Тень Голема

В то время как Келли пребывал в глубоком изнеможении, весьма похожем на обморок, Ди выглядел спокойным, отрешенным и даже немного печальным.

– Удовлетворены, сэр? – глухим голосом спросил он у дипломата. – С нашей помощью вы проникли за завесу будущего!

– Весьма впечатлен! – кивнул Мейрик без тени лукавства и, повернувшись лицом к двери, добавил: – А вы знаете, господа, я, конечно, не претендую на ваши лавры, но кое-что тоже умею!

– Хайд, – крикнул он. – Вы здесь?

В комнату вошел рыжий, как ирландский волкодав, Криспин Хайд и низко поклонился хозяину.

– Звали, милорд?

– Звал! Помнится, ты говорил, что родом из Мортлейка?

– Точно так, есть в Суррее такая дыра, в которой меня угораздило родиться. А что?

– Знал ли ты семью прославленного доктора Джона Ди?

– А кто его не знал? – засмеялся Хайд и развязно подмигнул притихшим гостям. – Если честно, – почесал он лохматую голову, – у нас его колдуном и чернокнижником считали, но в дом частенько захаживали. Амулет прикупить, судьбу узнать. Мало ли? Опять же, выяснить какие дни благоприятные для дел, а какие нет!

Мейрик жестом прервал детские воспоминания своего слуги и кивнул на пребывавших в полной растерянности алхимиков.

– Скажи мне, приятель, знаешь ли ты этих людей?

– Нет, а кто это? – мотнул головой Криспин, едва удостоив незнакомцев взглядом, полным безразличия.

– Это сын Джона Ди – Артур – и его секретарь Эдвард Келли! А что, разве нет?

Хайд недоуменно выпучил глаза и с жаром хлопнул себя ладонями по коленям.

– Чтоб меня раздуло, как дохлую треску, если эти джентльмены те, за кого себя выдают! Если память мне не изменяет, Артуру сейчас должно быть за сорок. А Келли, я слышал, вообще повесили лет двадцать назад, но и тогда он уже был раза в два старше этого прощелыги, больше похожего на румяную девку!

– Что скажете, джентльмены? – спросил Мейрик, переводя ехидный взгляд с одного самозванца на другого.

К удивлению, Артур Ди, или человек, называвшийся его именем, даже пойманный на обмане, кажется, совсем не смутился таким положением дел. Он высокомерно улыбнулся и процедил сквозь зубы:

– Мне запрещено объяснять профанам священное искусство Гермеса Триждывеличайшего[31], оставившего нам секрет Эликсира жизни, или Золотого напитка, способного молодить старое тело и делать жизнь более продолжительной. Да, я не Артур Ди, я Джон Ди. Два месяца назад мне исполнился девяносто один год. А моему другу Эдварду – шестьдесят три!

Криспин Хайд, не дослушав разглагольствования мошенника, кровожадно ухмыльнулся и, выхватив из-за пояса испанскую наваху, схватил испуганного Келли за бриллиантовую серьгу и притянул к себе.

– Омолаживает, значит? – переспросил он, свирепо вращая глазами. – У прежнего Келли за кражу обрезали уши. У этого они на месте. Мне интересно, если я отрежу ухо, оно опять вырастет?

Келли побелел как полотно и умоляюще посмотрел на старшего товарища. Ди поморщился и неожиданно властным, привыкшим повелевать голосом произнес:

– Хватит, сэр. Ваша взяла. Велите слуге оставить нас наедине. У меня к вам разговор.

Мейрик, заинтригованный неожиданным изменением в поведении своего гостя, тем не менее ответил отказом.

– Говорите, если не хотите, чтобы Хайд обкорнал уши вашего приятеля. Мой слуга – единственный здесь человек, которому я доверяю, как себе самому. Так что он останется.

– Как пожелаете, – пожал плечами Ди и протянул Хайду руку: – Дай свой нож!

– Еще чего, – засопел тот и убрал наваху обратно за пояс, – нож, как верная жена, – по чужим рукам не ходит!

– Возьмите мой.

Мейрик с интересом протянул Ди шотландский дирк[32]. Развенчанный алхимик подрезал им подкладку своего камзола и достал небольшое письмо, скрепленное личной печатью короля.

– Читайте.

Дипломат настороженно сломал печать и развернул свернутый вчетверо лист бумаги. Он сразу узнал каллиграфический почерк Якова. Его величество писал лично ему, Джону Мейрику. Король повелевал ему, достопочтенному сэру Джону, английскому посланнику при Московском дворе, оказывать любую возможную помощь, которая понадобится подателю сего письма, словно бы это был сам король! Далее шла размашистая подпись Якова, уверенно залезавшая на текст самого послания! Мейрик, отрешенно глядя в пол, вернул письмо алхимику, но в конце концов, не удержавшись, проворчал:

– К чему, в таком случае, был весь этот театр?

Ди едко рассмеялся.

– Мир для меня вообще не более чем сон или кукольный балаган. Если вдуматься, все мы фигляры и скоморохи… и потом, я испытывал вас. Одно дело репутация, другое – личное общение!

– Ну и как? Удовлетворены?

– Вполне. На мой взгляд, вы даже лучше своей репутации! Надеюсь, сэр, после того как между нами возникло доверие, я могу рассчитывать быть представленным ко двору?

Мейрик задумчиво прикусил нижнюю губу.

– Я постараюсь. Есть у меня на примете один влиятельный вельможа.

– Кто такой?

– Кузен царя, начальник Аптекарского приказа, боярин Михаил Салтыков.

– Он что, любит оккультизм и алхимию?

– Скорее, золото и власть!

Ди коротко хохотнул, оскалив рот в каверзной гримасе.

– Ну что же, все это с избытком лежит в нашем волшебном сундуке. Поскорее устройте нам встречу!

Дипломат едва заметно кивнул и поднялся из-за стола, полагая разговор законченным, но беспокойная мысль, взбудоражившая его, заставила вернуться к разговору.

– Прошу вас, джентльмены, не делать ничего, не посоветовавшись со мной! – Он веско поднял указательный палец вверх. – Россия – не Европа. Это надо понимать! Мне самому иногда кажется, что здесь даже время течет по-другому.

«Алхимики» выразительно переглянулись и одновременно поднялись из-за стола.

– Со своей стороны, сэр, будьте осторожны. Наши «ангелы» живут в этом мире! Они знают, что говорят!

– Что вы имеете в виду?

– Сведения о секретаре Свифте.

На лице Мейрика отразились сомнения, но, поразмыслив, он решил быть откровенным со своими гостями:

– Я давно знаю о связи Свифта и Массы и поэтому ничего не собираюсь менять. Ричард безнадежно глуп и совершенно безопасен. А мне спокойней знать предателя в лицо, чем только догадываться о его существовании!

Глаза шпиона и дипломата встретились. Они прекрасно поняли друг друга без всяких слов.

Глава 9

На исходе четвертой ночной стражи[33], когда первые солнечные лучи озарили зубчатый парапет Китайгородской стены, крепко сложенной некогда итальянским зодчим Петроком Малым[34], неспешный московский люд лениво потянулся в ближайшие храмы на утреннюю службу. В то же время от тюремной ограды на Варварке отъехала скрипучая телега, запряженная лохматым и пегим, как мадьярский хряк, монастырским меринком. Отец Феона, слегка подстегивая поводьями неспешное животное, все время хмурился и молчал. Отец Афанасий, напротив, пребывая в приподнятом расположении духа, болтал без умолку, не забывая любезно раскланиваться со всеми попадавшимися на пути прохожими. Наконец Феона не выдержал:

– Отче, радуешься, словно прародитель Адам в саду Эдемском! Что на тебя снизошло? Думается, для нас с тобой не то место и не то время сейчас!

– Благодать Господня! – удивился Афанасий. – К чему унывать? Мы живы-здоровы, даже биты не сильно. Домой едем. В обитель!

Монах дружески потрепал своей размашистой дланью плечо товарища.

– Разве монастырь не сад Эдемский на земле, где Господь наполняет души миром и покоем? Вот она – истинная полнота благодати! Так отчего мне грустить, брат?

Афанасий, беспечно заложив руки за голову, откинулся на охапку соломы, рассыпанной на дне телеги, и, прищурившись от удовольствия, замычал себе под нос какой-то псалом. Феона печально улыбнулся и покачал головой:

– Конечно, всякий дар от Бога. И конечно, получить его – великая радость! Так непременно думает и отец Дионисий. Только мы с тобой, брат, зачем на Собор приехали? Защищать архимандрита! А что получилось? И настоятелю не помогли, и себе жизнь осложнили. Старика без вины сана лишат да в Кирилло-Белозерскую обитель в заточение отправят!

– Может, еще не отправят? – Афанасий приподнялся на локтях и виновато посмотрел на отца Феону. – Слышал я, за него сам Феофан, патриарх Иерусалимский, просил! Неужто не послушают?

Феона не ответил, настороженно оглядываясь по сторонам. Афанасий неожиданно разразился громким смехом, пугая случайных прохожих, удивленно взиравших на странного монаха.

– Ты чего? – вздрогнул Феона.

Афанасий, вытирая брызнувшие из глаз слезы, с трудом выговорил:

– Вспомнил, как головщику Лонгину, прости Господи, дубьем по сусалам отмерил! Давно хотел, да оказии не представлялось. Зато теперь без половины зубов ему только у скоморохов распеваться!

На монаха накатило по новой. Хлопая себя кулаками по широкой груди, он рухнул на дно повозки, с головой закопавшись в охапку соломы.

– Да ну тебя! – отмахнулся отец Феона; тем не менее, вспомнив «веселую» драку на Соборе, сам невольно улыбнулся.

За Всесвятскими воротами Китай-города сразу начинался Васильевский луг, когда-то давно служивший для выпаса и водопоя великокняжеских табунов и сбора конных дружин, а лет пятьдесят назад, при царе Иване Васильевиче, распаханный и превращенный в плодовый сад. Обычно, за малой нуждой, людей на лугу было немного, но не в этот раз. Кареты, сани, подводы. Тачки с нехитрым скарбом. Конные и пешие с мешками, торбами и тюками. Мужчины и женщины. Старики и дети. Все они удивительным образом двигались в разных направлениях. На лицах многих застыло выражение тревоги и страха.

Феона почувствовал неладное. За свою жизнь он часто встречал подобное выражение на лицах людей и прекрасно знал, чему оно обычно предшествовало.

Монах остановил телегу и, свесившись с облучка, крепкой рукой схватил за ворот спешащего мимо мужика с большим коробом за плечами.

– Мил человек, что здесь происходит?

Всполошенный посадский, не сразу сообразив, что от него хотят, несколько раз дернулся, пытаясь освободиться от крепкой хватки Феоны, но, увидев безнадежность своего положения, сразу смирился и в смятении посмотрел на монахов.

– Куда вас черти несут, иноки Божьи? Ночью поляки с запорожцами несметными полчищами к Москве подступили, а наши казачки, как узнали, так сразу и драпанули из города. Проломили ворота и в посад утекли. Сказывают, на Яузе теперь слободы грабят! Известно ведь, где война, там и разбой!

Мужик поправил короб и, не оборачиваясь, мелкой рысцой побежал куда-то в сторону Соляного двора на Кулижках.

У наглухо закрытых Яузских ворот Белого города собралась толпа. Многие были на телегах, заваленных домашним скарбом. Но были и те, что шли налегке, ибо из всего имущества имели только мешок за плечами. Народ галдел и что-то требовал. Пожилой стрелецкий урядник с усталыми глазами хрипло орал в толпу:

– Сворачивайте взад. Тут прохода нету…

Наотмашь двинув кулаком в ухо особо настырного беженца, пытавшегося просочиться сквозь стрелецкое ограждение, он слезно упрашивал собравшихся:

– Куда претесь, дуботрясы? Двигайте к Покровским или Фроловским воротам. Там еще открыто!

Привязав меринка к коновязи у старого, давно заброшенного острога и бросив безропотной скотине охапку соломы со дна телеги, монахи решительным шагом направились к деревянной лестнице, ведущей на боевой ход крепостной стены. Часовой из числа молодых стрельцов, охранявших узкий взлаз на стену, не обратил на монахов никакого внимания. Объяснялось это просто. Вся галерея верхнего боя уже была заполнена толпой зевак, облепивших амбразуры бойниц. Гнать их с крепостной стены военное начальство, очевидно, не видело смысла, потому что снаружи, кроме мародерства взбунтовавшихся, изменивших присяге казаков, ничего другого не происходило. Ни поляков, ни запорожцев и в помине не было, а слободы богатых Кошелей и Серебрянников уже страдали от грабежа и насилия тем более ужасного и нелепого, что совершали эти бесчинства те, которых принято было называть своими!

– Страх, до чего разбойничают служилые! – произнес благообразный старик, стоявший рядом с иноками.

Тревожно вслушиваясь в беспорядочную стрельбу и крики о помощи, доносящиеся со стороны Денежной и Кошельной слобод, старик горестно покачал головой:

– До нитки обдерут людишек! С такими защитниками враги не нужны!

Отец Феона, осторожно выглянув из бойницы, опытным глазом оценил обстановку за стеной. По хмурому лицу было понятно, что увиденное им снаружи бодрости духа не прибавило. Оглядевшись по сторонам, монах обратил внимание на группу ратных людей в военной одежде, нарочито державшихся в стороне от облепивших городскую стену горожан. Среди них выделялся высокий, грузный человек с тяжелым лицом землистого цвета. По повадкам выглядел он как большой сановник, больше привыкший отдавать приказы, нежели получать их от других.

– Отец, – дернул Феона стоявшего рядом старика за рукав суконной сермяги, – кто такой? Не знаешь?

– Отчего же не знаю? – проследил взгляд монаха старик. – Знаю! Воевода ратный, над Яузскими воротами поставленный, а звать его Головин Петра Петрович. А чего?

– Ничего, так просто. Полюбопытствовать хотел.

Отец Феона, кивнув Афанасию, без тени смущения или робости направился к суровому военачальнику.

– Воевода, ждешь, когда казачки посад пожгут и с добычей разбегутся? С кем Москву оборонять будешь?

Головин, боˊльшую часть жизни проведший на беспокойных южных рубежах державы, среди терских окочан[35], кумыков и кабардинцев, имел славу человека прямого и грубого, привыкшего выражать свои мысли без затей и мирских условностей.

– Чего? – Воевода побагровел от гнева. – Ты, чернец, кто такой, чтобы меня спрашивать?

– Образцов! – раздалось вдруг за спиной.

Услышав знакомый голос, Феона обернулся. Молодой князь Семен Прозоровский по материнской линии приходился родным племянником царя Василия Шуйского. В свои неполные тридцать лет бóльшую часть провел он в беспрестанных битвах, в которых прослыл удачливым полководцем. По общему признанию, отличался князь отчаянной храбростью и тягой к опасным приключениям. Мало кто верил, что с таким нравом суждена ему была долгая жизнь, но, словно смеясь над судьбой, раз за разом князь повергал в прах все дурные пророчества, выходя невредимым из самых опасных предприятий.

Успел молодой князь отличиться и в новой компании. Войдя в доверие к главнокомандующему военного похода и претенденту на московский престол, принцу Владиславу[36], Прозоровский так очаровал королевича, что стал тот считать князя самым верным своим другом. Аккурат в это время подоспела к польскому войску очередная zdrada[37] – одна из тех, которых в ту невезучую кампанию у ляхов случилось немало. Можайский воевода князь Борис Лыков, через своих лазутчиков хорошо осведомленный даже о количестве вшей на головах посполитых генералов, проведал, что польский гарнизон в Царево-Займище вместо службы сильно чаркой озоровал. Совершил тогда воевода смелую вылазку из города и наголову разбил поляков, пленив всех выживших в том бою, включая двух полковников.

Сильно оная поруха ляхов огорчила. Взялся тогда Прозоровский пособить польскому горю. Уговорил Владислава построить для себя острог напротив Можайска, обещав собрать двести человек пехоты и конницы и наказать жителей Можайска за жестокое поражение. Владислав, уверовавший в свою счастливую звезду, выполнил просьбу «верного» русского князя, но как только острог был закончен и укомплектован личным составом, Прозоровский в одну ночь предался своим соотечественникам с городком и всем гарнизоном. Надо ли говорить, что после такого вероломства об успешном штурме Можайска можно было забыть.

А еще через полгода отряд Прозоровского занял городок Борисов и держал там оборону столь удачно, что поляки на пушечный выстрел не смели подойти к неприступной крепости. Когда же опасность нависла уже над стольным градом, князь, своевременно и без потерь отступив к Москве, получил приказ царя со сводным отрядом поместной конницы оборонять Москву на рубеже реки Яузы.

– Давненько не виделись, дядя Григорий! – Прозоровский, в высоком шишаке с золотой насечкой и позолоченным зерцалом, надетым поверх красного бархатного кафтана, стоял за спиной отца Феоны и широко улыбался.

– Доброго здоровья, Семен… Васильевич, – смущенно запнулся монах и неловко прокряхтел, оглаживая бороду.

– Он меня лялькой голожопой на коленях своих качал! – пояснил князь и посмотрел на Головина. – Да ты, Петр Петрович, наверно, слышал о нем?

– Мало о ком я слышал? – проворчал Головин, отворачиваясь. – Монах! Принял схиму – живи тихо!

Прозоровский нахмурил брови, неодобрительно цокая языком.

– Болтаешь, воевода! Государь жалел, когда Образцова от службы отпускал. Ценил его! К тому же они одного корня. Андрея Кобылы[38] семя! Знал об том?

Новость о родстве Феоны с царской фамилией заметно смягчила свирепый нрав старого воина. Поменявшись в лице, он посмотрел на монаха с искренним дружелюбием, мгновенно проникшись к нему самыми теплыми чувствами.

– Чего сказать хотел, отче? Говори!

– Для начала скажи, Петр Петрович, сколько народа взбунтовалось? – Феона великодушно не обратил внимания на изменение в поведении воеводы.

– Конных почти полторы тысячи да пеших двенадцать сотен! – не задумываясь ответил Головин.

– А сколько осталось?

– Стрелецкий полк в Кошелях да триста ополченцев.

– Не густо! А с тобой, Семен?

Прозоровский, не ожидавший вопроса, вздрогнул.

– Тысяча сабель.

Феона печально покачал головой:

– Мало! Возвращать надо казачков. Без них не сдюжим!

– Что предлагаешь?

Феона подошел к бойнице и, указывая рукой на какие-то определенные места за стеной Белого города, стал объяснять свой план стоявшим рядом воеводам:

– Надо у Проломных ворот пушечный наряд разместить. В Воронцове и на Гостиной горе у рогаток надежные отряды поставить, чтобы отрезать путь в Сыромятники и к Покровским воротам; но самое главное, надо занять Яузский мост, тогда мы мятежников одним махом в крепкий мешок завяжем.

– Дельно говоришь, отче! – согласился Головин, с уважением глядя на монаха. – Пушкарей сейчас поставим, а Воронцово поле, как погромы начались, две роты «бельских» немцев из ближней иноземной слободы сами, без приказа, перекрыли, туда казаки без особой нужды точно не сунутся. А мост стрельцы из Заяузья прикроют. Я гонцов в Чингасы[39] пошлю. Пусть выдвигаются. Ну, а потом-то что? Враг у ворот, а мы со своими воевать будем?

– Зачем воевать? Договариваться надо! – поднял брови Феона, бросив на воеводу озадаченный взгляд. – Идти и уговаривать вернуться.

Стоявший рядом Прозоровский неожиданно рассмеялся в полный голос и по-дружески приобнял монаха за плечи.

– За тем Государем сюда и послан. Давай уговаривать вместе! Пойдешь со мной, дядя Гриша?

Не ожидавший подобного предложения отец Феона пристально посмотрел в глаза князю и не увидел в них ничего, кроме бесстрашия, решимости и боевого задора. Прекрасные черты для настоящего воина, слабо подходящие для хорошего дипломата и переговорщика. «Семену все еще нужен рядом мудрый дядька», – вздохнув, подумал Феона, а вслух произнес коротко:

– Пойду.

– Вот и славно! – улыбнулся Прозоровский, вспомнив любимое выражение отца Феоны.

Они не успели продолжить разговор. Афанасий, чьи глаза все время нахождения на стене горели неистовым огнем, а ноздри раздувались и трепетали от предвкушения настоящей битвы, громко окликнул Феону:

– Брат, посмотри сюда!

Взгляды всех устремились к указанному монахом месту. Из-за покинутого казаками деревянного острога выехал одинокий всадник, одетый в малиновый жупан с темно-фиолетовым подкладом, поверх которого была наброшена суконная опанча черного цвета с пришитым к ней медвежьим воротником. В руках всадник держал длинное копье с трепещущим на древке треугольным вымпелом. Был он молод. На первый взгляд не более двадцати лет. Гарцуя на расстоянии достаточном, чтобы не быть подстреленным со стены стрелецкой пищалью, он достал из-под накидки сигнальный рог и призывно протрубил в него.

– Ей, москали! Нет ли среди вас сына боярского Леонтия Плещеева?

Завоеводчик[40] князя Прозоровского, стоя у бойницы, с любопытством посмотрел вниз и, презрительно сплюнув сквозь щербатину в зубах, прокричал в ответ:

– Ну, я Плещеев. Чего хотел, хлопчик?

Всадник издал радостный вопль и, подняв коня на дыбы, с силой вонзил копье тупым концом в землю.

– Я, Мариан Загурский, волынский шляхтич герба Слеповрон, вызываю тебя на поединок! Выходи в поле на молодецкий подвиг!

– Какой мне прок биться с тобой? – искренне удивился Плещеев. – Ни чести, ни славы. Одно баловство!

Голос молодого шляхтича дрожал от обиды и негодования.

– Ты же в первых стравщиках[41] у москалей, ты не можешь просто так отказаться, если не хочешь прослыть трусом! Выходи, я тебе поминок от Ждана Конши передам!

Имя Конши удивительным образом подействовало на Плещеева, как искра на сухой порох. Он вспыхнул от гнева и, яростно запустив в сторону Загурского попавший под руку кусок деревянного теса, неистово прорычал:

– Жди, мерзавец. Ты сам напросился.

Повернувшись к князю Прозоровскому, Плещеев просительно сложил руки на груди.

– Семен Васильевич, ты все слышал, пусти на травлю!

– Времени у нас мало, – поморщился князь, – но что с тобой делать, езжай!

– Да я быстро! – засуетился ординарец. – Только дурню по соплям надаю и обратно!

Быстрым шагом он спустился по узкой лестнице крепостной стены. Спустя короткое время снизу послышался бешеный топот лошадиных копыт и грозный рык Плещеева:

– Открывай ворота, рыбья кровь, не видишь, стравщик в поле едет!

Глава 10

Проводив взглядом завоеводчика, Прозоровский повернулся к отцу Феоне и в ответ на его вопросительный взгляд пояснил:

– Полковник Конша десять лет назад у него брата убил и сестру выкрал. С тех пор Леонтий люто черкасам[42] мстит.

Между тем поединок за Яузскими воротами начался без обычных в таких случаях ратных обрядов и рыцарских условностей. Увидев Плещеева, на рысях скачущего к месту битвы, шляхтич издал торжествующий клич и, нацелив копье в грудь противника, послал коня с места в карьер. Леонтий, в свою очередь, перевел аргамака в полевой галоп, но сам боевой посадки не принял, нарочито опустив свое копье острием в землю. До самой сшибки он не изменил положения, словно и не собирался защищаться от летящего на него во весь опор врага.

В миг, когда смертоносное оружие, казалось, неминуемо должно было пронзить ничем не защищенную грудь, Плещеев, крепко зацепившись ногами за стремена, проворно откинулся на круп коня, расслабленно свесив руки вниз. Копье, рассекая воздух, прошло выше головы лихого стравщика. С крепостной стены послышались испуганные крики и взволнованные восклицания.

– Что творит этот скоморох? – возмутился Феона.

– Он его дразнит! – с волнением прохрипел Прозоровский, не отрывая от боя горящего взгляда.

Кони, продолжив стремительный бег, разминулись, едва не сбившись потными боками. В следующее мгновенье их разделял уже десяток саженей. Леонтий без видимых усилий, легким движением вернулся в седло, победно вскинув копье над головой, под одобрительный гул зрителей с крепостной стены. Однако волынский шляхтич Мариан Загурский, несмотря на молодость, оказался сноровист и неплохо обучен. Твердой рукой подняв коня на дыбы, он быстро успел развернуть послушное животное и приготовился к новой атаке. Встретить стремительный наскок соперника лицом к лицу у Плещеева уже не оставалось времени. Но то, что сделал он в следующий миг, оказалось неожиданным для всех. С громким гиканьем пришпорив коня, Леонтий запустил копье далеко перед собой, после чего, держась за луку седла, спрыгнул на землю и, оттолкнувшись двумя ногами, буквально влетел обратно, в воздухе развернувшись лицом к противнику. Сидя на коне задом наперед, он успел подхватить воткнутое в землю копье и, ловко орудуя древком, не позволил догнавшему его шляхтичу нанести прицельный удар. Кони скакали, прижавшись боками. Стучало дерево, гремело железо. Улучив момент, Плещеев с размаха ударил ратовищем[43] в грудь Загурского, едва не выбив того из седла. На этом атака запорожца захлебнулась. Всадники по большой дуге разъехались в разные стороны и, не останавливаясь ни на миг, стали готовиться к новой атаке.

– К чему этот балаган? – Отец Феона неодобрительно хмурился и качал головой. – Правильный поединок – это один удар.

– Ладно тебе, дядя Гриша, – махнул рукой князь Прозоровский, – пусть покуражится! Леонтий в этом деле лучший! У него больше двух десятков победных поединков. Пять лет назад, на Тихвинском сидении[44], я лично наблюдал, как он шестерых завалил, а двух немцев и литвина в один день упокоил!