Изнанка

– Да пропади ты! – Почти взвыл, доковылял, и сел в кресло в углу, застучал пальцами по широкой деревянной ручке. Дом был пуст.

Тут меня осенила новая догадка, и я почти подбежал к открытому окну, позвал её, поджимая руку козырьком ко лбу, и жмурясь от яркого полуденного солнца. В густом неухоженном малиннике лениво трепался зацепившийся за ветку церковный платок, видимо соскользнувший, когда Лидия развешивала стирку по веревкам.

Так никто и не заметил. Синим флагом махал мне из кустов, мол никого тут кроме тебя и нет. Со стороны деревьев разносился стрекот цикад, кричали птицы, носящиеся низко, почти задевая крышу, и больше ни звука. Ни людей, ни животных не слышно, тишина свинцовым гулом рассыпалась по округе.

Говорят, в Испании ровно в полдень жизнь останавливается, люди от жары не могут работать, и расходятся по домам поспать прямо посредине дня. Это кто-то со смехом мне рассказывал, а ничего смешного.

У нас тут в деревне тоже так летом постоянно случается. Те, кто встал до жары, в четыре утра, к обеду наработался так, что ноги не держат. А вечером по новой нужно воды натаскать, огород полить, корова вернется её подоить нужно. Если не поспать днём, то труба. Сейчас пройди по домам, никого нет на улице, только слышно, как пастух за полем коров шпыняет, да ребятишки хохочут на речке.

Жалко, что нам с Лидией Бог не дал детей. Старухи замучили спрашивать, что не по уставу живём. Да куда же она подевалась? Побродив еще немного по пустому дому, я засобирался в церковь.

У нас всё тут рядом, всё на глазах друг у друга. Белая деревянная церковь размером с небольшой дом стоит на пригорке. Больших холмов у нас нет. Зато простор такой, что глазу нечем зацепиться от горизонта до горизонта. На утренние службы приходят старухи, а по большим праздникам с окрестных домов все съезжаются, человек до двадцати пяти набирается вместе с ребятишками. Я шел легко, по привычной утоптанной дороге, как услышал какое-то движение сбоку.

– Ух и кислятина! – Взвизгнул голос из кустов. Что-то гулко стукнуло о притоптанную землю.

– Неправильно ты яблоки ешь – Второй басовитый голос шёл оттуда же. Никого не видно, только звонкие мальчишеские голоса резали воздух, и удочки мелькали тонкими соломинками поверх листвы. Самих ребят видно не было, шли по кустам, сокращая дорогу к озеру. Какое-то время две дороги будут идти рядом, а потом разойдутся в разные стороны, как и любые дороги.

– А как надо?

– Надо, чтобы в конце остался только черешок в двух пальцах зажатый. А семечки тоже не надо выплёвывать, семечки это полезно. Вон белки только их и едят.

– А вот и нет! – Появился третий голос.

– Что нет-то? Говорю тебе, что бросать огрызки – это перевод полезного продукта.

– А то и да, что надо выбрасывать. Может прорастет. Мне дед показывал, когда едешь по железной дороге, вдоль путей всегда будут яблоневые деревья. Если не станция там, конечно. Потому что люди едят яблоки. Потому что – а что еще есть в поезде. И выбрасывают огрызки в окно. А потом семечки некоторые прорастают, и вот и роща из яблонь.

– Ну и не ешь, ну и сажай огрызки, тоже мне садовод. – Первый голос надулся, и все разом замолчали. Только ведро скрипело еще какое-то время ржавой ручкой, пустым еще пока балластом болтаясь в мальчишеской руке.

Я вскарабкался на крутой пригорок, и, зажмурившись от яркого солнца, привстал. Над самой головой пронеслась стая остро кричавших стрижей, что, долетев до только им ведомого края неба, развернулись, как в стену врезавшись, и с гулом помчались обратно, рассыпаясь на десятки точек, и сливаясь в большой темный шар.

Хотя, почему именно стрижи? Может и ласточки. В книгах пишут «запела коростель», а почём знать, что это была именно коростель? Может соловей? Я никогда ничего не понимал в птицах, для меня это всегда удивительный пушистый комок Божией твари, дышащей, поющей, свистящей. Меньше ладони, а всё тоже дышит, и сердце бьется часто. По голосам же не различить. Для меня все поют на один лад, чи-чи-чи, кто-то протяжней, а кто-то басовитее.

В прошлом году нашел за домом Тришку, что доедал дрозда. Упал на колени перед котом, говорю, что же ты наделал бес, это же слёток, ему недели нет еще. Хотя, откуда мне знать, сколько тому дрозду дней было. Я даже не знаю, как он поёт. Но зато перед котом поклонился, потом еще рясу отстирывать пришлось от сока травы молодой.

С Пасхи никто не стоял на коленях, единственное время в году, когда приходит время радости, торжества Сына Его над смертью. Приходит, да заканчивается. Этой затянувшейся весной не хочется спешить. Не хочется отпускать прохладу дней, мерность шагов, медлительность по утрам, замерзшие негнущиеся пальцы, что неловко, как в первый раз, шуршат по желтым страницам тропаря.

Вот и моя белая церковь стала видна. Вся светится, словно прищепленная к небу за почти прозрачный крест. Золотом льется солнца свет, стекая по крышам и выступам. Каждая досочка светится. За крутым подъемом остались дома, и сады, и огороды, что кажутся уже маленькими, если обернуться. Я не оборачиваюсь.

Вижу, что у входа стоит кто-то, и прибавляю шаг. Вроде Анна, но не точно, такое солнце яркое, что не разобрать лица, только контур фигуры тенью различим из-под ярких лучей. Она крестится, завидев меня, и, опустив голову вниз, тянет руки, сложенные лодочкой. Я благословляю, потом отвожу в сторону от дверей, в тень набирающих цвет яблонь.

У нее в руках охапка наломанных веток сирени, и, чтобы освободить руки, она прилаживает весь куль под мышкой, неестественно загибая локоть, и перекашивая плечо.

Тяжелый запах цветов накрывает с головой, как в воду окунулся, оставляя позади себя чуть уловимый аромат свежескошенной травы – это у входа привалено несколько больших холщовых мешков, туго и доверху набитых.

– Батюшка, мне бы совета испросить. – У Анны голос тоненький, дрожит. За кустами сирени её и не видно почти. Я развернулся, и широко протянул руки забрать цветы, а она меня обняла. Так это было неожиданно, что ни смятые цветы, посыпавшиеся вниз, ни сама недопустимость ситуации не вызвали первой реакции отойти, или смутиться. Через несколько секунд она отпрянула, бережно положила цветы в ноги.

– Простите отец Павел. – Перекрестилась, и вздохнула глубоко и печально.

– Анна, чем ты поделиться хотела?

– Любви мало в людях отец Павел. Нет нигде. Куда ни сунься – везде что-то другое. Может и есть в ком, но всё закрытое, как тряпкой новую мебель завешивают, чтоб не истрепалась раньше времени.

– Ну, наша доля такая, чтобы найти любовь в себе в первую очередь. Любить Бога, потом близких.

– Меня муж не любит. А разве я этого хотела, когда замуж за него шла? – Она перешла на шепот.

– А ты сама-то его любишь?

– Нет, а за что его любить? Он мне ни одного слова хорошего не сказал за всю жизнь нашу. Живем так всегда, не понятно зачем.

– Ну так может стоит начать с себя? Скажи, ты же вот Бога любишь?

– Люблю батюшка, кладу по девять поклонов на каждый угол и молюсь, истово молюсь. Каждый день.

– Ну ты разве ждёшь что он придёт к тебе и положит ласковым словом? Обнимет?

– Так потом обнимет. Того и жду, святой отец. Кладу поклоны и думаю – не в этой жизни, так потом воздастся. А с мужем не так. Не люблю я его.

– Тебе смирению надо учиться, а гордыню ты оставь позади. Начни молиться, чтобы дал Господь тебе сил на первый шаг. Чтобы мужа ты сама привечать начала. Там и ему вразумление придёт.

– Я не хочу. – Она сделала шаг назад, и брови её метнулись к переносице.

– Смирись и прими как наказание, через которое придётся пройти. А гордыню смирять нужно.

– Бьет он меня!

– На все воля божья. Начни с себя. Он бьет – а ты ему говори, что любишь его.

– Как это?

– А вот так. Так и говори, «люблю тебя». И молись, молись, чтобы вразумление пришло Васе твоему. Тебе смирение нужно, ясно?

Она молчала, стояла с опущенными плечами не поднимая головы, только раскачиваться перестала, словно вросла в утоптанную гладкую землю. С дороги послышался хохот, и звуки разлетающейся щебенки от беготни. Я облегченно вздохнул, и, перекрестившись, легко и с облегчением пошел в храм. Внутри прохладно и темно. Походя, затаскиваю внутрь мешки. Там уже топчется несколько человек, что пришли помогать, убираться, и украшать храм к завтрашней службе.

В углу, стоя ко мне спиной стояли две женщины, и почти шёпотом переговаривались о ком-то. Я замер, но не успел прервать их, как понял, что разговор идет обо мне.

– Да ты только подумай, какой-то проклятый приход. – Это бабка Наталия. Старуха всегда здесь, иногда помогает, иногда просто приходит и стоит подолгу у окна, стоит ждёт чего-то.

– Прежнего отца Василия убрали. – Чуть повысив голос продолжала баба Наталия. – У него жена от веры отреклась и приняла толи ислам, толи мусульманство, не знаю точно. А эта нынешняя матушка тоже та ещё Лиса Патрикеевна, хитрая очень.

– Это почему? – По голосу не разобрать, но кто-то из прихожан.

– А ты хоть раз ее видела тут?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Я тоже ни разу не видела. Сбежит она от него. Морда хитрая, хвост пушистый. А отца Павла выживут, сопьётся ведь, а хороший мужик.

– Чего это выгонят? – Вроде это Олюша кривая, она чуть картавит, но сразу не разберёшь, шепчутся же.

– А того.

– А как же он будет? Он ведь ничего другого и не умеет поди.

– Вот и я говорю, сопьется мужик. Видела я эту матушку, с книгой новой стояла на почте. Одно название, а не матушка. Ни детей, ни мужа. Бедный отец Павел. – Бабка Наталия тяжело вздохнула, и было слышно, как она быстро перекрестилась, шебурша негнущимися пальцами по кофтам.

Я отвернулся, противно. Прошептал тихонько – «Господи прости» – И широко шагнул вперед.

Обе вздрогнули и отступили на шаг друг от друга. Точно, они. Сплетницы старые.

– Ну что, за дело? Спасибо что пришли помочь. – Мой голос прозвучал строго, но тонко. Я люблю, когда он набирает силу и вибрацию от широко ходящего воздуха по нутру. Во время службы от чадящего кадила чуть кружит голову, и голос тоже начинает взыматься и покачиваться невидимым столпом. Но первые слова всегда выходят жалкими, сиплыми и не настоящими. Как свежесрубленная древесина, что трещит и воняет, если поджечь, а огня нет, и не дождёшься.

– Сейчас ещё подойдут, они веники ломают. Тоись березы. – Кривая Олюша отряхивала платье спереди от несуществующих крошек, и вдруг уперлась взглядом мне в подрясник, чуть повыше колен.

– Что такое? – Я тоже смотрел себе на широкую чёрную юбку.

– Там это… Святой отец, мыло что ли не отстиралось. – Она густо, как школьница покраснела и промямлила, чуть разберёшь. – Может дадите мне на день, я постираю исподнюю рясу вашу, а то не гоже, праздник ить большой.

Горячая волна накрыла меня, свинцом разливаясь через уши и горло, в зобе запершило, и я закашлялся, ударяя себя кулаком по груди.

– Отец Павел. – Протянула из-за спины маленький железный ковшик на длинной ручке.

– Вы попейте, а то ишь, как бес поперхнул.

– Спасибо. – Я выпил всю воду, и только после этого смог говорить.

В сенца завалилось еще несколько баб, с гоготом, румяных, с охапками тонких молодых береговых прутьев. До неприличия живых и счастливых. Увидев нас, они все разом стихли, затормозили перед невидимой чертой, словно их холодной водой окатили, и начали смущенно креститься.

Теперь тут живо дело заладится, а мне нужно передохнуть минуту. Шел я за алтарь, к своей любимой иконе Божьей матери «Блаженное Чрево». В этой части храма почти темно, свет чуть просачивается розовым пятном через занавешенные окна. Хочется поставить свечу, но пока рано, и я тяну и тяну. Прикасаюсь легонько к тяжелой деревянной оправе, и как ошпаренный отхожу на несколько шагов.

Каково это смотреть на розовое тельце своего родного младенца, заранее обреченного на страдания? Неужели Иисусова мать не учуяла? Не предвидела? Конечно, она знала. Синей широкой накидкой обернулась, чтобы солнце не обжигало её тонкую, прозрачную кожу, не раздражало еще сильнее, крепче прижимала сына к себе.

Спрятала железные, остро наточенные зубы в сундук. Не сказала никому, что каждый раз, как хотелось распахнуть его, одеть привычным жестом металлические мосты с ровными острыми рядами, она рыдала над закрытым замком, гладила его, кляла себя на чем свет стоит. Потом шла в кухню, и делала насечку на ноге ножом, чтобы помнить. Чтобы вспомнить потом, проведя рукой от бедра до тонкой щиколотки, то палец неровно проскачет по сотням шрамов, ровными короткими рядами, словно передающие сигналы о спасении.

Чтобы вспомнить, потом, как хотела, но не тронула. Как не спала ночами, искала Богородицыну траву, что помогает при вздутии живота, и газах. Настаивала мяты лопушиные листки-переростки, потому что уже не сезон, молодой мяты в это время года не сыскать, а молоко кончается.

Позже уговаривала мужа своего плотника, чтобы сына не бил особенно. Ему еще с крестом идти. Тяжело вздыхала, посматривая на сундук. Всё-таки первенец, жалко его. Мария, прекрасная Мария.

Так кто же ты сейчас? Кто? Всё-таки Бог, или человек? Бог не человек, чтоб Ему лгать, и не сын человеческий, чтоб Ему изменяться. Он ли скажет и не сделает? Будет говорить и не исполнит? *

Бог изменился, стоило сына, что навек принял в себя человеческое, провести через тропу Голгофы, на самый пик, а оттуда наверх.

Потому и светло так на Троицу, спокойно. Как будто большая рука, появляясь из-под купола под конец коленопреклонной молитвы, тянется к макушке, и не знаешь до конца – прикончит она тебя, или помилует опять, даруя свет и благодать, что горячими токами разбегутся по каждой жиле.

Каждый раз одно и то же. Отчего отец Бог сына своего предал смерти? Он ведь тоже знал, что любить человека не можно без потери себя. Если любишь так, как любит он, то готов самое дорогое перемешать человеческой кровью, густо закрашивая божественное нутро. А всё равно не закрасить. И через смерть соединиться в триедином.

Траву начали раскидывать по полу. Пахнет новым молодым полем, луговыми травами. Закроешь глаза – и вот-вот пролетит толстый шмель, и еще один. Я закрываю глаза. Но никто не гудит под ухом. Нет такой бумаги, что подтвердит, что ты любишь Отца и Сына и Святого духа. Есть бумажка о крещении и наречении именем в соответствии с календарем, еще можно получить от диакона печать, что ходишь в храм регулярно, или хранить расписки за свечную оказию. Но к любви это мало отношения имеет.

*(Ветхий завет Числа 23 Стих 19 ).

Василий вот Пирогов, неплохой мужик, каждое воскресенье в церкви, на клиросе стоит иногда, если кто приболеет, не откажет, если попросить помочь что сделать. Кидается на колени, как в храме появляется. На исповедях кается, что опять не сдержался, замучил до смерти бродячую собаку, да еще с такими мерзейшими подробностями, что слушать тошно. Жену свою колотит, но не издевается по собачьи хотя бы.

Говорит, что любит, но доводит она его, характер вздорный. Можно ли любить Бога и не любить людей, созданных по его подобию? И как нужно любить людей, чтобы уяснить самому себе, что Бог рядом? И как донести и разделить это чувство с другими?

Соседка моя Мария молится до нескольких часов в день, а сынка своего, Ванечку, запирает в подполе, чтобы не мешал. Мальчишка так кричит, так бьется, что всем соседям слышно, а ворвёшься в дом к ним, спасать эту сироту Божию – мать на коленях сидит, поклоны отбивает, не открывая глаз. Как не слышит криков. Ваня покричит, поплачет, устанет, да и заснет там, прям на лестнице, а то и земле подвала. Мать потом уж, как закончит, выведет его, и целует, и тормошит, говорит, что боженька просто так не услышит их просьбы, нужно просить с жаром, нужно потерпеть неудобства. Любит сына до безумия, так, что не готова ему простить человеческое, потому что Бога любит с той же силой. Господь всевышний, помоги выйти на свет нам.

Я люблю протирать иконы на Пятидесятницу. Сам. После толпы шумных баб, что долго еще, шепотом гудели по разным сторонам и углам, пока не обошли все иконы, зашли, окрещиваясь, как водой поливаясь, и топтались у входа, ожидая благословления Баба Нюра и Наталия.

Баба Нюра пришла пешком, в калошах, с пушистым веником надранных молодых прутков. Широкие жирные листки торчали неловко во все стороны щеткой. Баба Ната приехала на велосипеде, крепкая, горластая, в цветастом платье, появляющаяся по частям – сначала огромная грудь, потом подбородок, и наконец сама, с пучком седых волос на затылке.

Я раздавал им указания: помыть окна, зацелованный золотой алтарь, скрипучие половицы. Тенёта по углам убирать старой шваброй, протереть подсвечники. Но иконы – это моё, это сокровенное.

Я любил гладить Его мать по заушинам, провожая выбившиеся волосы назад, подправляя старой тряпкой синие полосы одеяний, не трогая младенца. Младенца трогать нельзя. Ему долгий путь идти, не до нежностей. Но мать меня всегда смущала. Она ведь знала всё с самого начала, и не уберегла. Не хотела. Знала, и отдала.

Я строго замираю со старым, серым от частых стирок полотенцем в руках. Глажу по головам апостолов. Провожу по краям рам, по желтым нимбам, по кромке крыльев. Не тороплюсь, хотя в храме с утра холодно, так и не нагрелось, от каменных плит веет темной стуженой землей.

Ничего, через несколько часов соберется весь приход, в ярких цветастых платках будет стоять вся деревня, надышит, насытит воздух теплом, что, поднявшись к самому верху, отразится от взошедшего до пика солнца, разольется по сводам обратно золотом, заблестит в глазах каждого светлой надеждой на благодать, и неизменное спасение.

В руках можно сжать его (тепло), да уже по крови со стуком в висках разбежалось токами. Лампадки еще нужно протереть маленько. Я не закончил своей мысли, поскольку дверь с грохотом распахнулась, и, держа дверь на вытянутой руке, кто-то из мужиков крикнул запыхавшимся голосом вглубь храма «Ванечку крысы погрызли у Марии». Дверь вернулась без скрипа обратно, тяжелым глухим грохотом разделив время на до и после.

Свечки одинаково качнулись в наступившей тишине, моргнув, и на пару секунд оставшись без золотого нимба. Женщины побросали тряпки, молча кинулись вон.

Я тяжело слез с лестницы, прислоненной к стене, и вышел на улицу. С холма было видно, как небольшими темными фигурками бежали люди с разных сторон, как по воронке стекаясь к одному дому. Я тоже побежал, в висках токала только одна мысль, приходящаяся на каждый второй шаг. Всегда, когда что-то случается непонятное, выбивающее из равновесия, я вывел простое – нужно идти, и считать каждый шаг. «Отец–спаси–и–помилуй–нас», по слову на каждый шаг. Стоило оставаться внутри этих пяти шагов, тогда вскоре возвращаешься в спокойное состояние, откуда можно разговаривать, отвечать на реплики, и слышать других людей. В этот раз не сработало, и на «Отец» я спотыкался и спотыкался, и в голове продолжало стучать «Всё кончено», «Всё кончено», «Всё кончено».

Быстрее было бежать не по дороге, а срезав треть – прямо по холму вниз, напрямую. Под ногами беспокойным морем трепыхался молодой ковыль, ветром перекатывались цветущие тяжелые макушки. Но не капитаном чувствуешь себя в этом поле, а уведшим чужую лодку, без весел оказавшимся посреди светло-зеленых волн, равнодушно хлещущих через борт и вращающих нос. «Отец-отец-отец» беспомощно пытался вернуться я в разумное состояние.

Но от мелькания тускло переливающейся травы закружилась голова, и я снова бежал, сипя беззвучно «Хоть бы живой». Были еще видны следы пробежавших тут же, по короткому пути, с широким расстоянием между пролежнями. По двору бегали куры, кучей стояли молчаливые ребята, бабы плакали.

Я пробираюсь между плотно стоящими людьми, кругом стоящими вокруг полулежащей посредине двора Марии, что держит чурочку дерева в руках, как младенца, и озирается по сторонам, как будто не понимает, что происходит. Чуть поодаль лежит комком Ванечка, сжавшегося до нечеловеческих размеров, вывернутые кровяные веки, с измолотым, как по гигантской терке проведенным тельцем.

Я беспомощно верчу головой по сторонам, наконец останавливается взгляд на висящих белых простынях по двору. Срываю первую попавшуюся под руку тряпку, и укрываю, укутываю Ванечку с головой, покрепче, подальше от людских глаз. Пахнет квасными черными корками, чем-то кислым. «Всё кончено» Стучит у меня в висках. Я подхожу к Марии, что так и сидит, некрасиво раскидав голые ноги, не глядя на задравшуюся красную юбку.

– Мария, ты же знала. Ты же знала, что в подполе крысы? – Тормошу её сильно за плечо. Она не отвечает мне, хотя смотрит стеклянными голубыми глазами в лицо, открывает рот, и беззвучно смыкает губами. Походит кто-то из мужиков.

– Муж её Степан не вернулся вечером, как ждала она его. Он заночевал в Ивановке на соломе во дворах. А она переживала, весь вечер молилась, пока не заснула там же, у икон.

А про мальчишку, что в подвал загнала, чтобы не мешался, забыла. Утром Степан пришел, дома тишина, жена спит, свечки догорели. Как еще дом не зажегся? Искать начал сына, и нашел. Марию не сразу добудился.

– Ты же знала? Ты же всё знала Мария! – Я продолжаю повторять одно и то же. Растеряно встаю, и случайно пересекаюсь взглядом со своим отражением в мутном стекле оконца сеней, что отстроено рядом с домом. Но вижу не одно, а три своих лица. Нос у того, что посередине расплющило, и глаза сбились в кучу, а у тех, что по краям глаза широко расставлены, но носа почти нет, такой он тонкий, ломкий и карикатурный. Я покрутил головой влево-вправо, стараясь прогнать морок, но все три головы повернулись ко мне разом, и строго глядя, не отрывая взгляда, тоже завертели строго «нет-нет-нет». Я в испуге отшатнулся от стекла.

Никуда не деться никому отсюда. Господи помоги. Шатаясь, я шел от человека к человеку, заглядывая в пожелтевшие лица. Все они казались мне одинаковыми, а речь растягивалась в непонятный набор звуков, словно гомон птиц на поле утром, переходящий от визгливого щёлканья в пронзительный крик.

Мне душно от страха, кружится голова. Я вижу разные огоньки лампад: красные, зеленые, розовые, голубые – тихими маячками разбросаны повсюду, чуть отсвечивая от окон, труб, заборов. Развернувшись, я иду через толпу, не глядя на лица, не отвечая на окрики.

Пришел в соседний двор, к себе домой, упал тяжелым кулем посреди двора, и вдруг расплакался. Я закрыл лицо ладонями, тело сотрясали беззвучные рыдания, что быстро перешли в громкие некрасивые бабские всхлипывания. Под мышками ткань моментально взмокла, и мимо потек резкий кислый запах пота, смешиваясь с цветочным ароматом. Снизу ствола цветов почти не было, только сухие ветки колючками торчали во все стороны. А надо мной густыми плитами нависала сирень.

Если бы полил дождь, не думаю, чтобы вымочило как следует – толстые, надменно выпяченные четырехлистия впитали бы любую влагу, насухо вобрали бы любые подношения.

Почему-то я подумал, что скорее всего не успею на вечерний поезд. Задумался, зачем мне поезд, ведь я не собирался никуда уезжать. Но это чувство безысходности, и понимания, что на поезд не успеть жгло изнутри. Тут же я вспомнил, что от меня ушла Лидия, и зарыдал. «Всё кончено» повторял я как в бреду, пытаясь остановить этот поток ненужных слов, но не мог.

Под крыльцом валялось несколько чурбанов, и топор. Я, схватив его за тяжелую рукоятку, принялся рубить многочисленные стволы дерева. С волос текли длинные струйки пота, а по мокрой спине уже бежал холод, подхватив движение воздуха с реки.

С губ внезапно сорвалось четверостишие песни, что пели нам с Лидией на нашу свадьбу её подружки:

Вьюн над водой, ой, вьюн над водой,

Вьюн над водой расстилается.

Жених у ворот, ой, жених у ворот,

Жених у ворот дожидается.

Я всхлипывал, стараясь не трогать опухшие, все как в песке красные глаза, вытирая одним мазком рукава всё лицо. Мелкие белые цветы мокрым снегом летели вниз. Не кружась, тяжело осыпаясь, устилали ноги, смешивались с землей, легко растирались ботинком.

В глубине тела трепыхалось зловонное, тревожное решение, требующее смелости, и в противовес примирения. Я знал, что веревка лежала в глубине сарая, там же к потолку был прикручен огромный проржавевший крюк. Тут раньше скотину резали, и весь сарай утыкан этими крюками. «Вот тут и закончу, вот тут и закончу» бормотал я, вглядываясь в стволы сирени.

Я рубил и рубил, и стук топора эхом летел, и отзывался в каждом углу двора.

Глава 3. Черный лес.

Холод понемногу отступал, и словно вынырнув с глубины – Уми огляделась. Сердце её бешено колотилось. Небо заволокло тучами, и становилось темнее и темнее с каждой секундой. Отец Павел стоял рядом, и испуганно смотрел на неё.

Уми сделала шаг назад, и под ногами хрустнула большая ветка, эхом разломав тишину. Она вздрогнула, пошатнулась в сторону, и зацепила еще несколько сухих палок под ногами.

Одна из женщин у костра обернулась, и заголосила громким хриплым голосом, размахивая руками в сторону деревьев, в их сторону.