гостья.

Я сунула под голову диванный валик и вытянулась, насколько позволял торец шкафа. Ноги гудели, плечи ломило от сумок. «Неужели я в Самаре? Это не сон?..».

– Тебе нравятся фотообои? – спросила Вера, ловко раздевая ножом картофелины.

– Очень.

– Сможешь найти бригантину?

– Что? – удивилась я.

На снимке были скалы и вода.

– Бригантину видят не все, – загадочно продолжала Вера. – Для этого надо иметь не только воображение, но и желание увидеть. Она вот-вот появится из-за той скалы…

Я завороженно смотрела на стену. Синие волны. Белая пена. Голые скалы. А вдруг?..

Ночью в поезде я плакалась сестре, что некрасива. «Неправда, – сказала Вера. – У тебя красивая улыбка и чудесные волосы». – «Ну да, – уныло согласилась я. – Как у лошади: зубы и грива…». Сейчас, водя щеткой по своей гриве, я подумала, что сестра не так уж неправа. Шмотки на мне ужасные, а еще я сутулюсь, но я вовсе не безнадежна! Если бы не эти тоскливые, недоверчивые глаза беглянки из концлагеря… Я могу шутить, улыбаться, но глаза мои остаются печальными. Алексин держит меня мертвой хваткой, как краб, которого оторвали и выкинули, а клешня осталась…

– А где Верка?

Я едва не выронила щетку. В распахнутой двери стоял привлекательный светловолосый мальчишка лет пятнадцати. Все комплексы бедного изгоя всколыхнулись разом, и я смогла лишь что-то промычать. Незнакомец развернулся и ушел. Через пять секунд вернулась Вера с дымящейся кастрюлькой в руках.

– Какой-то парень заходил, – небрежно сказала я. – Наверное, Артем. Спрашивал о тебе…

Вера бросилась на лестницу, я – за ней. Услышав свое имя, Крапивин остановился на площадке между этажами.

– Чего ты ушел? Семечками-то угости.

– Вот еще, – сказал он и, поднявшись, отсыпал Вере полный кулак. – От мамани привет.

– Вечером ждем.

– Маманя придет, а я не могу.

– Занято-ой! – усмехнулась Вера.

Артем помолчал и деловито сообщил:

– К Марго пойду.

Когда мы вернулись в комнату, Вера поинтересовалась: