Отделы

Прими во внимание и психологию человеческих масс. Если широкая общественность вдруг узнает, что где-то по ночам появляются монстры и жрут людей, тысячи наших сограждан отнюдь не запрутся в своих домах в обнимку с дробовиком. Напротив, они начнут толпами и поодиночке бродить по ночным улицам и переулкам, чтобы увидеть трапезу, снять видео и выложить в интернет, и неважно, насколько велика опасность. Самопровозглашённые «народные патрули» будут пытаться прогнать имаго бейсбольными битами и баллончиками с перечным газом. А уж если кто-то узнает, что мы охотимся на ночных монстров, за нашими машинами протянутся многокилометровые кортежи из добровольных «помощников» и праздных зевак, чтобы увидеть, как мы будем выполнять свою работу, и при необходимости «помочь». Это будет зараза хуже, чем папарацци, преследующие голливудских звёзд. Никого из них мы не сможем отогнать ни уговорами, ни угрозами. И вот тогда наступит чёрт знает что – просто потому что так устроены люди. Нам тупо не дадут работать. Обязательно найдутся умники, которые заявят, что у имаго тоже есть права и мы обязаны их соблюдать. Убийство имаго без суда и следствия будет восприниматься ими как незаконное и они начнут нам мешать. Уж поверь мне, друг мой, лучше сразу проявить жёскость, чем потом расхлёбывать последствия…

В другой раз – это было в Филадельфии, утром, после того, как ночью жертвой имаго стал одинокий уличный толкач вместе со всем своим товаром, – Бретт и Руфус зашли в кафе подкрепиться и выпить кофе.

– Насколько я успел заметить, имаго всегда являются поодиночке, – сказал Бретт, когда официантка принесла заказ и отошла обслужить другие столики, – и всегда выбирают одиночную жертву. Известны ли примеры иного поведения, за исключением случая с Теслой? Имаго охотятся на людей сообща? Выбирают в жертву многолюдные компании?

Подумав, старший агент Донахью покачал головой.

– Нет, мне о таком не известно.

– Стало быть имаго не присущ стадный инстинкт, – сделал вывод Бретт, – и у них есть некий сенсорный орган, позволяющий им отличать одинокого человека от группы людей.

– Наверняка есть, – согласился старший агент. – Они же живые, разумеется у них должны быть развитые органы чувств.

– Всё же я не понимаю, – вздохнул Бретт, – зачем имаго таятся по малолюдным местам. Мяснику ведь плевать, знают ли овцы и телята о мясобойне. А так получается, что имаго нам действуют на руку, это нам проще избавляться от них без свидетелей в укромных местах. Вот мне и непонятна их мотивация. Когда живое существо голодно, ему обычно плевать, наблюдает кто-нибудь его трапезу или нет. А вот в действиях имаго явно скрыт какой-то умысел, и ты как хочешь, но для меня это ещё одно свидетельство их разумности.

По какой-то причине тема разумности имаго была неприятна Руфусу Донахью, но он всё же сделал над собой усилие и позволил втянуть себя в полемику.

– Мяснику плевать на осведомлённость скота относительно своей участи, потому что у овец и телят нет воли и разума, они не способны организовать сопротивление, но люди-то – не животные. У нас есть воля и разум, мы способны дать отпор, доказательством чему служит отдел «Лямбда». Может быть имаго таятся по тихим и малолюдным местам, потому что опасаются масштабного сопротивления с нашей стороны? Мы научились их убивать – дело нешуточное…

– Подобные рассуждения и опасения также свидетельствуют о наличии у имаго разумного сознания, – сделал вывод Бретт.

Некоторое время они молча ели, затем агент Донахью нарушил паузу.

– Если хорошенько разобраться, имаго неплохо устроились, друг мой. Попробуй мысленно сопоставить темпы, с какими мы плодимся, с темпами, с которыми нас пожирают. Получается, что запаса еды ночным монстрам хватит надолго. Фактически навсегда. В лице человечества они располагают стабильной и обширной кормовой базой. Мы – самовозобновляющийся продуктовый ресурс.

Но так, строго говоря, было не всегда. Экспоненциальный рост нашей численности начался, по историческим меркам, совсем недавно – каких-то пять – семь тысяч лет назад, когда появились первые городища и первые государства. До этого почти миллион лет популяция людей была весьма скромной. На всём земном шаре проживало меньше народу, чем сейчас в одном Нью-Йорке.

– Я тоже думал на эту тему, – кивнул Бретт, допивая кофе и делая знак официантке, чтобы добавила ещё. – Кем питались имаго, когда на земле не было людей? Существовали ли имаго уже тогда или возникли позже? Жрали ли они наших предшественников-гоминид и если да, то почему брезгуют животными теперь? Или всё же не брезгуют?

В ответ на это агент Донахью лишь пожал плечами.

– Сомневаюсь, что отдел располагает такой информацией, друг мой. Нам пришлось бы построить машину времени, отправиться на ней на пару миллионов лет в прошлое и посмотреть, что и как там было.

– А представь, если бы выяснилось, что существовало и до сих пор существует множество разновидностей имаго – по числу всех видов живых существ. У людей свои имаго, у австралопитеков свои, у шимпанзе свои, у лошадей свои, и даже у червей и лягушек имеются свои виды имаго, которые жрут их по ночам… – Бретта охватил полёт фантазии. – Или представь ситуацию ещё круче. Чтобы видеть лошадиных имаго, нужна «травма прозрения» лошадиного мозга, чтобы видеть черепашьих имаго, нужна «травма прозрения» черепашьего мозга, и так далее для всех животных. Мы же со своей «травмой прозрения» можем видеть только своих имаго и у других животных такая же фигня. Корова с «травмой прозрения» не увидит наших имаго или имаго куриц, или чьих-то ещё, она будет видеть только своих имаго. Более того, подобное выборочное восприятие может быть и у самих имаго. Наши имаго не интересуются животными просто потому что не воспринимают их! А имаго каких-нибудь колибри по той же причине не могут сожрать человека или слона. Каждому своё – вот что я хочу сказать! Каждому своё!

– Ну ты и фантазёр, друг мой, – улыбнулся Руфус Донахью. – Ты только не подумал, что из твоей теории следует. А из неё следует, что, например, после вымирания какого-либо вида животных его имаго тоже должны вымирать, ведь им нечем больше питаться, а на другую пищу они перейти не способны, ведь они её не воспринимают.

– Логично, – согласился Бретт. – Только некоторые виды животных не вымирают, а эволюционируют в другие, более высокоразвитые. Может и имаго эволюционируют вслед за ними? Допустим, людей же когда-то не было? Значит и наших имаго тоже не могло быть. От кого мы произошли?

– От Гейдельбергского человека, – подсказал Руфус Донахью.

– Вот. Сперва были имаго Гейдельбергского человека. Затем он эволюционировал в наш вид и ночным монстрам не оставалось ничего другого, кроме как эволюционировать вслед за ним. Возможно, что эволюции всех животных и всех имаго так и идут параллельно друг другу.

Выслушав Бретта, агент Донахью продолжил развивать начатую тему:

– Как бы то ни было, человек современного типа жил несколько десятков тысячелетий, оставаясь в рамках весьма немногочисленной популяции, и вдруг начал усиленно плодиться.

Бретт его перебил:

– Я в курсе этой темы, видел в какой-то документалке. Типа вроде как в промежутке между концом палеолита и концом неолита человек освоил животноводство и земледелие, одомашнил животных, стал вести осёдлое сельское хозяйство, начал лучше питаться – отсюда и повышенная плодовитость.

В ответ на это Руфус Донахью так фыркнул, что чуть не расплескал свой кофе.

– Я просто поражаюсь уровню той ахинеи, какую некоторые недобросовестные очковтиратели, называющие себя «учёными», вбивают в ваши неокрепшие головы. Ты хоть мозгами-то иногда шевели. К настоящему времени мы генетически адаптировались усваивать некоторые белки, типа глютена и лактозы, поэтому с удовольствием потребляем молочко, творожок, хлебушек, сыры, сою, йогурт и в целом питание у нас, если сравнивать с одним только полусырым мясом, действительно улучшилось. Но в те-то далёкие времена, когда люди ещё не успели адаптироваться к новой еде, какое, к дьяволу, могло быть улучшение?

В сложившейся развитой цивилизации с прогрессивной наукой и культурой селекционеры сумели вывести породы скота, дающие много мяса и молока, и высокоурожайные сорта питательных злаков со здоровенными колосьями и зёрнами. А что было в глубокой древности? Тогдашний человек не располагал ничем, кроме дички с одним крохотным зёрнышком на колоске, которая вдобавок ещё не везде росла. Кое-где он откапывал чахлые корешки маиса и другие корнеплоды. Чуть получше было с фруктами и ягодами, однако собирая их, людям приходилось выдерживать нехилую конкуренцию со стороны птиц, приматов, диких свиней, медведей и много кого ещё. Также в распоряжении древнего человека имелась тощая и облезлая дикая корова, которую лишь предстояло одомашнить и откормить, и у которой почти не было молока, да и вместо мяса торчали сплошь кости да жилы. И это-то вот «улучшило» питание, серьёзно?

Улучшение питания неизменно приводит к росту продолжительности жизни. Это надёжный и достоверный факт. Если в далёкой древности питание «улучшилось», тогда почему же до середины двадцатого века средняя продолжительность жизни равнялась всего двадцати пяти – тридцати годам? Неужто люди от переедания мёрли как мухи?

– И что ты хочешь этим сказать? – спросил Бретт.

– Я хочу сказать, друг мой, что никаких по-настоящему объективных причин заниматься земледелием и животноводством у людей каменного века не было. Любая работа на этом поприще в ту эпоху была работой не на настоящее, а лишь на весьма отдалённую перспективу. Вот возможно мы начнём сеять дичку с одним зёрнышком и у нас когда-нибудь заколосятся поля высокоурожайной пшеницы (или ячменя). Вот возможно мы начнём разводить тощих и облезлых коров и у нас когда-нибудь появятся тучные стада, дающие много мяса и молока. Вот возможно когда-нибудь мы адаптируемся к непривычным белкам и каждый приём пищи не будет сопровождаться аллергической сыпью и затяжными приступами диареи. Но именно что когда-нибудь, через много-много поколений, а прямо сейчас нам предстоит жить впроголодь, потому что, тратя время на культивацию чахлых дичек и тощих коров, мы ограничиваем себя в охоте, рыболовстве и собирательстве – то есть во всём том, что реально обеспечивало наш рацион до сих пор. Это не считая того, что всё племя чешется от сыпи, а все кусты вокруг стойбища смердят от поноса, вызванного новой и непривычной едой.

В настоящее время мы умеем готовить вкусные и сытные блюда из муки, яиц, молока, сметаны, маиса, сои и картофеля. Откуда это умение могло взяться в древности, чтобы так уж прям «улучшить» рацион? В настоящее время мы знаем, как правильно рыхлить и вспахивать землю, как её удобрять, как пропалывать посадки от сорняков, чтобы получить хороший урожай. Нам знакомы орошение и ирригация. Мы знаем, что, сняв урожай, земле нужно дать отдохнуть, нельзя снова что-то в неё сеять. Откуда бы все эти знания могли взяться в древности, чтобы тогдашний человек мог регулярно собирать хорошие урожаи? В те времена вообще хоть какой-то урожай считался единичной и удачной случайностью, а отнюдь не надёжным макропоказателем. Чаще всего человек получал вместо урожая погибшие на корню, зачахшие или вовсе не взошедшие посевы. Причин масса: вовремя не поливал, посадил в неподходящий тип почвы, не удобрил, задавили сорняки, погубили вредители, закопал семена недостаточно глубоко и их склевали птицы… Так откуда же должно было взяться «улучшение» питания?

Бретт молчал, ожидая, что наставник сам ответит на свой вопрос.

– Машины времени у нас нет, – печально констатировал агент Донахью, – и со стопроцентной уверенностью мы ничего не знаем. Известно лишь, что с некоторого момента начинает свой отсчёт процесс, выгодный одним лишь имаго. Нет никаких эмпирических оснований полагать, будто увеличение своей численности было выгодно самим людям – хотя бы потому что чем больше людей, тем больше времени и сил нужно тратить на производство продуктов питания. Чтобы растущая по экспоненте популяция не сдохла с голоду, в производство питания должен быть вовлечён абсолютный максимум населения. До середины двадцатого века, т. е. пока сельское хозяйство было натуральным хозяйством и не облегчалось механизацией, везде так и было: восемьдесят – девяносто процентов населения проживало в деревне и создавало еду. Ни в какой другой области эти люди себя проявить не могли, потому что на другое у них тупо не оставалось времени и сил.

Питание с ростом нашей популяции улучшилось (без кавычек) прежде всего у имаго. Да, друг мой, только у них. Приятно думать, что глобальное переформатирование человечества, так называемую «неолитическую революцию», вызвали естественные и объективные причины. Смущает лишь одна маленькая деталь: создания, для которых мы всего лишь еда, почему-то оказались главными и на долгое время единственными бенефициарами новой реальности. И если задаться сакраментальным вопросом «cui prodest?»[1], ответ будет очевиден и будет он далеко не в нашу пользу. Выгоду от «неолитической революции» получили вовсе не мы.

Примерно двести лет назад жил человек, утверждавший, что, развивая капитализм, буржуазия сама создаёт своего могильщика – пролетариат. По аналогии можно сказать, что, направив развитие человечества по нынешнему пути, а это путь техногенного развития, имаго (только если это действительно они постарались) тоже породили своего могильщика – отдел «Лямбда», потому что техногенное развитие позволило нам обрести необходимые знания и возможности для создания оружия против имаго. Останься мы жить первобытным укладом, Никола Тесла может и родился бы, но не стал бы физиком и не создал бы излучателя, способного убивать имаго. А выйти против ночных монстров с каменным топором как-то… Ну ты понял.

Однажды Бретт поинтересовался:

– Сколько всего полевых агентов колесит по стране?

– Увы, слишком мало, друг мой, – печально вздохнул Руфус Донахью. – Очень-очень мало…

Слушая его постоянные сожаления о нехватке кадров, Бретт с энтузиазмом предложил идею, которая казалась ему очевидной.

– Ты говорил, что Тесла сумел добиться искусственной имитации «травмы прозрения». А нельзя ли повторить его эксперимент? Допустим, закрепить на голове какой-нибудь приборчик, который воздействовал бы на зрительный центр электрическим полем, чтобы любой человек мог видеть имаго. Это позволило бы рекрутировать сколько угодно добровольцев из полиции, из армии и даже из частных структур. Заступил на смену, включил приборчик, отстрелял всех встречных имаго, выключил приборчик, пошёл домой. Или, если идея приборчика технически неосуществима, можно провести на добровольцах нейрохирургическую операцию затылочных долей, равноценную «травме прозрения». Тогда они смогут видеть имаго безо всякого приборчика. Представь, как подскочит эффективность отдела. Начнём отстреливать имаго пачками!

Агент Донахью восторгов стажёра не разделял.

– Странно слышать такое от человека, убеждённого в разумности имаго, – ответил он. – Если они произвели показательную казнь Теслы, когда тот создал свой излучатель, ты хоть представляешь, на что они пойдут, если мы начнём широкомасштабное наступление?

– Оставят нас в покое, – недолго раздумывал Бретт. – Лично я ставлю на такой вариант. А что? У них появится надёжный стимул.

– Ага, конечно, как бы не так! Разве ты перестанешь кушать мясо, если корова тебя боднёт? Нет, друг мой, ты захочешь убить именно эту корову, причём убить лично. Если тебя укусит койот, ты захочешь отстрелять всех койотов в округе. Ты за массовое выступление против имаго? А что если те тоже устроят нам что-нибудь массовое? Например, целиком «зачистят» Техас или Калифорнию – показательно, как Теслу, не для еды, а для устрашения. Они-то от этого ничего не потеряют, у них по-любому останется вдоволь еды, а каково будет правительству и общественности, если в половине штатов на улицах ляжет сто миллионов трупов? Думаешь, после такого ещё останется какой-то отдел «Лямбда»? Думаешь, нам позволят и дальше что-то предпринимать? Увы, друг мой, это будет конец всем нам.

Бретт попытался что-то сказать, но Руфус Донахью его остановил:

– Подожди, я ещё не закончил. Я обрисовал только один возможный сценарий, а ведь есть и другие. Представь, если я прав и наш выход из первобытного состояния произошёл по прихоти имаго. Раз они так легко и изящно сумели переформатировать наше общество и пустить по пути построения техногенной цивилизации, то кто им помешает столь же легко и изящно переформатировать нас обратно и вернуть в первобытную дикость, где определённо точно не будет современной физики, электричества, учёных, машин и излучателей? Будут снова каменные топоры. С этими топорами мы, завернувшись в шкуры, будем ходить по старым асфальтовым дорогам и недоумённо таращиться на ржавые автомобили и развалины домов, будем теребить в руках обрывки джинсов и полиэтиленовых пакетов, трясти бесполезные бытовые приборы, не зная и не понимая, что это всё такое, откуда взялось и для чего предназначалось. На свете нет больше саблезубых тигров и некому внушать нам тот же ужас, что нашим пещерным предкам, однако это вот обилие непонятных штуковин вокруг нас вполне способно заместить собою саблезубых тигров и внушить нам не меньший ужас. Мы будем знать, что независимо от нас здесь что-то происходило, что-то глобальное, непостижимое и оттого ужасающее. И мы тоже будем сидеть в землянках и шалашах и трястись от страха, как бы это непостижимое нас ненароком не затронуло и не погубило.

Пока что имаго убивают нас в умеренных количествах. Мы сами убиваем намного больше себе подобных в войнах, криминальных разборках и ДТП. Число жертв исчисляется миллионами. Если же имаго предпримут масштабную атаку или того хуже, ввергнут нас обратно в каменный век, количество жертв будет исчисляться уже миллиардами.

У Бретта перед глазами снова возник образ Терри Уильямса и это его разозлило.

– Значит не надо ничего делать? Давайте сидеть сложа руки? Главное сохранить статус-кво?

– Ну и вспыльчив же ты, друг мой, – покачал головой Руфус Донахью. – Ничего подобного я в виду не имел. На нас возложена огромная ответственность и мы не имеем права действовать поспешно и необдуманно. Прежде, чем внедрять новые стратегии, нужно сперва полностью исчерпать старые, а об этом ещё говорить рано. Новизна допустима в умеренных количествах, никто не запрещает тебе что-то пробовать, аккуратно и осторожно, по чуть-чуть, просто чтобы взглянуть, как это будет работать и будет ли вообще. Главное не переусердствовать и не переборщить, не вызвать необратимых последствий. Новизна хороша не в ущерб проверенному. Я думал, ты, как бывший «морской котик», это понимаешь.

Действительно, Бретт легко выходил из себя, но вообще-то такое состояние было ему несвойственно. Когда он всё-таки срывался, это длилось недолго, он быстро брал себя в руки, потому что спецназовцев без самообладания не бывает. Вот и на этот раз он мысленно сосчитал до сорока и успокоился.

– Да понимаю я, – виновато сказал он. – Просто иногда то, что мы делаем, кажется мне чем-то мелким, незначительным и неадекватным реальному масштабу угрозы. Типа как стрелять по танку из рогатки.

– На самом деле мы постоянно опасаемся того, что даже такие, как ты выражаешься, мелкие и незначительные действия могут вызвать непредсказуемую ответную реакцию имаго. Фактически все мы ходим по лезвию. – В голосе Руфуса Донахью зазвучали тревожные нотки. – Течение времени у нас с имаго не обязательно должно быть синхронно. Доказать это пока нереально, но и опровергнуть тоже. А если так, то их медлительность в плане ответного хода может быть мнимой. Она нам только кажется. Они вовсю готовятся, а мы не замечаем из-за разницы во времени. Ну и ещё из-за того, что мир имаго в принципе нам недоступен… Стало быть ответные действия имаго могут грянуть в любой миг, вот хоть сейчас…

Оказалось, Донахью как в воду глядел. Только в тот момент ничего не произошло. Свой ответный ход имаго сделали спустя несколько дней. Полевые агенты проезжали какой-то мелкий городишко в Огайо, настолько мелкий, что в нём не оказалось ни одной закусочной, работавшей в ночные часы. С наступлением темноты городишко погружался в сон.

Агенты проехали его и двинулись дальше на средней скорости, мимо живописных городских окраин – живописных днём, а в этот поздний час мрачных и довольно зловещих.

Бретту стало вдруг интересно узнать что-нибудь о деятельности отделов, занимавшихся другими феноменами.

– Многое, друг мой, что мы привыкли воспринимать определённым образом с самого детства, в действительности выглядит совсем иначе, – в своей обычной неторопливой манере заговорил Руфус Донахью. – Ты и сам с этим столкнулся. Когда в детстве ты боялся страшных ночных монстров, что могут вылезти из шкафа или из-под кровати, ты ведь не представлял их в своём воображении похожими на имаго? Точно так же и с другими паранормальными и сверхъестественными феноменами. Кинематограф, литература, комиксы, детские страшилки и бабушкины сказки приучают нас к определённым образам инопланетян, фей, снежного человека, призраков, ведьм, бессмертных сверхлюдей и так далее. А на самом деле все они совсем не такие. Отдел «Альфа» занимается инопланетянами, но это отнюдь не киношные серые пришельцы с большими глазами, которые похищают людей, чтобы вживить им в задницу анальный зонд. Отдел «Тэта» занимается бессмертными сверхлюдьми, но это отнюдь не комиксовые супергерои a-la Росомаха или Капитан Америка. Отдел «Гамма» занимается призраками, но это вовсе не духи самоубившихся девиц или почивших лордов в заброшенных родовых замках. Отдел «Кси» занимается ведьмами, только это вовсе не горбатые и крючконосые старухи с бородавками, верхом на помеле. Отдел «Эпсилон» занимается искусственным интеллектом, но это не шахматные компьютеры и не искусственные нейронные сети, или что там нынче выдают за «интеллект». Отдел «Сигма» занимается феями, но это не крохотные человечки с крылышками, которые порхают на лесных полянах и поют песни при свете луны. Отдел «Каппа» занимается другими мирами и параллельными вселенными, к которым есть доступ вследствие их сопряжения с Землёй. Отдел «Дзета» занимается проблемой зомби, только это не ощерившиеся трупы с выставленными перед собой руками; они не передвигаются черепашьим шагом и не повторяют: «Мозги, я хочу съесть ваши мозги»… Есть отделы, которые занимаются «снежным человеком», вампирами, оборотнями, гулями, драконами и прочими официально не существующими заповедными созданиями…

Внушительный перечень отделов явно произвёл на Бретта впечатление, хотя он изо всех сил старался этого не показать.

– Если отдел «Каппа» занимается другими мирами, может он знает что-нибудь о мире имаго? – с наигранной беспечностью спросил он, ожидая от напарника изрядной порции поразительных подробностей, но тот его разочаровал.

– Нет-нет, друг мой, отдел «Каппа» исследует случаи сопряжения нашей вселенной с по-настоящему другими мирами, сосуществующими параллельно с нашей вселенной в некоем гигантском, невообразимом мультиверсуме. Имаго же не из какой-то другой вселенной, они обитают на нашей планете… В общем… Это сложно. Просто поверь, отдел «Каппа» в нашей работе не помощник.

– Ну хорошо, а зомби? – не унимался Бретт. – Ты всерьёз утверждаешь, что существуют зомби? Вот прям реально существуют? А примеры какие-нибудь можешь привести или эта тема тоже засекречена?

– Друг мой, ты наивно полагаешь, будто сотрудники отделов целыми днями точат лясы, выбалтывая направо и налево все подробности своей работы, – терпеливо произнёс Руфус Донахью. – По-твоему, я сижу в баре, ко мне подходит абсолютно незнакомый человек, мы обмениваемся тайным рукопожатием, по которому опознаём друг друга, и он такой: «Ба, чувак, да ты тоже из отделов! И я из отделов! Ты из какого?» А я ему: «Из «Лямбды»». А он мне: «Ну и чё там у вас как?» И дальше я ему всё выкладываю про имаго. И он такой: «Чувак, а я из «Дзеты», ща расскажу про зомбаков, со стула рухнешь!» И давай мне всё подряд выкладывать… Ты так это себе представляешь? Разуй наконец глаза, ни у кого из нас нет на лбу таблички, свидетельствующей, где мы работаем. Мы можем хоть каждый день пересекаться с коллегами из других отделов и даже не узнаем об этом. Тем более у нас не бывает никаких совместных посиделок. Деятельность каждого отдела и каждого полевого агента такова, что обсуждать её на досуге не возникает никакого желания.

Конечно отделы сотрудничают друг с другом и обмениваются информацией, вот только «Лямбда» среди них стоит особняком. Наша специфика такова, что подобной информацией не хватает духу поделиться даже с коллегами. Из-за этого другие отделы считают нас зазнайками и сами не очень-то охотно с нами общаются. Так что я в действительности ничего не знаю ни о пришельцах из космоса, ни о ведьмах, ни о параллельных мирах, ни о «снежном человеке». Конечно, иногда какие-то крохи и к нам просачиваются, но это всегда что-то настолько невероятное, что никаким боком не походит на истину. Внутренний здравый смысл принимает услышанное за фейк, за нарочно запущенную утку, призванную испытать нашу доверчивость и лишний раз над ней позубоскалить.