Игра в пазлы

Остальные члены семьи не видели в ней ничего особенного: петля как петля, облупленная немного…

В этот день мысли об Оле вытеснили даже Дизу-Мазизу. Когда оторван от того, к кому тянешься, он или она начинает дорисовываться воображением. Спартакиада виделась мне калейдоскопом картинок с такими названиями: «Оля здоровается со мной», «Оля улыбается мне», «Мы с Олей перешёптываемся», «Оля говорит то-то и то-то». Воображение, подстёгнутое температурой и естественным желанием человека приукрасить события в свою пользу, услужливо подсказало мне, что Оля не случайно поздоровалась со мной первой, но специально искала в толпе. Она не поздравила меня с победой в забеге, потому что всерьёз не принимает все эти «пупонадрывы» (по меткому выражению Ромки Зарубина). А кто как не Оля утешил меня после такой обидной ссылки на лавку! «Повезло тебе», – сказала эта удивительная девочка, и всё сразу переменилось. А на моё предложение ходить вместе – разве не ответила она «давай» так, словно сама только что собиралась это предложить?!

Угораздило же заболеть именно сейчас. Как там Оленька, с кем возвращается из школы?.. Ревность царапала меня коготками котёнка, ещё не раскрывшего глаз, – слабенькая, новорождённая, но самая настоящая ревность. Я поправлюсь, вернусь в класс, и Оля встретит меня своей особенной улыбкой и скажет: «Хорошо, что ты пришла». Это будет означать: «Я так по тебе скучала!». И мы возьмёмся за руки, и все-все-все увидят, что мы – Лучшие Подруги. И плевать на перебежчицу Валю, на злоязычную Манашку, на всех дураков, что дразнят меня в школе и дома. С Олей-Оленькой они мне не страшны! Как же я сразу не разглядела, что рядом со мной такой чудесный человек? Что изменилось? Была Олька-тихоня, самая обычная, и вдруг…

А может, это монетка? Ровно десять дней прошло с тех пор, как в день своего рождения сделала я новый «секретик». Да, конечно – монетка!

Я так старалась скорей выздороветь, что возбуждение мешало температуре спасть. Но вот уже тридцать семь и девять, и мама вечером ставит мне банки (в этой процедуре есть что-то пыточно-средневековое, хотя совсем не больно), и чай с малиной, и пропотеть, а наутро – почти огурец, только кашель ещё булькает да слабость такая, что руку трудно поднять. А за стеной всё то же: «Толик, Толюшка, вставай!.. Анатолий!». И даже хулиганистый Степнов кажется милым, потому что идёт в школу и там, может быть, увидит Олю.

Наконец меня «отпустило» (так всегда говорит тётя Дуся про свои болячки). Цвели вишни, делались домашние задания, а однажды пришел Ахмед, неловко сунул мне в руки кулёк со свежей клубникой:

– Отец велел…

И, ещё сильней сконфузившись, добавил:

– От меня тоже. Выздоравливай…

У нас в альбоме есть снимок – любительский, чёрно-белый в рыжих пятнах: я, годовалая, делаю на травке свои первые шаги, Вера склонилась надо мной – тяжелая коса до земли… Снимал Юсуп, старший из братьев Асхабовых.

– Сколько книг у вас! – внезапно сказал Ахмед. – Как в библиотеке…

Эти слова я слышала не раз, они давно приелись и наскучили – как приелся и наскучил вопрос, «не вышли ли сестрички замуж?». Ахмед такое не спросит, и на том спасибо. Конечно, он – не Оля, и никто не Оля, и без веления отца он бы не пришёл, но всё равно я была рада его видеть.

– Ты не бойся, я уже не заразная, – сказала я.

– А мне по фиг. Я толстый, меня микробы не берут, – ответил он.

– Какой же ты толстый? – неловко возразила я.

Вспомнилось, как недавно я сама дразнила его жиртрестом. Вот дура!

И снова потянуло в школу…

В первое утро своего официального (по справке) выздоровления я проснулась раньше обычного. Поплескала на себя водой и скользнула в узкий проём между столом и холодильником, на свой любимый трехногий табурет. Напротив было место мамы. Папа садился с торца. Пока сёстры жили с нами, стол приходилось отодвигать. В остальном всё по-прежнему: двухкомфорочная плита, газовая колонка, холодильник «Саратов», стиральная машинка «Волга» с круглым аквариумом на ней (так причудливо трансформировалась моя мечта о котёнке). На окне – белые в вишенку занавески. А за окном цветут настоящие вишни…

– Мам, – начала я с набитым ртом, – я так соскучилась по Оле!

Но тут пришёл папа, и я умолкла.

Папа сел на своё место, принялся есть и отпускать шуточки – забавные, как ему казалось, в незатейливом, рассчитанном на привычную аудиторию стиле. Мама смеялась, я тоже, но и украдкой разглядывала его… Какой знакомый и незнакомый человек – папа! Как причудливо сплелось в нём всё самое хорошее и плохое!

История знакомства моих родителей напоминает сюжет старого фильма «Доживём до понедельника». Игорь Солопов работал завучем в средней школе, куда пришла молоденькая «француженка» – моя мама. В свои тридцать восемь лет он не был женат. На него всерьёз положила глаз математичка. А он взял и женился на Лиде Сидоренко! Математичке пришлось проглотить это. Возможно, ей достался муж с более лёгким характером…

Отец не признавал компромиссов. Однажды я услышала, как мама сказала своей подруге Таисии Григорьевне: «Игорь положил партбилет на стол, хотя все пугали его последствиями. Мол, и свою карьеру погубишь, и детей… Шутка ли – из Компартии выйти!» Казалось очень странным, что какой-то там билет, лежащий на чьём-то столе, может погубить папу и меня. Во всяком случае, я «погубленной» себя не чувствовала. А папа даже как-то повеселел. Он перевёлся в другую школу простым учителем литературы, взял классное руководство и очень быстро вывел свой класс в лидеры. Знакомые удивлялись: «Игорь Ильич, вы ещё не в гороно?»2. А он физически не мог пресмыкаться. Без этого качества карьеру не сделаешь…

Уже два года он был на пенсии, оглох на левое ухо и целиком посвятил себя семье. А это значит: не только встречал меня из школы, забавлял сказками и таскал бутерброды к телевизору – но и контролировал каждый мой шаг.

«Лучше бы он поменьше нас любил!» – сказала Вера в последний свой приезд. Даже мне – тепличному цветочку – порой претил его контроль и ласка, расспросы о самочувствии, поглаживания по головке… Не говоря уже о чтении моралей со скрежетом зубов. Отец никогда нас и пальцем не тронул. В хорошем настроении – веселил и развлекал. Но в любой момент он мог стать «плохим». И тогда… лучше бы бил…

Папа подмигнул мне и за спиной у мамы стащил сахарницу. Спрятал её под стол, изо всех сил делая вид, что он тут ни при чем, и тем самым выдавая себя с головой.

– Тю, а где сахарница?

Я захихикала: меня всегда смешило мамино «тю».

– Папа, это ты взял? – с интонацией «я твои штучки знаю» продолжала мама.

– Нет её у меня! – Отец развёл руками. – Ты за плитой смотрела?..

Я хохотала. Такое не надоедает, как любимая сказка.

Обязанностью дежурного из числа старшеклассников было запирать и отпирать дверной засов. В дежурные шли охотно, ибо это освобождало от занятий на целый день, а хлопот немного: гляди себе в окошко, властвуй и повелевай. За стеклом мелькала прилизанная голова Романа Рамочкина из 9-го «Б». Я слегка поморщилась: раз там Любкин брат, значит, и пробовать не стоит. Раньше времени он не пустит. Такого зануду свет не видывал – это у них семейное…

Тут сердце трепыхнулось, словно рыбка в сачке: в кругу одноклассниц я увидела Олю.

Не будь там Оли, я не решилась бы подойти. Как назло, собрались самые противные. В центре стояла Кошечкина, по обыкновению что-то тараторя, и все жадно её слушали.

Одолев минутную робость, я шагнула вперед и тронула Олю за рукав коричневого платья:

– Привет!

Я хотела сказать тихо, но радость захлестнула. Получилось звонко, да ещё в паузе, когда Наташа переводила дух.

Оля обернулась – и, если бы про Онопко не ходила молва, что она ничему не удивляется, я решила бы, что именно удивление промелькнуло в её карих глазах. Может, её так увлекла история двух разлучённых близнецов (Наташа пересказывала индийский фильм), но Оля лишь кивнула мне – и снова отвернулась.

Зато Ялхароева громко фыркнула:

– Сопля явилась. Ещё краше стала. Вали отсюда!

Я сжалась, стиснула ручку портфеля. Но с места не сдвинулась. Не имеет права какая-то Монашка прогонять меня, когда тут Оля!

– Чё, глухая? – Ялхароева подскочила ко мне. – А может, ты слепая? Это видишь? – И ткнула мне в лицо растопыренной пятерней.

Я невольно заморгала. Глупенькая Эльза захихикала. Но даже после этого я не сдвинулась с места. Где-то под рёбрами щекотала надежда: может быть, Оля… вот сейчас… Но Оля стояла с привычным безмятежным выражением и смотрела не на меня, а на Кошечкину.

– Ну рассказывай, что ли, – капризно протянула Ритка Жнец.

И все загалдели: «Что там дальше? Они увидели друг друга – и что?».

Наташа воодушевилась:

– Смотрят и ревут. У Амалы родинка на правой щеке, у Анилы – на левой. Как в зеркале, значит…

– Зеркальные близнецы, – по-взрослому кивнула Каменева.

Тут Ялхароева снова влезла:

– Пусть Сопля уйдет!

Ритка закатила глаза. Наташа нахмурилась. Оля по-прежнему молчала…

– Да пусть слушает, – вступилась Алка со снисходительной усмешкой, которая обидней самых злых дразнилок. Но сейчас я была ей благодарна. – Уймись, Манаша!

С дылдой Каменевой не поспоришь. Ялхароева буркнула что-то и заткнулась. Кошечкина продолжила свой увлекательный рассказ про родинки, внезапное родство и роковую любовь. Слушали с вниманием и пониманием: на Кавказе индийские фильмы пользовались особенной популярностью.

Я была единственным человеком в компании, кто не проникся драмой Амалы и Анилы. Глупая, тягучая история. Но почему Оля смотрит Натке в рот, почему ведёт себя так, будто забыла о моём существовании, обо всём забыла – как мы бежали под дождём, как условились всегда быть вместе?! На самом деле такого условия не было, но горю свойственно преувеличивать.

Появилась Айдамирова и с разбегу обнялась с Кошечкиной. Они здороваются так каждое утро… Я стояла, опустив голову, несчастная-пренесчастная, и вдруг Оля прошептала мне:

– Классно, правда?

Я встрепенулась, закивала – «да-да, супер», и это было не лицемерие – это была радость. Обжигающая. Я разом полюбила все индийские фильмы! Хотела ещё что-то сказать, но Оля с едва заметной улыбкой прошептала «тсс!» и слегка сжала мне руку. Вот теперь история про зеркальных близнецов сделалась по-настоящему волнующей, и я слушала её с упоением: мы с Олей стояли рядом и держались за руки.

И когда Рамочкин сдвинул засов и впустил звонкоголосую толпу, рук мы так и не разжали. Было обидно, что нельзя сесть вместе, но, в общем, я была счастлива.

– Ты долго болела, – сказала Оля, пока мы протискивались в толпе.

Значит, ей не всё равно!

– Бронхит, – важно ответила я. – Знаешь, какой кашель!

– Везёт тебе, – вздохнула Оля.

Я подумала, что она всё видит с неожиданной стороны…

– После болезни не спросят, – пояснила она.

– Я сама хочу ответить. Когда болею, всё равно уроки делаю, мне Валька по телефону передаёт…

Оля вдруг сильно сжала мою ладонь. Мы остановились возле дверей класса. Нас толкали и сердились.

– Я математику не сделала. Дашь списать?

– Конечно, – ответила я.

Математика была вторым уроком. На перемене мы побежали к запасному выходу, и там, на сумрачной лестнице, Оля торопливо перекатала в свою тетрадку все примеры. Некстати вспомнилось, как долго билась я над ними, особенно над последним, и как нужна мне эта пятёрка, чтобы получить «отлично» за год… Мысль эта кольнула и пропала. Подружки всегда должны помогать друг другу. А ведь мы подружки, не так ли?

Я представила: сегодня мы вместе пойдем домой. Может быть, Олю отпустят в наш двор погулять, и тогда летом мы тоже не расстанемся. Рука в руке пройдем мы мимо всех Любок-Лёлек-Алок, и я подведу Олю к кураге и покажу «секретик» с иностранной монетой. Над которым я плакала. Которому загадала желание о Лучшей Подруге…

На математике многие тянули руки. Но вызвали Олю. Учительница сказала, что «Онопко держала руку правильно». Оля подошла к доске и размеренно застучала мелком, сверяясь по тетради. Наталья Сергеевна, немного похожая на старого плюшевого медвежонка, отслеживала цифры и одобрительно кивала.

Магомед Гамаев рисовал на промокашке самолётики. Внезапно он прошептал мне в самое ухо:

– Она списала. У тебя. Я видел…

– Ну и что? – буркнула я.

– Ничего. Ты болела и уроками парилась. Она не болела, не парилась и пять получит.

– Ну и что? – повторила я. Наталья Сергеевна покосилась на нашу парту. – Она… она моя подруга!

Магомед фыркнул.

– Она ничья подруга, – сказал он, быстро-быстро водя карандашом. – Она сама по себе.

Я прошептала:

– Дурак.

Оля получила пять. И похвалу от Натальи Сергеевны – вот как, ребята, надо оформлять домашние задания.

На следующей переменке Оля куда-то убежала вместе с Машкой Фёдоровой, и меня опять кольнула ревность. В голове вертелась фраза Магомеда: «Она ничья подруга…». Он-то почем знает?! Всю перемену я страдала в одиночестве. Оля и ещё несколько девочек вернулись уже со звонком – весёлые, запыхавшиеся. На русском я ёрзала, словно сидела на ежиках. Даже получила замечание от Аллы Дмитриевны. Я оборачивалась на шестую парту, высматривая Олю, но она ни разу не встретилась со мной глазами. Зато Джанхотов ухмылялся и строил рожи.

Никогда ещё время до звонка не тянулось так долго. Наконец трель разнеслась по школе. Едва дождавшись позволения Шамановой («звонок даётся не вам – звонок даётся учителю»), я сорвалась с места, налетела на стул, заработала «психичку» от Манаши, не обратила внимания и рванула к Оле, которая спокойно надевала на ручки колпачки: синий – на синюю, красный – на красную…

– Где ты была на той перемене? – скороговоркой спросила я.

– А-а… Машкина сестра хомячка принесла, – улыбнулась Оля. – Наши все смотрели. Такая лапа!

Я сглотнула от волнения.

– А что же ты… мне не сказала? Я бы тоже посмотрела.

Оля подняла на меня большие удивлённые глаза.

– Не знаю…

Если бы она стала оправдываться, даже врать, мне и то было бы легче. Но это равнодушное «не знаю» резануло по тонкой корочке нарождавшейся (как мне казалось) дружбы. Я продолжала стоять над её партой и разглядывать трещинки на бледно-голубой краске.

– Может, ты не хочешь со мной дружить?

– Хочу, конечно, – ответила Оля. – Я со всеми дружу.

– Нет, не так! Не как «со всеми», а по-настоящему… – Я замолчала. Я видела, что Оля не понимает меня и откровенно томится от этого разговора.

Вдруг круглое лицо её оживилось:

– Анька, ты злишься, что я твою «домашку» ответила?

– Вовсе нет!

– Понимаешь, мне тройку надо было исправить. А у тебя ведь и так четыре и пять. Не сердись. Хочешь, вместе домой пойдем?

А мне-то казалось, что это подразумевается…

Я смогла только кивнуть. К своей парте я вернулась расстроенная, с ясным сознанием, что обманулась. Я думала об этом весь урок. И нашла оправдание: Оля не такая, как все, она ещё не понимает, что значит дружить по-настоящему. Но я её научу. Пройдет время, и мы будем не разлей вода, как Кошечкина с Айдамировой. Почему бы нет?

После уроков меня и ещё нескольких ребят подозвала к себе Зина Петровна. Оля в это время складывала учебники в портфель.

Разговор занял две минуты, но, когда я обернулась, Оли в классе уже не было. В коридоре у окна щебетали Натка с Заремкой; толкнув меня плечом, пронёсся к выходу Якушин; Алка с Валей появились в дверях, и Валя вдруг спросила:

– Ань, ты с нами?

– Нет. Я Олю жду…

– Онопко? – Зарема сверкнула белыми зубками. – Нашла кого ждать. Умчалась твоя Оля – тю-тю!

– Нет, – как полная дура сказала я. – Мы же договорились…

– Её кто-то позвал диафильм смотреть, – пояснила Кошечкина.

«Монетка обманула!» – с этой мыслью я выбежала из школы. Так обидно не было уже давно – с того дня, когда во дворе смеялись над моим самодельным корабликом…

На четвёртый этаж я обычно взлетала вихрем, через две-три ступени, но сегодня плелась, как старушенция, хватаясь за перила. Мне было так плохо, что даже плакать не хотелось. Ничего не хотелось. Зачем обедать, делать уроки, опять идти в школу, если Оля оказалась такой? «Ничья подруга»…

Дверь открыла мама. Она не произнесла ни слова, но у неё было такое усталое лицо, что ошибиться невозможно. Папа опять…

Это и называется «скандал». Он мог начаться с любого пустяка – не так посмотрела, не то сказала… Мама всегда виновна. Невозможно поверить, что только утром глаза её смеялись: «Тю, а где сахарница?».

Я шмыгнула в прихожую, скинула босоножки. Папа стоял в зале, заложив руки за спину, и смотрел в окно. Как боялась я его в такие минуты! Папа… какой он мне папа! Чужой, страшный, злой!

– Мам, – голос противно задрожал, – что он тебе сказал?!

Папа повернулся от окна и скрипнул зубами.

– Интересный ты человек. И детей против меня настроила…

– Да замолчи ты! – вдруг вырвалось у меня. – Оставь в покое маму!

Впервые в жизни закричала я на отца, и теперь стояла испуганная, потрясённая, с бешено колотящимся сердцем, а папа – странное дело – сразу остыл и вполне спокойно, хотя и несколько суетливо, сказал:

– А что? А что? Мы просто разговариваем.

Мама быстро вышла на кухню. Я было сунулась за ней, но она попросила ненадолго оставить её одну. Папа – присмиревший, как всегда в стадии «после», – искал мой взгляд, но я молча ушла в другую комнату. Оттуда я слышала, как он вздыхает перед телевизором. А мама ещё час сидела в одиночестве…

Перед сном меня вдруг затрясло. Странное ощущение: тело вышло из-под контроля.

– Тебе холодно? – спросила мама.

Она читала книгу у торшера. Папа уже спал.

– Не знаю…

Я расплакалась. Валерьянка не помогла: меня по-прежнему колотило, а внутри была «воздушная яма», словно затянувшееся падение в саму себя.

Как больно быть отвергнутой, как ранят злые насмешки, как стыдно плакать, когда все ждут твоих слёз, и как невозможно не заплакать от того, что все только этого и ждут!..

Ласковые руки обняли меня, и дрожь постепенно затихла.

– Перемелется – мука будет… Думай о хорошем. Скоро лето. Гуляй, веселись! На море поедем. Я уже взяла путёвки. А папе почти пообещали велосипед. Чудесно, правда?..

Никогда родители не узнают, о чём на самом деле плачут дети.

Велосипед был задуман как подарок за успешное окончание четвёртого класса. Стоило это чудо сто рублей в полной комплектации. Папа ждал велосипед почти полгода и получил благодаря тому, что один из его бывших учеников работал в «Спорттоварах».

«Тисса-2»… Само название завораживало. Я влюбилась в новый велик сразу. Как раз по росту – не нужно искать бордюр, и педали не бьют по лодыжкам, и руль поворачивается легко и плавно. Я чувствовала себя так, словно до этого скакала на необузданных мустангах, а теперь получила ласкового жеребчика. Не пони, нет! Он слишком хорош для пони, слишком породист: с этим тонким, гордого изгиба, рулём, разноцветными отражателями на спицах, которые сияют так, что прохожие оборачиваются, мелодичным тембром звонка – не какой-то хриплой «мяукалкой»! А эти гофрированные трубки, а фонарик!

День, когда папа впервые вынес мне велосипед и поставил у подъезда, был особенным. На минуту затихли бабки на лавочке у подъезда; Вовка вытянул гусиную шею, моргая с завистью и изумлением; и даже увлечённые нардами взрослые дяди покосились не без интереса. Новый велик – событие лишь чуть меньшее, чем новые «Жигули».

Привыкнув ко всеобщему вниманию только в качестве объекта для насмешек, я смутилась и скорей вскочила в седло. Объезжать жеребчика не потребовалось: он был мой родной – продолжение рук и ног, мгновенное воплощение мыслей. Я колесила по залитому солнцем двору и в тот день ничуть не горевала о своём одиночестве. Можно прокатиться до «чеченского магазина» и первой узнать, не привезли ли мороженое. «Чеченский» он не потому, что другим туда вход воспрещён, а просто так совпало, что все его работницы – чеченки. Можно объехать весь школьный двор. Или отправиться в путешествие к красным домам… Предполагалось, что я буду кататься на расстоянии «зова с балкона». Но это, конечно, только предполагалось.

«Тисса» повысила мой статус в глазах Рамочкиной и компании. На какое-то время я даже перестала быть изгоем. Но не сумела этим правильно воспользоваться. Я разрешала кататься всем, кто бы ни попросил: от Вовки, прикусившего свой язычок, до Алки, острые колени которой упирались в руль. И ничего не просила взамен – а мне и не думали предлагать. Очень скоро мои велосипедные прогулки превратились в пункт проката для всех желающих. Но длилось это недолго. Через пару недель я увидела раздувающегося от гордости Вовку за рулём «Камы». Прихлебатели переметнулись к новому герою, утверждая, что «у Сопли велик – фуфло», поскольку колёса меньше. Был забыт и фонарик, и отражатели, и прочая «девчачья чепуха», ведь главное – скорость! Один-единственный раз попробовала я соревноваться с Ильиным, и ничего из этого не вышло, кроме моего позора и слёз. Так я вновь стала полуизгоем: хотят – принимают в игру, не хотят – высмеивают. А прокатиться теперь канючили лишь самые маленькие. Но им я боялась доверить своё сокровище.

Зато (говорила я себе в утешение) теперь я могу кататься сколько захочу. Повторилась история с «Мишкой» – все прочие развлечения были забыты. Я превратилась в маленького кентавра: руль стал естественным продолжением пальцев, ступни и педали связала единая нервная система, и в седле я держалась как влитая, словно дитя из племени амазонок. А вскоре я сделала новое удивительное открытие: руки не так уж нужны рулю! Сначала я боязливо отрывала пальчики на пару секунд, но с каждым разом становилась всё смелее, и немного спустя могла проехать «без рук» вдоль всего двора. Руки никуда не делись: вот они, высоко подняты над рулём, пренебрежительно скрещены на груди или даже заложены за голову. В такие минуты кентаврик во мне главенствовал над человеком, и это было восхитительно!

Я облюбовала длинный пологий склон от Пятиэтажки до Нового дома, который уже заселялся, и там оттачивала своё мастерство. Без шишек, разумеется, не обходилось, но гораздо больше, чем лоб и колени, мне бывало жаль вывернутый при ударе о стену руль… Правда, вправлялся он легко, послушный даже моей силе, и вообще такие неудачи были редкостью. Гораздо чаще я парила на спуске, раскинув руки, как крылья, и в нужный момент (чувствуя его до микросекунды) лёгким наклоном корпуса – только им! – вводя «Тиссу» в плавный поворот… Предметом тайной гордости служило то, что Вовке с дружками почему-то не удавались все эти хитрости. Может быть, никто из них не начинал с громоздких великанов, а может, они просто не любили и не чувствовали велик так, как я.

Лишь два момента отравляли мне счастье: когда папа выносил велосипед и когда он его заносил. Бабки шептались за спиной: «Набалованная…». Рамочкина со свитой ржали в лицо: «Чё, сама не можешь?». Да могла я, могла! Но папе разве докажешь? Однажды я заикнулась про Валю, которой случалось таскать «Каму». Папа отрезал:

– То второй этаж, а то четвёртый. Посмотри на эту Валю. Она выше тебя на полголовы!

Мне не хотелось слушать, какая я «маленькая и слабенькая», и я замолчала. Но страдала безмерно. Особенно в конце прогулки, когда надо было стоять под балконом и оповещать о своём позоре весь двор: «Папа! Папа!..». Пыточные минуты. Отец туговат на ухо, а мама не всегда рядом, чтобы подсказать. Однажды, промаявшись под насмешливыми взглядами, я взяла свой велик под раму и сама поволокла наверх. Адреналин придал мне силы, и я почти не устала, когда добралась до своего этажа. Ох, и здорово мне влетело! Слушая папины упреки, я думала: «Велик тяжёлый, это правда, но я таскала бы его туда-сюда с удовольствием, лишь бы быть как все!».

Из двух моих заветных желаний (велосипед и котёнок) первое осуществилось, и потому теперь всё чаще вспоминалось второе… Нет-нет, да и закрадывалась мыслишка, что «Тисса», конечно, классный велик – суперский – но, сколько ни гладь его прохладные бока, он к тебе в ответ не приласкается. Теперь мне казалось, что котёнка я хотела больше.

На самом деле я хотела друга – не важно, мальчишка это или девчонка. Но после того, как что-то между мной и Максом скомкалось и сошло на нет, а Оля оказалась «ничьей подругой», больше я не позволяла себе об этом мечтать.

Будь я немного старше, ноющего жучка внутри именовала бы книжным словом «депрессия». Но в десять лет говорят по-другому: «Мне скучно…». Велосипед был заброшен, книги открывались и закрывались… Прежде даже с температурой я тянулась к книжкам, тетрадкам… А теперь всё стало безразлично.

Вот тогда появилась Яна.

Пазл 7. «Зеркальные близнецы»

Август 1989 г.

Темнота пахла сыростью, кошками, страхом и тайной. А ещё – «Тройным одеколоном», размазанным по зеркальцу. Немного одеколона я взяла тайком у папы: всем известно, что иначе гномика не вызовешь. Яна азартно сопела рядом. Её горячее плечо упиралось в моё, острая коленка врезалась в мой бок, волосы щекотали мою щеку. Мы сидели на корточках под лестницей, в самом тёмном углу, и напряженно вглядывались в блестящую поверхность с застывшими разводами. Сегодня он появится. Лишь бы никто не помешал!