Тегеран-82. Мир

– С тех пор как наш папочка сделал эту покупку, – вставила Роя не без ехидства, – вся семья имеет по ней обязанности, а не только Хамид! Мы с Роминой тоже ездим их выгуливать! А я еще их и чищу!

– Два раза чистила за все время! – уточнил Хамид.

Ромина, накануне бывшая заводилой, с утра притихла. Наверное, не выспалась. За завтраком она, не стесняясь, клевала носом. Обычно бойкая на язык, тут она включилась только на хамидовы «два раза». Она приоткрыла один глаз и заявила:

– Неправда! Мы с Роей все прошлые каникулы там проторчали! И почти всегда ездим с Хамидом!

– Все молодцы, – примирительно молвил их отец, – все помогают родителям с лошадьми.

Марьям-ханум снова одобрительно закивала.

А я окончательно зашла в тупик. Что это за лошади такие, с которыми надо «помогать родителям»?!

Я решила не стесняться и задать вопрос прямо. А то мы к этим лошадкам едем, вдруг я тоже должна буду с ними «помогать»? А я не умею и надо об этом предупредить! Может, после этого Рухишки расхотят брать меня с собой? Хотя к лошадкам мне очень хотелось. Но я была честной девочкой, поэтому грустно сообщила:

– А я не умею ни чистить, ни седлать, ни кормить! Теперь вы не возьмете меня с собой?

Все захохотали. И даже Марьям-ханум – еще до того, как ей перевели мои слова. Я заметила, что Марьям-ханум, хотя сама и не говорит по-английски, но почти все понимает и без перевода. То ли она все-таки знает язык, просто не хочет говорить, то ли дело и вовсе не в языке, а в ее природной чуткости и в искреннем интересе к беседам своих детей со мной. Я тоже ловила себя на том, что порой понимаю, о чем идет речь на фарси, хоть и не знаю языка.

Посмеявшись, хаджи Рухи сказал, что я могу не волноваться, меня всему обучат.

Ромина снова приоткрыла глаз, видно, решив меня успокоить:

– Вы мне сейчас запугаете подружку! Папа два года назад приобрел шесть лошадей, – пояснила она мне. – Они стоят на конюшнях в Душан-Таппе, куда мы сейчас поедем. Папочка наш оплачивает их полное обслуживание, так что, на самом деле, никто ничего не должен. Просто нам нравится ездить кататься, а заодно мы все научились ухаживать. Это же интересно! И в Душан-Таппе красиво!

– Там шах Насреддин любил охотиться! – подтвердил хаджи Рухи.

– Это тот, у которого 84 жены в балетных пачках? – уточнила я, вспомнив папины рассказы.

Все снова засмеялись и признали, что да, это тот самый шах, он очень любил все красивое, а женщин и лошадей – особенно.

Пока мы допивали чай, Роя и Ромина собрали сумки. Я помогла им уложить их в багажник большой семейной «мазды». У семейства Рухи было две машины, обе стояли в гараже под домом. Фургончик «мазда», как объяснила мне Ромина, используется для загородных прогулок, на нем же они скоро всей семьей поедут на Каспий. В остальное время на нем ездит Хамид по хозяйственным поручением отца. На элегантном длинном «додже» ездит по делам хаджи Рухи, а когда Роя с Роминой учились далеко от дома, на нем Марьям-ханум возила их в школу.

Все это было для меня удивительным: и лошади, которых можно «купить», и машины, которые могут водить 15-летние мальчики и мамы. На родине я видела только одну тетю, которая водила «жигули». Это была мамина подружка юности родом из Баку, работавшая в Москве. Но эта тетя Лала и во всем остальном была необычным человеком: она работала хирургом и писала научные работы. Моя мама говорила, что Лалочка такая умная, что иногда даже страшно. Ни у одной моей подружки мама не водила машину, даже шикарная Катькина тетя Нина-актриса. А про 15-летних мальчиков я и вовсе молчу. Права в Союзе выдавались только с 18 лет.

Я попала в совсем иную жизнь. Но ценности в ней были мне привычными. А вовсе не такими, как нравы «лунных капиталистов», которые описал в «Незнайке на Луне» детский писатель Носов.

Там говорилось, что в мире капитализма, где можно все купить и продать – хоть дом, хоть лошадь – все становятся жадными, хитрыми и бесчеловечными. У Рухишек был красивый дом, две машины, несколько магазинов и, как выяснилось, еще и шесть лошадей, но они казались мне любящими, добрыми и заботливыми.

Хаджи Рухи подогнал машину к подъезду. Хамид сел рядом с ним, а Марьям-ханум вышла нас проводить. Как мне объяснили, она остается дома «ждать барана». Я не очень поняла, какого барана и зачем, но после конфуза с лошадьми переспросить постеснялась. Кто их знает, может, господин Рухи и баранов скупает.

Нас снова было пятеро. Жанет, по словам Ромины, родители заставили готовиться к пересдаче теста по математике. Но она обещала прийти к нашему возвращению, уже без братишки, а с подругой.

– Вечером у нас будут взрослые дела! – таинственно пообещала Ромина, протянув мне подушку. – А пока можно и вздремнуть!

С этими словами она свернулась уютным калачиком на третьем, самом последнем, сиденье их громадного авто и мгновенно уснула. Мы с Роей тоже с удобством устроились на среднем сиденье, благо запасливая Ромина прихватила подушки для всех.

Наверное, я тоже заснула. Потому что когда открыла глаза, мы были уже на живописном холме, покрытом ярко-зеленым лугом. Смеющаяся Ромина сообщила, что я проспала авиабазу Душан-Таппе, которую она хотела мне показать, и мы уже на месте, название которого переводится как «Кроличий холм».

Оказалось, мы ехали несколько часов – и все это время я мирно проспала!

Справа, над ломаной линией гор, возвышалась, подпирая облака, одинокая синяя вершина. Я засмотрелась на нее, щурясь на ярком утреннем солнце.

Ромина протянула мне темные очки, а хаджи Рухи пояснил, указывая на гору: «Это наш красавец Демавенд!»

На холме там и сям были разбросаны невысокие деревянные постройки. Сейчас я бы назвала их «шале в альпийском стиле», но тогда таких слов не знала. Мы оставили машину на паркинге, где было еще несколько авто.

По лужайке гуляли семьи с детьми. Дети бегали, играли в мяч и бадминтон, в стороне виднелись теннисные корты и крытый бассейн в полностью стеклянном здании-кубе.

– Тегеранцы приезжают сюда на новогодние каникулы, – рассказала Роя. – Живут вот в этих деревянных домиках. Здесь хорошо, можно гулять, дышать воздухом, кататься верхом, плавать…

– Сауна есть, – добавила Ромина, – это для кожи хорошо. А вон там – наша конюшня! – подружка указала на деревянное строение неподалеку.

Все вокруг мне очень понравилось. Я подумала, что у этого шаха Насреддина губа и впрямь была не дура.

Мы пошли к конюшне. Все, кого мы встречали в пути, радостно приветствовали господина Рухи и всех нас, и обязательно останавливались для небольшой дружеской беседы. А поскольку кого-то встречали мы на каждом шагу, то до конюшни шли очень долго, хотя она была в двух шагах.

В конюшне было очень чисто, и стоял тот самый, знакомый по «Урожаю» острый конский запах. На стойле каждой лошадки красовалась табличка с ее именем, датой рождения и породой на вязи и на английском.

Завороженная, я заглядывала в стойла и изучала таблички. Разноцветные лошадки высовывали морды в окошечки с поилками, и мои спутники гладили их по влажным носам. Я сначала боялась трогать их руками, но предусмотрительная Ромина выдала мне пакетик с кусочками сахара и маленькими морковками:

– Сначала угости, потом гладь!

Время остановилось и замерло, потому что я решила угостить каждую коняшку, которая высовывала ко мне свою морду с большими лиловыми глазами, которые казались мне грустными.

Может, я плохо запомнила лошадей «Урожая», но мне казалось, что здешние лошади намного крупнее. Высокие, длинноногие, грациозные скакуны, нервно подрагивающие чувствительными ноздрями и время от времени гордо вскидывающие голову, взмахнув густой гривой. Я вдруг вспомнила ахалтекинку, которой «обозвал» меня Грядкин.

– А ахалтекинки тут есть? – спросила я Хамида, раз уж в семье Рухи он считается главным по лошадям.

– Папа, – вместо ответа обратился Хамид к отцу, – Джамиля-ханум знает ахалтекинскую породу!

– Да ты разбираешься в лошадях! – воскликнула Роя.

Мне, конечно, ужасно хотелось важно кивнуть головой. Но пришлось признаться, что мне всего лишь рассказывал папа. Я уже догадывалась, что мне будет предложено прокатиться верхом. Но ближе, чем сегодня, я к лошадкам никогда в жизни не подходила. А единственный конь, на котором я скакала до этого, был тот самый серо-буро-малиновый, которого мои родители смастерили за ночь из швабры.

– О, хороший вкус! – восхитился хаджи Рухи. – У нас как раз есть одна ахалтекинка, самая дорогая в моей коллекции. Ее зовут Арезу, что значит «желание». Мы ее так назвали, потому что она своенравна, как любая красивая женщина. Арзу может бегать быстрее всех и прыгать выше всех. Но если у нее нет на то желания, никакой хлыст ее не заставит! Настоящая ахалтекинка, гордая и упрямая! Вот на нее-то мы тебя и посадим, раз это твоя любимая порода!

Видимо в моих глазах отразился ужас, потому что Хамид тут же добавил:

– Все, что говорил про Арезу отец, не относится к детям. Детей она очень любит. И как любое существо, знающее себе цену, никогда не обидит, того, кто меньше и слабее.

Почему-то я сразу успокоилась.

Единственное, меня немного смущало, что я буду выглядеть на лошади, как «тюфяк с дерьмом» (это выражение я услышала на «Урожае», тренер применил его к одной из всадниц). Тем временем Хамид вывел двух коней себе и отцу, а Роя и Ромина – по лошадке себе. Каждый из них трепал свою любимицу по загривку, называл по имени и беседовал с ней, как с человеком.

Роя объяснила, что у каждого члена их семьи есть своя «подшефная» лошадь, которую хозяин навещает и выгуливает, чтобы питомица его не забыла. Потому что конюх и берейтор, конечно, облегчают жизнь коневладельца, но животное должно знать своего хозяина, понимать, когда в седле он, а не кто-то из обслуживающего персонала. Даже у Марьям-ханум оказался свой вороной конь по кличке Араш, что в переводе с фарси «истина».

Пока Хамид держал под уздцы белого и рыжего коня, господин Рухи лично пошел за Арезу для меня, а Роя и Ромина ловко вскочили в седла и подъехали ко мне, чтобы познакомить меня со своими подшефными. На головах у девочек были каскетки, а в руках хлыстики. Мне казалось, что я попала в кино, так красиво и необычно все это смотрелось.

– Знакомься, это мой любимый мужчина, англо-тракен Шах! – заявила Ромина, сидя на высоченном гнедом скакуне и целуя его в шею. – Он очень добрый, да, мой Шахиншах?! Только на всякий случай не подходи сзади. Жеребцы этого не любят, могут и лягнуть.

От греха подальше я и вовсе отошла от этого лягающегося Шаха, хоть он был и вправду очень красив.

– Ну, мы с Шахом не станем вас ждать, – заявила Ромина, – а то больно уж вы медленные! Давай, милый! – она слегка ударила коня пятками вбок и он, минуя шаг, рванул вперед, в сторону ярко-зеленого луга, который казался бескрайним.

– Смотри, не загони Его Величество, – крикнул ей вслед Хамид. – Пошагай потом по леваде.

Не знаю, услышала ли его Ромина, так быстро она умчалась вдаль.

Тем временем Роя представила мне свою серую в яблоках кобылку:

– Ее зовут Шахназ, переводится как «гордость шаха». Отец говорит, что она твоя соотечественница – орловский рысак. Говорят, в Иране их разводят после того, как ваш русский царь подарил несколько голов Насреддин-шаху.

«Моя соотечественница» была пониже Ромининого Шаха и более коренастой, с красивой длинной челкой, падающей на глаза, прямо как моя. Но вот взгляд ее из-под челки показался мне не слишком добрым.

Роя умчалась вслед за Роминой, а меня позвал хаджи Рухи. Он стоял возле конюшни и махал мне рукой.

– Зайди в jockey-room («жокейская комната» – англ), – пояснил мне Хамид, тебе дадут, во что переодеться и стэк.

Тогда я еще не знала, что такое «jockey-room» и «стэк», но догадалась, придя по зову господина Рухи. Он проводил меня в комнату при конюшне: там на крючках висели седла и еще какие-то принадлежности, а для меня приготовили каскетку, хлыстик, плотные бриджи и высокие кожаные сапоги на плоской подошве.

– Это все Роминино, – заботливо сказал господин Рухи, – должно подойти по размеру. Если сапоги вдруг велики, крикни мне, я принесу носки. Я тут рядом, за дверью, – с этими словами он вышел, оставив меня в жокейской.

Я вдыхала терпкий запах кожи, лошадей и сена, смешивающийся в воздухе с прозрачным горным ветерком, долетавшим в окно – и этот такой простой и такой сложносочиненный аромат навсегда остался для меня запахом свободы.

Я точно знала, что будь здесь, к примеру, моя мама или строгий тренер из группы верховой езды, они бы, возможно, и позволили мне сесть в седло, но своими комментариями, замечаниями и предостережениями точно испортили бы всю красоту момента. А Рухи будто считали меня взрослой. Доверяли мне, хоть я и призналась, что никогда не сидела в седле. Они даже не сомневались, что я справлюсь, и это давало мне силы, задор и уверенность, что я действительно все могу, стоит только захотеть.

Наверное, из-за того раннего ощущения поездки верхом неизменно возвращают мне чувство свободы и осознанного выбора.

Все Роминино жокейское обмундирование мне подошло. Пока я натягивала бриджи и сапоги, разглядела этикетку, на ней стояло фирменное клеймо Guerlain. Такое же обнаружилось и на каске. У мамы были духи этой фирмы, и она часто повторяла, что они очень дорогие и дамские, чтобы я не вздумала подушиться. Но что «Герлен» заодно производят снаряжение для верховой езды, для меня оказалось сюрпризом. Это было первое, что я рассказала папе по возвращении домой. И предположила, что, может быть, это другие «Герлен», не те, что с парфюмом. Но папа сказал, что те самые, они специализируются на парфюмерии, а жокейскую экипировку производят маленькими партиями, только для своих постоянных клиентов.

– Это дорогое удовольствие, – добавил папа задумчиво. – Но раз Рухишки так любят родину, боюсь, о касках от «Герлена» им скоро придется забыть…

В жокейской висело большое зеркало. Я очень понравилась себе в униформе для верховой езды! Повертелась перед зеркалом, достала из-под каскетки свою новую челку, которой пока еще очень гордилась, и вышла пред очи господина Рухи.

Он почмокал языком, как персы обычно выражают высочайшую степень восхищения, и сказал:

– А теперь пойдем знакомиться с Арезу!

У выхода из конюшни стояла невероятной красоты лошадь – темно-коричневая и блестящая как глянец. Она пританцовывала на тонких высоких ногах, нервно подрагивая поджарыми боками и поводя чувственными ноздрями, будто в предвкушении опасности. Она источала такое беспокойство и нетерпение, будто собиралась, не дожидаясь ездока, сорваться с места как стрела и умчаться в ярко-зеленую даль, где скрылись Роя и Ромина. И я бы испугалась, но тут увидела глаза Арезу. Они были иссиня-черными, как ночь, и показались мне испуганными и печальными.

Впервые в жизни я стояла так близко к живой лошади, что чувствовала ее дыхание!

Несколько секунд мы с ахалтекинкой пристально смотрели друг другу в глаза, хотя я едва доставала головой до ее спины и ей пришлось наклонить голову, чтобы меня увидеть. Зато спустя эти считанные секунды я отчетливо поняла, что у нас с Арезу случилась любовь с первого взгляда, и дальше все будет легко.

Остальное было делом техники.

Хамид объяснил мне, где у лошади стремена и как вставлять в них ноги. Как, в каких случаях и зачем делать шенкель – ударять лошадь пятками в бока. Как пропускать поводья между пальцами руки и как натягивать их так, чтобы лошадь поняла всадника, но ей не было больно или обидно. Когда можно пользоваться стэком, а когда это только унизит или разозлит лошадь. Когда нужно проявить настойчивость и применить силу, а когда лучше потрепать по холке и ласково сказать: «Яваш-яваш!» («Тихо-тихо!» – перс).

Если лошадь вдруг «понесла» – помчалась вперед, не слушаясь всадника – надо не тянуть поводья на себя, а «заводить ее на вольт» – тянуть один из поводьев, правый или левый, чтобы она вынуждена была заходить на круг и терять скорость. Хамид пояснил, что если на скорости, желая остановить лошадь, резко потянуть поводья на себя, лошадь вынуждена будет резко запрокинуть голову назад, что может ей не понравиться и она встанет на дыбы. Это называется «свечка» и означает, что лошади не нравится тот, кто на ней сидит, и она намеренно хочет избавиться от всадника. И чаще всего ей это удается: если лошадь делает «свечку» на скорости, падают даже самые опытные наездники.

Завершая инструктаж, Хамид сказал, что поводья, стремена и кнут существуют, чтобы направлять лошадь, задавая ей нужный вектор, а не для того, чтобы дергать ее в разные стороны. Лошади – очень умные существа и всегда слушаются наездников, от которых исходит мудрость и сила. А по-настоящему мудрый и уверенный в своей силе человек никогда не будет без дела демонстрировать свою власть над лошадью – просто так тянуть поводья, давать шенкель на всякий случай, чтобы не расслаблялась, или напоказ стегать кнутом. Еще лошади чувствуют доверие к себе и испытывают уважение к ездоку, который им доверяет.

– Короче, ты ее уважаешь, она тебя уважает! – закончил лекцию Хамид. – А теперь давай садись! А то болтаем только!

Слушая Хамида, я вдруг подумала, что я тоже немного лошадь. Я не против того, чтобы слушаться, но только если наставник мудро направляет, а не просто пинает тебя в бока, показывая, кто тут главный. Или хлещет хлыстиком в профилактических целях, как ходжа Насреддин в любимой папиной истории. Мой папа любил рассказывать, как Ходжа вдруг ни с того ни с сего начал лупить свою дочь, когда она собралась к реке по воду. Никто не понял, в чем она провинилась. А Насреддин пояснил: «Такая растяпа, как моя дочь, точно разобьет по дороге кувшин, поэтому я решил наказать ее заранее!»

Хаджи Рухи подсадил меня на Арезу, а вернее, закинул. На мгновение мне стало страшно, так высоко я оказалась. Но тут же почувствовала под собой мощное тело ахалтекинки и подумала, что я ей доверяю. Она большая, красивая и сильная, зачем ей меня обижать? И я ее не обижу, я хоть и маленькая, но тоже красивая и сильная.

Хамид подтянул стремена, чтобы мне удобно было упираться в них самой широкой частью ступни, и взял Арезу под уздцы.

– А теперь давай небольшой шенкель! – скомандовал он.

Едва я коснулась пятками боков Арезу, как она вздрогнула, повела шеей и пошла вперед. Это был медленный шаг, но мне казалось, что я лечу! Я испытывала восторг полета, торжество управления живым существом и радость взаимного доверия одновременно! Эта гордая и своенравная лошадка покорно несла меня на себе и слушалась моих команд. Я могла повернуть ее влево, и вправо, и «пустить на вольт» – развернуть на 180 градусов. Все это мы проделали в леваде – огороженном загоне – куда Хамид привел Арезу под уздцы со мной в седле. Там он отпустил лошадь, но все время находился рядом со стэком в руках.

Я самостоятельно прошагала три круга. Хамид похвалил меня за красивую посадку в седле и спросил, не боюсь ли попробовать поехать рысью?

Я спросила, что это?

Хамид пояснил, что рысь бывает строевая и очень смешно попрыгал, изображая ее. И еще полевая, более размашистая – и снова попрыгал, еще смешнее. Арезу подозрительно косила на него своим иссиня-черным глазом. Когда Хамид показал галоп-карьер, помчавшись вдоль левады, как конь, я покатилась со смеху, а Арезу заржала, в самом прямом смысле. Вскинула голову и издала короткое гортанное ржанье.

– Она говорит, что у меня неправильный галоп! – перевел с лошадиного Хамид. – Ну что, пробуем?

– Пробуем! – храбро отозвалась я.

Хамид объяснил, как при рыси надо слегка привставать в стременах в такт движениям лошади, чтобы не плюхаться на нее как мешок с овсом. Тут я вспомнила «тюфяк с дерьмом», подслушанный на «Урожае», и пообещала ни за что не плюхаться!

– Это как в танце, – объяснял Хамид, – партнер ведет, дама слушается, а ритм задает музыка. А в верховой езде ты одновременно и дама, и музыка. Ты задаешь ритм, но ведет лошадь, а ты под нее подстраиваешься. Я понятно сказал? – усомнился Хамид в ясности для меня своего поэтического сравнения.

Я уверенно кивнула. Я действительно все поняла – и про танец, и про музыку, хотя еще ни разу в жизни не танцевала с партнером. Ну, кроме нашего группового танца маленьких лебедей в марлевых пачках.

Это было настоящее волшебство: Хамид отпустил поводья, я дала Арезу легкий шенкель и мы с ней в едином порыве вспорхнули полетели вдоль левады. Это было восхитительно! Я быстро вошла в такт движениям Арезу и не испытывала неудобства. Было немного страшно от того, что она высокая, но я чувствовала, что нарочно Арзу меня не скинет. А сама я не упаду, потому что крепко держусь за поводья и ощущая сталь стремян серединой ступни – все, как учили.

Я не знаю, сколько прошло времени. Я бы так и скакала до бесконечности по этой восхитительно-мягкой леваде, на этой мощной, но послушной ахалтекинке, и неестественно-зеленый холм Душан-Таппе с его игрушечными домиками крутился бы вокруг меня, как в танце. Я ощущала внутреннюю мощь лошади, она передавалась мне будто изнутри, ветерок в лицо давал ощущение полета, взгляд ни во что не упирался, кроме бескрайних зеленых просторов и гор на горизонте… Это было глубокое, серьезное и совсем не детское чувство. Испытав его единожды, я пронесла его через всю свою жизнь. И верховая езда в ней стала чем-то особенным, ни с чем не сравнимым.

Когда Хамид снял меня с Арезу, ноги меня не держали. Это было неожиданно. Сидя в седле, я не ощущала никаких неудобств. А тут они будто разъезжались в стороны. Хамид сказал, что это с непривычки и скоро пройдет. Он усадил меня на скамеечку у левады, сказав, что скоро приедут его сестры и накроют обед. А пока они с отцом тоже проедутся.

Хамид и господин Рухи ловко вскочили в седла и умчались в сторону дальнего луга. Я смотрела вслед ладным фигурам всадников на статных, будто точеных, лошадях и думала о том, как прекрасно быть сильным, мудрым и красивым. И чтобы вокруг вот так сияло солнце, и зеленел луг, и люди улыбались и шутили, и говорили друг другу только хорошее.

Вскоре прискакала разрумянившаяся Ромина, лихо спешилась и сообщила, что сейчас у нас будет пикник в дальней беседке под чинаром. Сейчас только она отведет Шаха в стойло и сбегает в машину за корзиной с ланчем. Я вызвалась ей помочь, но не смогла даже встать, ноги меня не слушались. Подружка ушла, ведя Шаха под уздцы, и ласково поглаживая его по холке.

Когда Ромина вернулась, я сладко дремала, привалившись к ограде левады. Так она мне потом рассказала. Я была настолько полна новыми ощущениями, что мне снова потребовалось их «переварить» и разложить по полочкам. А я в этих случаях всегда засыпаю, проверено не раз.

Пока хаджи Рухи и Хамид были в лугах, вернулась Роя, завела свою Шахназ в конюшню, и пришла на помощь сестре, которая уже тащила из машины здоровенную корзину.

Мы переместились в уютную беседку, увитую диким виноградом, над журчащим арыком. Воздух был настолько сладким, что я не чувствовала ни усталости, ни голода, меня только клонило в сон. В полудреме я наблюдала, как обе мои подружки на удивление ловко соорудили из припасов, собранных Марьям-ханум, полноценный обед.

В корзинке нашлась даже скатерть, ее постелили на деревянный стол в беседке. На столе оказались аппетитные сэндвичи с яйцом, помидором и курицей, несколько сортов сыра, лаваш, домашний паштет из говяжьей печени, много зелени, овощи и фрукты.

Как только вернулся Хамид, его послали за кока-колой в магазинчик, который был тут же, между деревянными домиками. Он принес целый ящик. И снова все смеялись, как мы его выпьем?

Тут подоспел хаджи Рухи и бодро утешил:

– Что не выпьем, загрузим с собой в багажник! Вечером пригодится!

И снова на меня повеяло свободой. Моя мама все время ругала папу, если он покупал мне разом больше двух бутылок «коки» или «пепси». Его доводы, что от пяти бутылок покупать выходит дешевле, она обрубала одной и той же фразой:

– Тебе что дороже, здоровье ребенка или туманы эти несчастные?!

Каждый подобный раз я испытывала обиду. Не потому что в другой раз мне купят меньше «колы», а потому что обо мне при мне говорят в третьем лице. И еще я не понимала, почему, к примеру, у Сережки и Сашки оба родителя настоящие врачи, а не любители, как моя мама, но им всегда покупают «колы» сколько хочешь?! Или им не жалко здоровье собственных детей?

Для семьи Рухи «кола» явно не была врагом, и это заставило меня полюбить их еще больше.

Правда, сам господин Рухи пил соленый айран, сказав, что очень любит «колу», но в его возрасте это грозит изжогой.

За ланчем Рухишки рассуждали о преимуществах жеребца над мерином, о конкуре и выездке. Разговор шел по-английски, но половину я не понимала из-за специальных терминов, к тому же засыпала на ходу. Сэндвич показался мне необыкновенно вкусным, я его похвалила трижды, прямо по тааруфу. Господин Рухи сказал, что это потому что в Душан-Таппе особый воздух. Здесь даже у самых отпетых малоежек просыпается аппетит.