Прямая видимость. Осужденная… курсант

Мало того, – вонь! так состояние самой одежды желало оставлять лучшего. Ходила в обносках с «барского», соседского плеча. Запомнился Горегляд случай: ей нечего было обувать на первое сентября, в прямом смысле – нечего! А не так, что полно немодной обуви в закромах, но носить её несолидно. Тогда она как раз пошла в пятый класс, и отчим её «выручил» – нашёл на помойке две габунские туфельки одинакового размера, но-о… разного цвета! Свёл чем-то старый лак с них и покрасил обычной, малярной, чёрной краской, – «Ходи, доченька!» – с радостью вручил он обувку падчерице. «Беда» тогда впервые назвала Веню нехорошим словом, за что получила от мамы ремня по известному месту. Загорулько, кстати, всегда называл Полину дочерью, а она его отцом – никогда, только по имени, не уважала… было б за что!

А друзья? Которые невзирая на положение девушки, всё-таки у неё имелись? Врагу не пожелаешь подобного, когда тебе говорят приятели, особенно в таком, нежном возрасте, вроде, – «Поля, глянь! Твоя мама в мусорном контейнере роется, никак, пьяная опять?!» – на что Беда отвечала, – «Нет, трезвая, гриппует просто, голова от температуры соображает хуже, видать, по ошибке вместо мусора выкинула пакет с полезными вещами», – а про себя девочка думала, – «Спасибо, друзья, что сказали это! Как бы я жила без вашей „поддержки“ и ваших зорких глаз, что видят шибко много?»

Казалось бы, куда хуже? Нет, худшее ждало впереди! Горегляд достигла подросткового возраста (14 лет), тогда и началось самое мерзкое. Да, отчим стал заглядываться на падчерицу, очень уж та похорошела, невзирая на плохое питание и условия быта, причём «расцвела» внезапно! Оно же, покуда пьёшь, время летит быстро и до протрезвления многого не замечаешь. Поначалу Загорулько тайком засматривался на девочку, потом стал «невзначай», чисто «по случайности», касаться её, дальше, окончательно пропив мозги, принялся делать недвусмысленные намёки. Самое обидное и ранящее душу на всю жизнь, до последнего вздоха, сколько бы лет Полине ни отвела судьба – это то, что она пыталась на эту тему поговорить с мамой. Но… получила сотрясающий ответ, который буквально выбил почву из-под ног, мысли из головы, слова с языка, – «Сама виновата, стерва! – отвечала пьяная мать, – чего ты его дразнишь? Он с похмелья, знаешь, какое желание имеет?! Ты не ребёнок уже, пора надлежательнее прикрывать срамоту, да вымя своё! А то отрастила дойки, корова! Не дай бог, согласишься на что, клянусь – убью! И чтоб не виляла больше задом, а то, клянусь – в интернат для трудных подростков сдам!»

Девушка тогда убежала к реке, долго плакала, хотела сперва утопиться, к счастью, быстро передумала, планировала сбежать из дома, тоже не сделала этого, по простой причине – жалела мать! Уверена, что без неё та пропадёт, либо отчим убьёт в очередной пьяной драке, либо сама отравится, а так, она, дочь, окажется рядом в нужный момент, присмотрит… глядишь, там и мама пить бросит. Обида за сказанное Аллой, конечно, разъедала изнутри, но отказываться от матери Поля не собиралась: заставляла себя верить – это слова не мамы, а «Зелёного змия», правда, разум подсказывал иное.

Обращаться в органы опеки, которые и так искоса посматривали на Горегляд, Беда тоже не собиралась – лучше плохо жить в вонючем доме алкашей, да с матерью, чем отправиться в чужой, казённый. Однако мысль избавиться физически от «вселенского зла» – Вениамина, из-за которого, по мнению Полины, случились все невзгоды, в том числе бедность и алкоголизм матери (небезосновательно) – осела в голове девочки прочно. Духу только не хватало.

14 апреля 2019 – го года мама Полины ненадолго прервала запой и уехала на шабашку в райцентр. Вениамин, очухавшись к обеду после ночного сабантуя, увидел из своей комнаты (дверей не было) Беду: та делала уроки, что-то чертила и плотно прижималась грудью к столу, чем-то это завело Загорулько, он не стерпел. Кряхтя поднялся, ощутил в горле спазм, в животе – огонь, даже симптомы похмелья отступили! Глаза резало страшно, захотелось прижаться к падчерице, тереться об неё, шептать на ушко безумные вещи.

Горегляд видела боковым зрением – алкаш поднялся, он, стараясь меньше скрипеть по пересохшим доскам пола, плавно двигался в направлении к ней. Девочка старалась не реагировать на Загорулько: продолжала имитировать решение домашних заданий, на деле – молилась про себя, чтобы этот треклятый пьянчуга шёл «до ветру» во двор. Полина ошиблась!

Приблизившись к падчерице вплотную, отчим запустил свои мерзкие «щупальца» под её руками и ухватился за грудь. Веня сжал её сильно, сделал больно этими ужасными, немытыми и жёлтыми от курения папирос пальцами. Поля оторопела, ей казалось: всё не взаправду – это происходит не с ней! Захотелось резко проснуться, она зажмурилась и мысленно повторяла: «Проснись! Проснись, дурёха!» – нет, она бодрствовала, от окончательного осознания реальности дыхание спёрло, лёгкие на мгновение встали, кажется, и сердце перестало стучать. Отчим сопел и горячим потоком воздуха обдавал нежную шею Горегляд, потом начал по ней водить шершавым, суховатым от перепоя языком. Наконец, Беда пришла в себя, её глаза вперились на вазу, цветов которая не держала полвека, девочка схватила хрусталь и, ловко вскочив, шарахнула со всего размаху Вениамина по голове: немытая, оранжевая от табачного и печного дыма ваза, разлетелась мелкими осколками о пропитую голову Загорулько. Веня закричал, но вопреки ожиданиям и стереотипам, полученным Полиной от фильмов, что смотрела на подаренном соседями телевизоре, не потерял сознания, только растерялся на время.

Девочка использовала драгоценные секунды заминки и бросилась к выходу, открыла первую дверь в «сени», там, больно ударившись правой ногой, опрокинула ведро с мочой (ночью отчим использовал его вместо туалета, выходить лень на двор), не обращая внимания на боль в берцовой кости, школьница повернулась вправо и буквально запрыгнула в ветхую пристройку над крыльцом. Поскольку ту пристройку отчим делал пьяным из строительного хлама и картона (не фанеры, картона!), Горегляд, не рассчитав на адреналине сил, не успела остановиться в крохотной будке и повернуть вправо, к последней, тоненькой дверце, а влетела прямо во фронтальную стенку, снеся её своим скромным весом в 42 кг (в исправительной колонии поправится до 50-ти, с алкашами голодала), выпала на улицу.

Веня очухался, придерживая рукой окровавленную голову, выбрался из хаты, нырнул в пролом пристройки и двинулся на падчерицу: та лежала на земле, девочка исцарапала локти, колени; развернувшись, Поля задом поползла в глубину двора. Преодолев метров пять, Беда упёрлась спиной о стальной штырь: он торчал в неплодоносном огороде (кто-то во времена СССР накидал туда много штукатурки и прочего мусора).

– Теперь, стерва, – шипел отчим, – я тебя силой возьму! По праву заслуживаю!

Это фантастика! Откуда-то в истощённом от неполноценного питания организме Полины появилась огромная сила, подросток, вскочив без помощи рук на ноги, ухватилась за штырь, выпирающий на метр из земли. Она рывком высвободила из-под тяжёлого грунта стальное «копьё» длиною в двести миллиметров, штырь действительно напоминал орудие – заострён на конце, вероятно, специально, чтобы легче забивать в землю, его диаметр составлял три сантиметра.

– Не подходи, подонок! – Прошипела Горегляд, – заколю!

Загорулько усмехнулся, убрал руку от ранки на голове и оскалился, в нём заиграл «звериный инстинкт»:

– Давай! – развёл он руками, как бы подставляя тело под удар, – бей, ну! Чего ты? Ссышь?! Знаешь, как у нас на зоне говорили? «Взялся – ходи!» Ну? – он приблизился к падчерице на расстояние шага и, обведя покрасневшим от крови пальцем воображаемый круг на своём солнечном сплетении, добавил, – сюда бей.

Она и ударила! Вложив в неокрепшие мышцы все резервы организма. Полина, словно древний охотник из старого фильма, налегла на штырь и вонзила его ржавый, с кусочками земли, заострённый конец в тело ненавистного Загорулько. Её не учили разить вражеского солдата винтовкой со штыком, девочка интуитивно поняла – надо поворошить «копьём» в теле негодяя. И поворошила вправо-влево, вверх-вниз. Горегляд не помнила: легко кол вошёл или нет, какие звуки раздались при этом? В памяти остались глаза отчима, удивление и страх одновременно читались в них, читались и приносили девочке невероятное удовлетворение. Веня упал на левый бок, захрипел, харкая густой, алой слюной.

Беда смотрела на поверженного негодяя, она испытывала… радость! Восторг, как бы страшно это ни звучало, Поля – гордилась собой, гордилась и не верила в то же время, – «Я – смогла!»

– Ско-ско-ско, – словно начинал петь плясовую, казачью песню (как – гэй-гэй-гэй), выдыхал поверженный отчим, – скорую, вы-вы-вы… вы-зо-ви.

– Скорую, мразь? – пришла в себя, вернее, смогла говорить, на деле, куда больше обезумев, кричала Полина, – скорую тебе, эфебофил4 проклятый?! На тебе, – пнула она его ногой, потом ещё, ещё, – получай, – и вдруг снова стопор.

Когда приехали медики с нарядом милиции (их вызвали соседи), девочка молча смотрела на отошедшего к адским кругам Загорулько. В глазах подростка горела радость, удовлетворение, да настолько отчётливо, что видавший виды мент с автоматом наперевес, подойдя к подозреваемой, отшатнулся от неё, убийцы.

Дальше, как во сне: расспросы милиции, осмотр врачей, ПДНщики долго не могли разыскать мать, наконец, нашли – та сыпала на дочь проклятия, отреклась от неё за содеянное. Снова медики, психиатры. Полине бы сказать, что Веня пытался её изнасиловать, что у неё помутился рассудок и, вообще, – «она просто защищалась» – гляди бы, легко отделалась! Нет, девушка гордо заявляла:

– Я – здорова! Хотела убить эту шваль и убила! О содеянном не жалею, я не раскаиваюсь, жаль лишь, что нельзя убить его снова разок-другой. Зато на могилу плюну! Обязательно плюну, выйду и плюну! Обещаю.

Мама, убитая горем по любимому, не навестила дочь в застенках ни разу… ни разу! Ни письма, ни звонка, ни весточки. Зато Алла явилась в суд, где заявила, что Вениамин хоть и выпивал немного (что вызвало короткий смешок присутствующего в зале судмедэксперта), он был хорошим и любящим семьянином, падчерицу воспитывал, как родную, и речи, чтобы тот приставал к ней – идти не может! А Полина, негодница, обезумев, взяла и убила хорошего человека, – «Я боюсь её! – рыдая, заканчивала пламенную речь Алла Загорулько перед судьёй, – это больше не моя дочь, она представляет угрозу обществу, в первую очередь – мне! Прошу изолировать её на максимально долгий срок».

Горегляд не извинялась и в суде, также уверенно заявила, – «Я понимаю жестокость и опасность содеянного, но не жалею, что сделала это, верни всё назад – повторила бы! Вину признаю полностью». Странно, женщина-судья не проявила большого сострадания к девочке, впаяла почти на полную катушку: учитывая возраст подследственной и пол, дали Полине шесть лет! Что, при выпавших обстоятельствах, довольно-таки много!

Алла через два года вдруг явилась к дочери на свидание, каялась, просила прощения, уверяла, что больше ни капли спиртного! Стала стучать во все инстанции, дабы её дочь поскорее выпустили.

Отмотала Полина четыре года без малого, освободилась в начале весны 2024 – го, вернулась в посёлок к матери, которая продолжала жить в том же флигеле! Хоть Алла действительно бросила пить, нашла нормальную работу, сделала в домике капитальный ремонт, провела удобства (ещё до газа дело не дошло), жить там Беда, по понятным причинам, не смогла. Она снимала комнату в общаге, трудилась в магазине, но радости воля не приносила. Потому, не пробыв на свободе и двух месяцев, Горегляд добровольно отправила заявку в Россию, в недавно созданное «Министерство воспитания и патриотизма», на зачисление её в экспериментальное училище. Полина не надеялась, что ей ответят, послала заявку с мыслью, – «Если не пошлю сейчас, потом буду до старости жалеть, мол, – вдруг взяли бы?» – а её всё-таки зачислили!

О суровом детстве курсантка могла рассказывать капитану долго, тот хоть и боевой офицер, и снайпером под конец службы (в горячих точках) побывал, и выдержка стальная, всё одно: недослушал бы её и уснул!

Горегляд закончила историю, на глазах её проступила влага, а на душе посветлело! Старохватов – первый человек, кому она поведала свою биографию, как на духу, не кривя душой, без утаек, приукрашиваний, подгонки фактов и т. д. короче – рассказала, словно летопись составила, не соврав до последнего слова.

– Такая история! – выдохнула курсантка, – с мамой я, конечно, помирилась… почти до конца. Я общаюсь с ней, скучаю и люблю, но-о… обида крепко засела за тот разговор, когда я ей на отчима жаловалась и, тем более, за суд! Знаю, оно плохо, пытаюсь забыть обиду, простить… не получается до конца! Никак не получается! – по покрасневшей щеке Полины скатилась слеза, – осуждаете меня?

Капитан поднялся, отвернулся к окну и, глядя на оранжевый закат, проговорил через спину:

– Нет. Я хоть и не религиозен, но в писании нашем много мудрого, в частности – «Не суди, да не судим будешь», стараюсь по мере возможности не судить. Чтоб мне тебя осуждать, надо пройти через аналогичное. Сам рос в сложное время, правда, без такого беспредела: меня и сестру мать любила всегда, до сих пор любит. Отец ушёл от нас, да не забывал: приезжал, деньги высылал стабильно. Подобное твоему рассказу, я в детстве видел часто, нередко сам подкармливал ребят и девчат, из «неблагополучных», они часто хлеб просили – давал, а если конфеткой угостить, ты что?! праздник для детей, чьи родители алкаши! Так, «лихие 90 – е» стояли на дворе, оно понятно! Чтоб в «нулевых» и тем более «десятых», подобное творилось, ещё при Батьке! Расскажи кто другой – не поверил бы. Ты не печалься! Зато ты закалённая жизнью, знаешь, до чего алкоголь может довести… всё в твоих руках: если не оступишься, проявишь волю – жизнь удастся, уверяю.

– Спасибо! – Всхлипнула Беда: её действительно подбодрили слова ротного воспитателя, – за понимание.

– Скажи, – повернулся ротный к девушке и, облокотившись локтями о спинку кресла, спросил, – скажи, до сих пор не жалеешь о содеянном? Снова бы убила его?

– Да! – Не выдерживая паузы, уверенно ответила Полина, глядя прямо в карие, пронзительные глаза капитана, до этого она стеснялась встречаться с ним взглядом, теперь не могла понять: «Почему? У него весьма милый и лёгкий взор, если ты с ним „тет-а-тет“, а не из строя на него смотришь!»

Вслух курсантка добавила:

– Знаете, товарищ командир, я понимаю, искренне понимаю: убийство – грех! Это плохо, и-и, поверьте мне, в жизни не смогла бы убить другого человека, но отчим, земля ему свинцом и раскалённых углей ему под зад, он – не человек, он – выродок! А из-за того, что мне пришлось взять грузный грех на душу, убить его, я Загорулько ненавижу куда больше! Даже мёртвого.

– Всё равно не осуждаю, только ты не сильно распространяйся об этом в будущем, людей такое отпугнёт, говори всем, будто искренне раскаялась. К нам скоро священника пришлют, ты и ему поплачься.

– А вас? Вас не отпугивает? И я тоже не особо религиозна.

– Меня сложно удивить и тем более испугать! Сам прошёл через такое… ладно, засиделись мы, скоро ужин, ступай в спально-строевое. Ах, стой!

– Да? – Опустилась Полина обратно на стул.

– Держи вот, – он достал из нагрудного кармана пачку сигарет, изъятую ранее у Дарьи, и бросил её на стол, – передай Елагиной, после ужина курсантам разрешено подымить. Только чтоб пачку потом вернула, на сохранение. Я не забуду, что передал отраву через тебя. Не дай бог, хоть одну спрячет и попробует ночью в расположении выкурить, пулей на зону отправлю.

– Поняла.

– И-и-и, ещё момент… нет, ладно… ступай, сам разберусь.

Полина покинула кабинет командира с лёгкой душой, помимо «сброшенного груза» из-под сердца, радовало: капитан её не осуждает – это приятно! С другой стороны, немного волновало, то, чему она сама удивлялась, – «Почему я ему открылась? По сути, вижу его первый раз, мы не знакомы и половины дня! Богдан Николаевич явно вызывает доверие, имеется в нём нечто располагающее, неуловимое и оттого загадочное! Интересно, другие девушки аналогично себя поведут с ним при разговоре один на один? Надо обязательно потом с девчонками перетереть на эту тему!»

Искренний рассказ Горегляд произвёл на Старохватова смешанные впечатления, заставил задуматься немного. Он понял – Полина рассказала правду, научился это определять давно. Вообще, Богдан сколько себя помнил, люди к нему тянулись, много кто хотел поговорить, раскрыть душу, а почему? Сам не знает! На войне, так старшие по званию и из соседних подразделений приходили к старшему лейтенанту (или уже капитану) Старохватову в гости, а оставшись наедине с ним – давай «исповедоваться»! Стало ли ротному жаль Полину? Нет, она же не его близкий человек, чтобы искать ей оправдания, верно? Хотя в голове офицера и произошёл «конфликт» представлений, всё-таки он ожидал – его курсантки предстанут этакими матёрыми зечками, а они – школьницы совсем, ну пусть студентки-первокурсницы по возрасту и мировоззрению. «Беда» – обычная девочка, с трудной судьбой, страшным детством. Понимал Богдан и иное – у Горегляд имелся выбор! Могла же пойти в милицию и настучать на отчима? Могла пойти в органы опеки и «пригласить» их к себе во флигель, чтобы посмотрели, как она живёт? Да, могла! Но не хотела в детдом, надеялась на лучшее и… получила сполна. С другой стороны, – как бы он поступил на её месте?! Неизвестно. Старохватов подумал, – «Нет! Нельзя их жалеть, так и до панибратства недалеко, те, кто чалился в лагерях, неплохо разбираются в психологии, стоит проявить сострадание и сам не замечу, как в туалет их на горбу таскать по очереди стану! Следует им рассказать одну поучительную историю и напомнить, что нет во мне жалости! Вообще, чаще надо это повторять!»

Последнее, что терзало душу капитана из-за биографии Беды – это его любимая дочь! Алиса ведь тоже живёт с отчимом! Ну как подрастёт, станет красавицей (в чём у Богдана сомнений не имелось), а тот негодяй, его бывший лучший друг, станет к ней клинья подбивать, подобно Загорулько?! – «Убью сразу, гада! Если узнаю, что хоть раз на неё посмотрел, как на женщину!» – занервничал офицер.

С целью успокоиться, Богдан полез в серый, бронированный сейф, достал оттуда кобуру с табельным оружием – пистолетом СПС «Гюрза» (он же СР-1), расстелил ветошь на столе, вынул «ствол», погладил его нежно, словно одушевлённый предмет – котёнка или щенка, и принялся разбирать – это знатно успокаивает Старохватова, он страстно любит оружие. Кстати, вопрос о вручении табельного офицерам-воспитателям на руки (а не пылить в оружейке училища) вызвал огромные дискуссии. С одной стороны, – мало ли? Кто знает, какой контингент заедет в училище? Вдруг попадутся «бунтарки»? Хотя на этот случай есть целый батальон охраны и внутренние (корпусные) стражи, которых Богдан убрал из своих «владений». С другой, – все люди при погонах, прекрасно понимали: оружие – это не игрушка, оно предназначено для известной цели, – «Уничтожения живой силы противника», т.е. убийства. Следовательно, есть риск, что оно будет применено по назначению. Всё-таки Старохватову позволили оставить при себе табельное, только обязали хранить его в сейфе, без надобности на пояс не вешать и тем более не стрелять (без нужды, не дай бог)! И, само собой, за пределы училища «железо» не выносить. Просто Богдан оставался на неопределённый срок постоянным дежурным офицером в корпусе (потому что живёт там), пускай в нём и была всего одна «рота» из 10 человек. Исходя из этого и из его блистательного послужного списка (и покровительства генерала Березина) – сделали исключение.

– Нет, – буркнул себе под нос капитан, совершая чистку оружия, необходимости в которой не имелось: стрелял-то из него один раз, на зачёте, а чистил уже пятый! – Я Витьку с детства знаю, он хоть для меня и урод навеки, после того, что сделал, всё-таки нормальных ориентиров, Танька ему всегда люба была, вот и не стерпел, а дочери опасности не представляет. Да, не представляет, но по морде ему заехать всё равно надо при встрече.

В дверь постучали.

– Да! – крикнул Старохватов.

– Разрешите? – просунула голову в дверь старшина Белкова.

– Заходи. Вы там справились?

– Так точно! – устало присела Инна на диван, – Жанна последнюю одевает, осмотр прошли. Прикинь, странно, но не у одной из наших нет татуировок!

– Отлично, можем в банды засылать! – шутейно ухмыльнулся ротный.

– Что с Эфкой делать? Она ждёт приглашения на беседу.

Немного подумав, командир ответил:

– Веди её со всеми на ужин, завтра поговорю с ней, устал сегодня. Тем более, до отбоя хочу речь одну толкнуть перед строем.

– Поняла. – Не сводит взгляда старшина с уже собранного пистолета, – это что, «Гюрза»? – восхищённо поинтересовалась она.

– Да.

– Ого! Табельное? Откуда у нас такие стволы? Мне тоже дадут?

– «Офицера» получишь на днях, может, тогда и дадут, – спрятал Богдан пистолет сперва в кобуру, затем в сейф, – откуда он? Мы же элитное училище, что нам, пищали раздавать, по-твоему? Ещё вопросы есть?

– Ага, – приняла Белкова виноватый вид, – может, ты сам их отведёшь в столовую, намучилась с ними за день! Домой хочу… с новым мужем (незарегистрированный брак) поругаться хоть.

– Нет, Инна – сама веди! Первого сентября уже получишь звание младшего лейтенанта, потому начинай соответствовать офицерскому статусу – работай! И так тебе спускаю много. Устала она, я отсюда по запаху чую, отчего ты устала. На, – полез командир в верхний ящик стола и, вынув оттуда ароматизированные пластины, бросил их подчинённой, – зажуй, а лучше зубы почисть и веди девчат в столовую… в смысле курсанток.

– Слушаюсь! – недовольно обронила Инна и отправилась выполнять свои обязанности.

Насладиться Старохватову тишиной и одиночеством не пришлось, через минуту снова постучали в дверь.

– Заходи, Ренат! – определил капитан по характерному стуку, кто именно находится в коридоре.

– Освободился? – шмыгнув носом, спросил Керимов.

– Да, заходи.

– Пойдём в чайную или поужинаем здесь? – снял зампотылу кепку и грузно бухнулся на диван, он тоже намаялся за день.

– Здесь. У меня там, – Богдан указал рукой на холодильник, – есть курочка с картошкой, мать сегодня на КП приезжала, угостила. Как раз на двоих.

– Точно курица? – недоверчиво прищурился Ренат.

– Да курица, по костям определишь. Ты обидеть хочешь? Зачем бы я тебя обманывал? Не ешь свинину – твоё, святое право, подсовывать не намерен, я не моральный урод.

– Не обессудь, привычка спрашивать: сволочей много повидал, аж не верится, что с тобой так сдружились. Ин ша Аллах!

Керимов по просьбе капитана полез в холодильник, который стоял в углу, слева от двери напротив шкафа, в этот момент зазвонил телефон.

– У аппарата! – ответил хозяин кабинета и протянул другу трубку, – тебя!

– Достали! – выругался Ренат и, взяв средство связи, долго кричал, мол: «Дайте поесть хоть нормально! Привыкли, что я один за вас всё делаю!»

Старший лейтенант отключился и поставил трубку на место:

– Сказал бы им – Керимова нет!

– Ага, – усмехнулся Старохватов, – а если видел кто, как ты к нам заходил? Да и камер натыкано повсюду, не хочу, чтобы меня во лжи обвиняли.

– Тоже верно! А в расположении камер много? Я только у главных ворот, на первом этаже заметил… ах и на лестнице.

– В коридоре и спальном помещении, ну там только «пролётку» они охватывают, кровати в слепой зоне.

– Ясно! – щёлкнул Ренат дверцей микроволновки из умывальной комнаты, – зачем тебе пирожки понадобились? Обещал рассказать.

– Ой! Да мне надо из двух «вольных» выбрать сержанта, а второй – ефрейтора присвоить, я вот и думаю. Пока склоняюсь к мысли, что Полине «замком» ходить, это та, которую ты видел сегодня у меня. Во-первых – она ни с кем из девок не знакома, мотала срок в Беларуси, следовательно, «кумовства» не возникнет; во-вторых – больше она на командира тянет, чем другая «вольная», Лида. Той я позывной «Эфка» дал, из-за множества «осколков» на лице, ну, пирсингов, чи как их там? Так вот, у неё статья нехорошая: 228-ая, сам понимаешь. Хотя до конца не решил, у Полины тоже статья – убой с особой жестокостью.

– Серьёзно?! – удивился Ренат, – ничего себе, по виду не скажешь. Так, а пирожки-то зачем?

– Проверка своеобразная. Их же одиннадцать штук? Вот я Полине и предложил угоститься, так она сразу: «Прямо десять брать?» Имела в виду, что девочек всех надо угостить, а один мне оставить, т.е. о других думает! Не схватила сразу себе.

– Ооо, интересно ты придумал! Хорошая проверка. А вторая девушка?

– Не говорили ещё с ней.

– Ладно, ну её, службу! То аппетит пропадёт, – предложил Керимов и, произнеся: «БисмиЛлях ир-Рахман ир-Рахим», пожелал Богдану приятного аппетита.

«Кстати! – подумал Богдан, – Полина говорит почти на чистом русском, даже без трасянки! Только щас дошло, что в ней мне показалось странным».