Письма о кантовской философии. Перевел с немецкого Антонов Валерий

Седьмое письме

Об элементах и предшествующем ходе убеждения в основных истинах религии

Критика разума привела доказательства, в обстоятельности которых вы, дорогой друг, со временем сами убедитесь: что теоретическому разуму столь же невозможно доказать бессмертие души, сколь и бытие Бога; что, с другой стороны, практический разум, в силу тех же оснований, по которым он требует признания высшего принципа моральных и природных законов, делает необходимым также и упование на будущую жизнь, в которой моральность и счастье, согласно определению этого высшего принципа, должны пребывать в совершеннейшем соответствии.

Этот результат, содержащий окончательный и навсегда решающий ответ на второй главный вопрос, коим до сих пор занималась наша спекулятивная философия в отношении религии, я рассмотрю подробнее в моем следующем письме. В настоящем же я упоминаю о нем лишь как о примере поразительной плодотворности нравственного основания познания и восхитительной простоты, которую религиозное убеждение обретает благодаря ему. Предполагая правильность вышеизложенного результата, мы получаем не только рациональную систему чистой теологии, которая основывает все учение о Божестве на единственном, первоначальном и непоколебимом принципе разумной веры (Vernunftglaube), о котором шла речь в моем предыдущем письме; но также и истинную, систематическую философию религии, которая охватывает – наряду с собственно теологией и как столь же существенную ее часть – учение о действительности и природе будущей жизни и выводит его из того же самого принципа.

Нам кажется, дорогой друг, что никогда еще спекуляция не была так оправдана перед здравым смыслом, никогда еще суждения последнего не были так согласованы с результатами первой, никогда еще философия и история не были столь единодушны в вопросе столь важном, как в данном случае: когда исследование, чья глубина не имеет примера, равно как и искусство, с каким оно было проведено, вывело высший принцип всей философии религии из природы чистого разума – и этот принцип содержит не больше и не меньше, как формулу, выражающую потребность, которую разум всегда был вынужден предписывать себе.

Если то, в чем все религии, сколь бы ни были они различны, сходились с древнейших времен, извлечь из их мифологических и метафизических оболочек и, по праву, вменить в заслугу здравому человеческому рассудку (sensus communis), то для сей цели останутся именно эти два пункта веры. И если исследовать причину, исходя из которой рассудок, не верящий слепо, мог бы построить это древнее и всеобщее убеждение; причину, по которой философия начала свои первые и древнейшие изыскания с атрибутов Божества и природы будущей жизни; почему существование обоих, намечавшееся в этих изысканиях, нашло столь раннее и всеобщее признание и, пребывая в плачевном состоянии своих мнимых доказательств, сохранилось и распространилось вплоть до сего дня, – то из сказанного следует, что причина сия может заключаться не в чем ином, как в чувстве нравственной необходимости, которое было разложено на ясные понятия «Критикой разума» и возведено в единственное и высшее философское основание познания религии.

Были, вероятно, времена, когда человечество было столь же мало способно к ясному признанию этой необходимости, сколь она была для него необходима, и когда простое ощущение оной порождало то убеждение в двух фундаментальных истинах религии, которое было – гораздо менее озабочено признанием его причин, нежели использованием его последствий для нравственности. Христианство, которое было дано человечеству не иначе как для того, чтобы уверить его в этих благотворных последствиях, поэтому предполагало и продолжает предполагать это убеждение как уже существующее. В намерения благородного основателя не входило реформировать ни философию, ни теологию своего времени. Поэтому в обоих вопросах он предоставил все здравому смыслу и, не вдаваясь в доказательства религии, выделил ее чистейшие и сильнейшие мотивы, поставил их в необходимую связь с моралью и таким образом положил начало той практической чистой религии, которая, благодаря более широкому распространению нравственных понятий и высшему интересу, который разум был вынужден к ним проявить, столь значительно способствовала не только нравственной культуре человечества в целом, но и научной разработке самой морали.

Оба эти неразделимых вида культуры должны были подняться до высокой степени, прежде чем стало возможным и, наконец, даже необходимым возвести религию в ее убедительном основании на ту самую мораль, которая своим становлением и распространением обязана, по крайней мере в немалой степени, мотивам религии. До того, как были прояснены фундаментальные понятия морали, можно было бы поколебать убежденность в основных истинах религии, если бы показали, что она не имеет для себя иных доказательств, кроме доводов моральной необходимости. Христианство, таким образом, не могло установить истинное и нравственное основание познания в большей степени, чем любое иное, и ложное; оно должно было предоставить как установление и развитие первого, так и устранение второго – человеческому разуму, который оно должно было направлять и ускорять своим деятельным влиянием.

В переходный период, то есть в течение долгого времени, когда человеческий дух должен был перейти от смутного чувства к ясному сознанию нравственной необходимости, неизбежны были превратные истолкования этого чувства. Разум на определенной ступени своего развития оказался вынужденным дать отчет в своих убеждениях, вынужден был искать причины истин, которые навязывались ему неизвестно откуда, и принять эти причины, которые некогда были для него так же необходимы, как и сами истины, в той форме, в которой они могли предстать перед ним в его тогдашнем состоянии. Подумайте о природе этих истин. Они в той же мере неспособны к чувственному восприятию, в какой необходимы согласно своим понятиям, в той же мере совершенно недоступны чувствам, в какой неизбежны для разума, в той же мере чужды одной из наших познавательных способностей, в какой тесно сплетены с другой, – непостижимы с одной стороны, постижимы с другой; неразрешимая проблема для разума до его полного самопознания! В своем младенчестве он мог и должен был связывать каждое понятие, лишенное наглядного представления, по мере того как оно приходило в его сознание, непосредственно с опытом. Он мог это делать, ибо до полного развития метафизико-теологических основоположений противоречие между таковым [понятием] и созерцанием, этим существенным условием всякого опыта, либо вообще не было заметно, либо недостаточно бросалось в глаза. Так и должно было быть, ибо как иначе можно было бы удержать понятие без созерцания? Поэтому самые ранние познания о Боге имели исторический источник. Но сколь мало философ может сомневаться в преобладании необузданного воображения над разумом в мифологиях доисторического периода, столь же мало он сможет ошибиться относительно следов метафизических представлений в них и отрицать, что именно из этих, хотя и лишь зарождающихся, понятий разума воображение заимствовало божественность для своих безбожных грез.