Депортация

И тут до меня дошло: боевой вызов!

– Неужто – ещё?

Ратников кивнул.

– Где?

– Италия, – сказал Ратников. – «Калабрия».

– А когда?

– В четырнадцать часов тридцать минут московского времени, – ответил Вараксин.

– Бесовщина какая‑то… У меня, в тот же час – погром и покушение.

– Да уж, – согласился Ратников. – Как говорил Шерлок Холмс: «Какое же это совпадение! Нет, нет, эти два события связаны между собой, несомненно, связаны. И наша задача – отыскать эту связь»7.

– Хорошо сказано, как раз под наш случай, – кивнул я.

– Мало того, – продолжил Ратников. – Наш любимый сыщик будто предвидел твоё возвращение. Сюда, в первый сектор.

– Это ты о чём?

– Да вот, из «Собаки Баскервилей»: «Нет ничего лучше таких дел, где все словно сговорились против тебя. Тогда‑то и начинаешь входить в азарт».

Я смолчал.

– Да не кручиться ты. – Ратников покачал головой. – Это же не навечно.

– Так ведь и жизнь, как говорится, – тоже не навсегда.

Глава 4. Новая атака

Москва, Академия метанаук, первый сектор

13 июля 2046 года, пятница

21 час 15 минут московского времени

Принято считать, что информация обладает ценностью. Но знание бывает и суетным, не пришей кобыле хвост. А иногда и опасным для его обладателя. Даже смертельно опасным. Встречаются вещи, которые лучше не знать. Знать бы ещё, какие именно. Несчастная моя рукопись…

В прежнем составе сидим у Ратникова, отрезанные от внешнего мира сорокаметровой толщей скальных пород. Но это не мешает быть в курсе новостей.

– Евровести, – проговорил Ратников. – Калабрия.

На экране во всю стену появились контуры Европы. И тут же в мыске итальянского «сапога» сверкнула вспышка. Камера стремительно приближается к источнику света; показались огромные градирни и красные кубы – реакторные блоки. Над одним из них в полной тишине вспухает огненный шар. Поднимаясь и темнея, он превращается в иссиня‑серое облако дыма.

На нас обрушился грохот, а через пару секунд сквозь затухающий гром донёсся закадровый голос с мужественной хрипотцой:

– Мы ведём репортаж с места событий. Перед нами атомная электростанция “Калабрия” в Южной Италии. Ядерный реактор российского дизайна был запущен совсем недавно.

Чёрная тень косо режет воздух: вправо и вниз, вверх и влево, потом падает вертикально. И вновь – то удаляется, то приближается.

– Радиационный фон настолько высок, – поясняет комментатор, – что способен вывести из строя даже наш дрон. Робототехника уже на подходе. Вот‑вот должны прибыть и ликвидаторы.

Теперь виден разрушенный блок. Смертельно раненый реактор дышит огнём. Он светится, он пылает, разбрасывая раскалённые брызги, словно вулкан в активной фазе.

Комментатор говорит на фоне тревожной музыки:

– По оценкам специалистов, последствия сегодняшней катастрофы могут оказаться даже серьёзнее, чем в Рингхальсе. По расчётам экспертов Антиядерной лиги, в десяти километрах от аварийного реактора фон превышает допустимый в семьсот раз. Наибольший вклад даёт радиоактивный натрий.

Закадровый голос всё громче:

– Власти призывают граждан Южной Италии соблюдать спокойствие. Не выходите из дома, закройте окна и форточки. Включите системы активной вентиляции. Решение о централизованной эвакуации или отселении будет принято в ближайшее время.

А на заднем плане мечутся, мечутся по горизонту алые всполохи.

– Дожди! – продолжает комментатор. – Вот чего следует опасаться. Обычно воду используют для борьбы с огнём, но здесь не тот случай. Выброшенный из реактора натрий при контакте с водой воспламеняется. Вот почему вокруг пострадавшей станции так много пожаров. Тушить возгорания придётся, как и в Швеции, распыляя специальные порошки.

Город горел, густой дым заволакивал улицы. Огонь охватил десятки и сотни домов, из окон вырывались языки пламени, временами извергались снопы искр. Бесчисленными факелами полыхали автомобили.

– …И конечно, радиация. В этом плане тоже не повезёт тем, кого накроет радиоактивный дождь. Можно ли спастись от лучевого поражения? И что для этого нужно сделать? Спросим об этом председателя Антиядерной лиги, русского эксперта, профессора Закочуху.

Показалась знакомые усищи: наш пострел везде поспел.

– Как избежать переоблучения? Да очень просто. Нужно быстро удалиться от места аварии на тысячу километров. А поскольку мощных источников радиации теперь два…

– Извините, – вмешался комментатор, – появились новости, сведения о пострадавших… Что нам сообщают? При взрыве реактора погибло двадцать семь… Нет, уже двадцать девять человек. И около сорока получили высокие, возможно, смертельные дозы радиации. Подчеркнём, это лишь первые жертвы. Что нас ждёт дальше, Лука Тарасович?

– Дальше? Счёт пострадавших пойдёт на десятки и сотни тысяч. Пусть не все получат смертельные дозы, но число отдалённых стохастических эффектов…

– Простите… Стохастические эффекты – это…

– Вероятностные заболевания, которые могут проявиться спустя годы и десятилетия.

– Речь идёт об онкологии?

– Да, и прежде всего о детях. – Закочуха подкрутил усы. – Рак поражает их в первую очередь. Десятки тысяч больных детей».

Камера перемещается в телестудию. Крупным планом – мужчина и женщина средних лет, похоже супруги.

– Мы собирались улететь в Таиланд. Понимаете? Неделю назад. Но мой муж работает на станции, его попросили перенести отпуск, – энергичная женщина не даёт слова сказать мужчине. – К счастью, авария случилась не в его смену. Но наш ребёнок, наш Анджело! В Таиланде, сейчас мы должны быть в Таиланде, все трое, понимаете?

И снова в кадре Закочуха.

– Радиоактивный натрий даёт смертельные дозы внешнего облучения. Группа особого риска – дети до двух лет. К тому же люди наглотались радиоактивного йода, и опять‑таки наибольшие дозы получили дети.

– На этот раз власти успели подготовиться, – продолжает комментатор. – Пострадавших детей уже доставляют в специализированные лечебные центры. Но вернёмся в Калабрию.

Всё та же эмоциональная итальянка.

– Мы должны улететь в Таиланд, немедленно, понимаете? Почему всё это случилось?

– С этим вопросом мы обращаемся опять‑таки к профессору Закочухе, – вновь студийный комментатор.

– Действительно, как же так? – Закочуха потеребил правый ус. – Ведь атомщики уверяли нас в абсолютной безопасности ядерных реакторов. Мол, станция выдержит прямое падение самолёта и землетрясение силой в семь баллов.

– Ваш вопрос, как мы понимаем, риторический… – сказал комментатор. – Тем более что на проблему последствий облучения имеется и другая точка зрения.

На экране появился немолодой человек. Открытый взгляд, тёмные круги под глазами, лицо изрезано глубокими морщинами.

– Позвольте представить ещё одного русского эксперта, – говорит комментатор. – Академик Горновой. Разрешите, э…

– Николай Сергеевич, с вашего позволения. – Академик символически пригладил ладонью коротко остриженные чёрные волосы.

– Как вы можете прокомментировать прогнозы профессора Закочухи?

– Мне кажется, коллега несколько сгущает краски. Вот, взгляните… – Горновой щёлкнул пальцами, на экране появилась знакомая карта Европы.

Он продолжил:

– Мы имеем две региональные зоны радиоактивного заражения, а паника охватила целую часть света. Понимаете, что я хочу сказать? Этак у нас вся Европа рискует стать сплошным поясом отселения. Надо же и меру знать.

– Но ведь радиационный фон превышен в семьсот раз!

– И что с того? Превышение носит локальный характер, к тому же оно снижается. А вы знаете, что на бразильском пляже Копокабана естественный фон превышает допустимый в двести раз? Но люди рвутся туда, а не оттуда. Прошу заметить, мест с повышенной радиацией на планете много, но никто не называет эти территории загрязнёнными. Что касается Швеции с Италией, то вот моё мнение. Радиационные страхи считаю чрезмерными, а массовую эвакуацию – ошибочной. Отселять людей имеет смысл только из пятикилометровой зоны.

– Но как же быть всем остальным? – комментатор вскинул брови.

– Я рекомендовал бы пересидеть дня три‑четыре в помещениях, пока не спадёт высокая активность. Просто переждать, дома или в офисах. Окна закрыть, вытяжные вентотверстия заклеить; организовать активную приточную вентиляцию с воздухоочисткой, это несложно. Плюс к этому – йодная профилактика.

– Три‑четыре дня? А потом?

– Максимум – неделю. А затем…Современные методы позволят провести дезактивацию зараженных территорий в разумные сроки.

– Вы имеете в виду аэрогель?

– Именно его.

Говорил Горновой ровным голосом, взвешивая каждое слово.

На лице комментатора появилась ехидная улыбка.

– Извините, Николай Сергеевич. А сами вы где проживаете?

– В Москве. Но какое это имеет значение?

– Ах, в Москве! И дети ваши в Москве, и внуки?

– Ну почему же? Сын работает в Санкт‑Петербурге, там живут и наши внуки.

– Выходит, ваша семья находится в безопасной России. Что ж, это многое объясняет…

Вновь кадры с огнедышащим блоком, и голос комментатора:

– За событиями из Италии мы будем следить постоянно. А теперь новости экономики. Европейские фондовые индексы упали более чем на тридцать процентов. Цены на недвижимость обрушились…

Ратников отключил «Евровести».

– Вы обратили внимание на характер аварии? – Вараксин переводил взгляд с меня на шефа. – И реактор такой же, правильно? Знакомый почерк.

– Очень похоже, – согласился Ратников. – Я опасался, что это случится снова. Но чтобы так скоро… Плохая примета.

– Серия, – кивнул я.

Ратников молча смотрел на меня.

– Ты чего, Анатолий Борисович?

– А? Так, задумался… Игорь Маркович, уточни, что там в Калабрии. Нужны подробности. Отличия от Рингхальса, из какой точки пошла взрывная реакция. Это срочно.

– Кажется, я догадался, – сказал Ратников после ухода Вараксина.

– ?!

– Смотри, что получается, – продолжил он. – Это я о странных совпадениях. Судя по всему, твоя личная проблема как‑то связана с европейскими катастрофами.

– Ну да. Наш дом и реактор в Калабрии… Минута в минуту.

– Дело не только в синхронности событий. В обоих случаях удары наносили точечные.

– В смысле? – не понял я.

– Ну, не крылатую же ракету они запустили. И не сожгли твой дом огнемётом.

– И что? Кого мне за это благодарить?

– Уничтожены лишь две цели: твой компьютер и флешка. Так? – Ратников загнул два пальца. – К чему бы такая избирательность?

– И…

– Хотя мишеней было три. Крайняя – ты сам. Но здесь у них случилась осечка.

– Но для чего? Они даже не попытались что-то узнать. Нет, не выведать – а свести на нет.

– А вывод напрашивается такой. Ты обладаешь каким-то оружием. Оно было упрятано в твоей рукописи, но кто-то его заприметил.

– Какое ещё оружие…

– У тебя там… – Ратников коснулся пальцем своего лба, – сокрыта информация, о которой ты не подозреваешь. Не исключаю, что это сведения касательно надёжности реактора; те, что могли сорвать планируемые диверсии. И лиходеи решили подстраховаться, выведя тебя из игры.

– Да что же такое…

– Подожди, – прервал Ратников. – Пока ясно одно: это сведения, обладающие высокой отрицательной ценностью. Настолько значимой, что кто‑то готов пойти на убийство. Понимаешь, чем это пахнет?

– Депортацией. Большая зона, пожизненно.

– Да, – сказал Ратников. – И тем не менее некто пошёл на огромный риск.

– Убедительно. И что из этого следует?

– Они просто так не отстанут. И твоя жизнь по‑прежнему в опасности.

– А какие проблемы? – спросил я. – Поможешь со спецсредствами…

– Пойми меня правильно… – он замялся. – На Материке ты человек публичный, бываешь на виду нередко.

– И что с того?

– А как ты собираешься объяснять свои чудесные спасения? Иначе Академия рискует засветиться. Такая вот ситуёвина.

– Я не понял. Ты не сможешь меня защитить?

– Смогу, но без гарантий. Ты получишь сверхчувствительность к опасности. И более чем отличную реакцию. Но и только. Об остальном позаботишься сам.

– То что нужно.

– Дальше. Семья у тебя?.. Я почему спрашиваю: встаёт вопрос и об их безопасности.

– Я уже говорил Вараксину. В России сейчас жена и внучка, три годика. А сын со своей половиной далеко, в Эквадоре.

– Хорошо. Супруге твоей в чешском имении появляться пока не стоит. Вообще в Чехии можно, однако Моравию исключаем. Это ясно?

– Да.

– Теперь о контактах. Старые связи рвать не обязательно. Но будь осмотрительней. Хоть и с тем же Мишаней…

– С Мишаней?! Да брось ты!

– Но ведь каким‑то образом наши недруги узнали об особенностях твоего жилища? И даже о флешке.

– И правда…

– Но вернёмся к радиации, – сказал Ратников. – Сам видел: двое учёных, оба из России, а рассуждают по‑разному. Закочуха мелькает повсюду. А вот Горнового я вижу впервые. Что можешь о нём сказать?

– В радиобиологии Горновой – корифей. Он сторонник теории радиационного гормезиса. А почему тебя это интересует?

– Подожди. А гормезис – это?..

– Радиационное закаливание, то есть польза малых доз облучения. Радоновые ванны и всё такое. Но зачем тебе это?

– Хочу разобраться, – сказал Ратников.

– А почему ты не…

– Ясно, не продолжай. Да, возможности Академии позволяют любому из нас войти в суть дела за пару секунд. Но мне интересна именно твоя трактовка. Думаешь, почему?

– Надеешься понять, с чего бы на меня и мою рукопись…

– Молодец. Кстати, и «Евровести» мы смотрим не ради информации. Какая уж там информация… Балаган – он и в Европе балаган.

– А зачем же тогда?

– Вот именно – зачем? Главное вовсе не то, что нам говорят и как показывают. Важно не «что?» и не «как?». Всегда и везде главный вопрос: чего для? Зачем они дают народу именно эти картинки? Чего хотят добиться?

– То есть содержание…

– Не особо. А вот характер информации – на это стоит обратить внимание. Тут ещё задачка по твоей части. – Он щёлкнул пальцами и произнёс: – Евровести. Повтор, пятое июля. Рингхальс.

Знакомый голос комментатора:

– Какие беды принесла авария жителям Швеции? Постараемся ответить на этот вопрос. Мы находимся в Берлине, в специализированной клинике. Здесь лечат и проводят реабилитацию облучённых больных.

На экране просторная палата, две койки, одна из них пустая. На другой – ребёнок пяти‑шести лет. Худой, без волос. И бездонные глазищи, в которые невозможно смотреть. Мальчик или девочка? Белая как мел кожа. Смотрит – и молчит. Это страшнее, чем слёзы и крики.

– У этой девочки… – Голос комментатора раздражает, лучше бы ему заткнуться… – не хватает силёнок встать и даже сесть: она тут же упадёт в обморок…

Показался врач в белом халате. Бойкий комментатор никак не остановится:

– У неё часто течёт кровь из носа и…

Спина врача закрывает экран. Похоже, журналиста выгоняют из помещения.

Другая палата, две койки и тоже одна свободная.

– …Не секрет, что в Рингхальсе сильнее всех пострадали сменные операторы, – продолжает прежний комментатор. – Лучевая болезнь унесла жизни восьмерых из них. В этой клинике находятся пятнадцать выживших. Этические ограничения не позволяют показывать лица облучённых. – Вместо головы больного мерцает пятно… – Но поверьте на слово: зрелище не для слабонервных. Давайте поднимемся на второй этаж.

Ракурс изменился.

– Курс лечения здесь проходят ликвидаторы и люди, проживавшие вблизи аварийной станции. Лучевая болезнь их миновала, но поразил другой страшный недуг. Это рак крови, иначе именуемый лейкемией, или белокровием. Мы опять‑таки не можем показать вам лица больных, кроме одного фото. Вот, смотрите… – Комментатор взял паузу.

На первом снимке – мужчина средних лет, правильные черты лица, приятная улыбка. И дата: 2044/03/17.

На втором – лысый старик с костлявым лицом. Огромный нос и толстые, изуродованные буграми и язвами челюсти. 2046/07/05.

– Вы ещё не догадались? Это один и тот же человек. Сегодня его нет в живых, но родственники дали согласие на показ снимков с разницей в два года. Вот что делает с людьми радиация!

Ратников снова щёлкнул пальцами, изображение исчезло.

– Что скажешь? – спросил он.

– А что тебя интересует?

– Информация, Ватсон. Ты ведь у нас в теме, и с атомными делами, как говорится, на ты.

– А в школе КГБ эту тему разве не изучали?

– Не в той мере. Мне нужен весь расклад. Вот скажи, – кивнул он на экран, – это правда? Или как всегда?

– Про лучёвку – верно. Болезнь опасная, хоть и нечастая. При авариях угроза реальная, но в ходе плановых работ исключается.

– Подожди, Александр Павлович. А как же ликвидаторы, муэртисты?

– Ну, если только сами полезут в пекло. А чтобы случайно, да набрать смертельную дозу – нет. Не двадцатый же век, всё под контролем.

– А девочка? И этот старик… М‑м… мужчина?

– На первый взгляд кажется, что их болезни связаны с радиацией. Но это не так.

– Александр Павлович! Ты соображаешь, что говоришь? Это реальные люди, на них завели регистрационные карты, у каждого есть родственники. И конкретные диагнозы, подтверждённые специалистами. Таких больных – многие сотни, если не тысячи.

– Кто бы сомневался. Да, болезни у них настоящие. У девочки рак щитовидки, у мужчины лейкемия. Но, повторяю, радиация тут ни при чём.

– Да почему ты так уверен?

– А сколько прошло после аварии в Рингхальсе? Я имею в виду – до этих вот кадров?

– Катастрофа случилась первого мая, а запись, – он задумался на секунду, – от пятого июля. Считай, два месяца. И что с того?

– А ты знаешь, как можно отличить рак, вызванный радиацией? Не заподозрить, а уверенно назвать виновника – радиацию?

– И как же? – спросил он.

– Чаще всего никак. Верный путь – изучить статистику заболеваний с учётом скрытого периода.

– В смысле?

– Онкология не возникает сразу, типа: «Шёл, поскользнулся, упал, очнулся – рак». Злокачественные опухоли – эффекты отдалённые. Чтобы развился рак, должны пройти годы.

– То есть скрытый период…

– Да. Самый скоротечный рак – белокровие, но даже для проявления лейкемии требуется три года, минимум.

– А рак щитовидки?

– От восьми лет.

Ратников помрачнел.

– Вот оно что…

– Да, болели эти люди давно, задолго до аварии. А очевидные последствия проявились сейчас.

– Любопытно… – пробормотал Ратников. – И что же получается?

– А получается, что сотни онкобольных собрали со всей Скандинавии. И, видимо, не только для лечения.

– И не столько для лечения. Мы смотрим в одну сторону… – прищурился он. – Кому‑то выгодно раздувать страхи, так?

– Других объяснений не существует. И согласись: уж очень всё чересчур. Девочка – безволосая, бледная, исхудавшая. Глаза её… И молчит. Символ жертвы – лучше не придумаешь.

– Слушай, ещё о радиации. Почему чаще страдают дети? – спросил Ратников. – И отчего именно щитовидка?

– Всё дело в дозе. Для детей она всегда выше.

– Подожди, подожди. Про дозу твердят на каждом углу. А суть?

– Элементарно, Ватсон. Взять хотя бы коньячок. – Я приподнял пузатый бокал. – Пьём вроде как на равных, а меня забирает сильнее. А?

– Я понял. У нас разные весовые категории?

– В самую точку, – сказал я. – У меня вес около восьмидесяти.

– Я тяжелее тебя – сотня.

– Вот. А дозу рассчитывают на единицу массы. Граммы выпитого спирта делим на наши показатели – и в отношении спирта моя доза получается больше на двадцать процентов.

– А относительно радиации?

– Расчёт похожий, только вместо спирта учитывают поглощённую энергию излучения, в джоулях. Джоули делим на килограммы облучаемого тела – имеем грей, единицу поглощённой дозы. А ещё используют зиверты.

– Что за зверь? – спросил Ратников.

– В зивертах рассчитывают эквивалентную дозу. Тут принимают во внимание ещё и отличия разных видов излучений. Точнее, их повреждающей способности в отношении живых организмов. Альфа‑частицы – тяжёлые снаряды, а бета‑ и гамма‑излучение можно сравнить с пулями.

– Понятно, – кивнул Ратников. – И почему дети – тоже ясно. А щитовидка?

– Этот орган накапливает радиоактивный йод – почти весь, что попадает в организм. А масса щитовидки мизерная, у детей вообще считанные граммы. И доза на щитовидку получается огромная.

– А можно как‑то…

– Для чего и пьют обычный йод, нерадиоактивный. Щитовидка не отличает его от радиоактивного, сто тридцать первого изотопа. Насытить её стабильным, сто двадцать седьмым – и радиоактивный йод будет поглощаться слабее. Всё нужное в этом плане в Европе делается. Уверяю тебя, радиационный рак щитовидки сейчас невозможен, даже у детей.

– Слушай, Александр Павлович… А какой радионуклид самый опасный? В Рингхальсе сначала и разговоров было, мол, натрий-натрий-натрий! Потом – йод-йод-йод! Затем про них перестали, как отрезали. Зато началось про цезий да стронций. И вот в Калабрии опять – натрий… А почему в Чернобыле про натрий – ни слова не звучало?

– Видишь ли, радиоактивный натрий – проблема не всякого ядерного реактора. А исключительно реакторов на быстрых нейтронах. Теплоноситель первого контура у них – не вода, а натрий. В отличие от чернобыльского и прочих.

– Первый контур? – спросил Ратников.

– Жидкость, которую прокачивают в пространство между тепловыделяющими элементами, твэлами. Радиационные поля там, когда реактор на ходу, чудовищные. Поэтому часть атомов обычного, нерадиоактивного натрия‑двадцать три активируется. То есть превращается в радиоактивные изотопы того же натрия.

– Не понял? – Ратников смотрел на меня удивлённо. – Изотопы? Ты сказал: изотопы? Но шум‑то вокруг единственного, двадцать четвёртого?

– Потому что он самый активный.

– В смысле?

– Распадается интенсивно. Существует такое понятие – активность. Это как скорострельность оружия. – Я старался объяснять попроще. – Измеряют активность в беккерелях. Это один выстрел, тьфу, один распад в секунду. Но ту же интенсивность распада можно выразить через другое понятие…

– Период полураспада?

– Верно. И пропорция тут обратная. Чем короче период полураспада, тем выше активность. Возьмём, к примеру, уран‑двести тридцать восемь. Распадается черепашьим ходом, полупериод – четыре с половиной миллиарда лет. Представляешь, столько же годиков нашей планете. А у натрия‑двадцать четыре полупериод совсем мизерный, пятнадцать часов. И у сто тридцать первого йода цифра небольшая, восемь суток. Чувствуешь разницу?

– Ничего себе. Но почему про натрий замолчали сегодня? Ну, который в Рингхальсе?

– Так ведь высокая активность – она быстро сходит на ноль. Что называется, нет худа без добра. За пятнадцать часов распадается половина натрия‑двадцать четыре. За двое суток активность снижается в десять раз, за четверо – в сто. А за десять полупериодов – это шесть суток, – активность падает тысячекратно. Неделя‑другая – даже следа не останется.

– Так просто!

– И тогда на первое место выползает…

– Йод? – закончил фразу Ратников.

– Да, сто тридцать первый, но и он живёт недолго. Три месяца – и нет проблемы. А когда коротыши распадутся – в главной роли снимается знаменитая парочка, стронций‑девяносто и цезий‑сто тридцать семь. Эти приходят на века.

– Так ведь и уран…

– Даже и не сравнивай. Свежий уран…

– Свежий? – не понял Ратников.

– То есть необлучённый. Ещё не поработал в реакторе и продуктов деления не содержит. Ни стронция, ни цезия, не говоря уже об йоде. Такой уран почти не радиоактивный, его можно держать в руках.

– Неужели?

– Проверено на себе.

– А как же Югославия, там снаряды…

– Ну да. Потому что при взрыве образуется урановая мелкодисперсная пыль и аэрозоли, – пояснил я. – Понимаешь, это как ртутный термометр. Пока он целёхонький – пользуйся на здоровье. Но если градусник разбился, токсичные пары ртути с воздухом поступают внутрь организма. А это совсем другая история.

– Ясно. И вот насчёт стронция…

– А это уже серьёзно. Полураспад – что у стронция, что у цезия – не миллиарды, а всего‑то около тридцати лет.

– И в этом проблема?

– Вот именно! Цифра противная, она соизмерима со сроками человеческой жизни. Активность этих изотопов – мама не горюй, однако распадаются они не так быстро, как хотелось бы. Десять полупериодов – это триста лет. Вспотеешь ждать.

– Спасибо, Александр Павлович, просветил. Я правильно понял: хоть реактор уже не работает, а…

– Ты правильно понял. Ещё картинка для наглядности. В реактор помещают сборки с твэлами из плутония. Этакие атомные поленья. Когда их много, масса плутония достигает критической – пошла цепная реакция деления. Поленья пылают, активность внутри реактора жуткая. Теперь дальше. Реактор остановили…