Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 1. Том 2

На следующий день, оформив в канцелярии проездные документы на себя и семью, он отправился на вокзал. Ещё раньше он получил два пакета: один – большой, запечатанный пятью сургучными печатями, адресованный начальнику штаба Колчака, в нём, как сказал ему штабс-капитан Шерстобитов, находится послужной список и аттестация Алёшкина; второй – распечатанный, небольшого размера, содержавший предписание подпоручику Алёшкину выехать в г. Харбин для прохождения дальнейшей службы при штабе адмирала Колчака. Это предписание подписано полковником Васильевым. В нём указана просьба ко всем военным комендантам оказывать Алёшкину содействие в его продвижении к месту службы.

Вместе с офицерами, прибывающими в город от Колчака, появились и первые представители его контрразведки. Они внимательно следили за всеми, кто пытался так или иначе выехать из Верхнеудинска на запад. Алёшкин ехал в противоположном направлении, кроме того, его документ был настолько хорошо составлен, что ни один из агентов контрразведки ни малейшего подозрения не заимел.

Выданная на проезд солидная сумма была не в керенках и даже не в старых царских деньгах, ещё ходивших по Забайкалью, а в японских йенах.

Закончив оформление документов, наскоро распродав кое-что из вещей, а большую часть просто бросив на произвол судьбы, взяв с собой бельё, кое-какую посуду, швейную машину и немного продовольствия, семья Алёшкиных погрузилась в поезд и отправилась в путь. Само собой разумеется, по понятным для нас причинам, сдавать что-либо в багаж Яков Матвеевич не рискнул, и поэтому всё пришлось погрузить с собой.

Между прочим, из письма Пантелеева, полученного Щукиным с оказией месяца через два после прибытия Алёшкина в Харбин, последний узнал, что отъезд из Верхнеудинска он совершил вовремя. Через три дня после его отъезда на склад явились представители контрразведки белых и принялись выяснять, кто был тем комиссаром, который с большевистским отрядом ездил по сёлам и поместьям, отбирая у владельцев сельскохозяйственные машины и орудия. Несмотря на то, что все документы об этом отряде были своевременно уничтожены, и чуть ли не самим Пантелеевым, контрразведке удалось докопаться, что во главе отряда был не кто иной, как бывший заведующий складом, некто Алёшкин, оказывается, как раз тот, который получил производство в следующий чин и отбыл в распоряжение штаба Колчака.

Полковник Васильев категорически отрицал тождество подпоручика Алёшкина с комиссаром Алёшкиным. Он никак не мог допустить мысли, что его безупречный офицер мог продаться большевикам, в его понятии служба при советской власти являлась величайшим позором. Однако, вспомнив, что в начале революции Алёшкин был единственным офицером полка, выбранным в солдатский полковой комитет, он подумал: «А чем чёрт не шутит?» и приказал отправить соответствующий запрос в Харбин. Кстати сказать, по линии контрразведки такой запрос последовал гораздо раньше. На него ответа не пришло. Когда же в штабе появился вторичный запрос об Алёшкине, на него ответили.

Вероятно, очень удивился Васильев, когда получил этот ответ, говоривший о том, что никакого поручика Алёшкина в штаб не прибывало. А на самом деле так именно и произошло.

Поезд, вёзший Якова Матвеевича, следовал точно по расписанию и через 26 часов после отправления из Верхнеудинска прибыл в Харбин. В пути у него раза два проверяли документы, которые у проверявших никаких подозрений не вызвали.

На Харбинском вокзале при помощи двух китайцев-носильщиков Алёшкин выгрузил вещи, семью и разместил их в зале ожидания третьего класса: там было много народа, и их узлы не бросались в глаза. Сам он вышел на перрон.

На КВЖД изменений после Октябрьской революции не произошло, там сохранялись старые порядки. У входа в вокзал стоял рослый жандарм, одетый в старую царскую форму. Яков Матвеевич подошёл к нему и осведомился, как разыскать штаб Колчака, получил от него не особенно понятные объяснения и отправился в путь.

Но пошёл он не в ту сторону, о какой говорил ему жандарм, не к центру города, а в противоположном направлении, в железнодорожный посёлок. Мимоходом жандарм заметил, что офицер, спрашивавший у него дорогу в штаб, отправился совсем в другую сторону. Он хотел было его окликнуть, но затем только сердито махнул рукой. Колчаковцы в Харбине уже успели зарекомендовать себя с такой стороны, что даже жандарм относился к ним презрительно и недружелюбно. «А, чёрт с ним! – подумал старый служака, – свернут ему башку железнодорожники, одним хулиганом и дебоширом меньше будет…»

Алёшкин дошёл до дома, указанного Пантелеевым, и спросил у подозрительно оглядевшей его женщины, где живёт Василий Щукин. Та указала ему на домик, у которого, в отличие от других, было пристроено небольшое крылечко. Яков Матвеевич постучал в дверь домика, и её открыл пожилой железнодорожник. Увидев молодого офицера, он вздрогнул и как будто хотел её закрыть, но, сообразив, что такое поведение бессмысленно, а также заметив, что за спиной офицера нет солдат, спросил:

– Вам кого, господин офицер?

– Мне нужно Василия Щукина, – ответил Алёшкин.

– Ну, я Щукин, что вам угодно?

– Мне нужно снять у вас квартиру, я с семьёй! – сказал Яков Матвеевич точно теми словами, как его учил Пантелеев. Старик внимательно оглядел Алёшкина, ещё раз бросил взгляд на улицу и, убедившись, что кроме нескольких пёстрых свиней, уныло ковырявшихся в куче навоза, на улице никого нет, пропустил пришедшего в сени, быстро закрыл за ним дверь и запер большой задвижкой.

– Сюда пожалуйте, господин офицер, – говорил он гостю, подталкивая его к двери, ведущей в кухню.

Пожилая женщина, что-то стряпавшая у печки, увидев входящего офицера, испуганно заморгала глазами, но Щукин её успокоил:

– Ничего, Мария Ивановна! Не пужайся, это знакомый господин офицер, собери-ка нам чайку. Пойдёмте в горницу, – обратился Щукин к Алёшкину.

– Садитесь! – Продолжал он, когда они зашли в чистую, светлую комнату, и указал на стул, стоявший у стола, покрытого вязаной скатертью. – Давно вы его видели?

– Кого – его? – не понял Алёшкин.

– Ну, того, кто вас ко мне послал.

– Ах, Пантелеева-то, недавно, дня три, не больше.

– Ну и зачем же вы сюда пожаловали? – спросил хозяин, когда его жена принесла большой жестяной чайник, две эмалированные кружки, сахарницу, тарелку с хлебом и, расставив всё это на столе, вышла из комнаты.

Яков Матвеевич, как рекомендовал ему Егорыч, подробно и обстоятельно рассказал Щукину, к которому сразу проникся полным доверием, все свои злоключения. Мы о них уже знаем. Рассказ он закончил так:

– Там, в Верхнеудинске, от службы в белой армии мне бы отвертеться не удалось. Если бы я попытался скрыться, пострадала бы семья. Здесь же обо мне пока никто не знает и искать меня, во всяком случае, скоро никто не будет. Я готов взяться за любую работу, я ведь слесарь, кроме того, у меня есть немного денег. Я думаю, что пока вся эта заваруха кончится, я с семьёй отсижусь здесь.

– Да-а-а! – протянул Щукин, – человек вы как будто храбрый, вижу, вон два солдатских «Егория» у вас, задарма их не дают, а от боя отсидеться хотите! Что-то это мне непонятно. Боюсь, что не получится это у вас, господин хороший. Если с ними не хотите, так с нами придётся, а так, между двух стульев сидеть не удастся. Впрочем, насильно на такие дела посылать никого нельзя. Скоро сами увидите, что в стороне остаться не сможете: или там, или там! А то, если посередине, так и те, и другие бить будут. Ну ладно, мы ещё об этом поговорим, вспомните мои слова.

Через несколько лет Яков Матвеевич с горечью вспоминал слова Щукина и, пожалуй, только тогда по-настоящему понял, как тот был прав.

Сейчас ему, едва оправившемуся от третьего ранения, хотелось только одного – быть как можно дальше от всякой войны и хоть недолго пожить вместе с семьёй. Работать на самой тяжёлой работе, жить впроголодь, быть полураздетым, но вместе с семьёй, а там – что Бог даст! Он так и сказал Щукину.

– Вот что, дядя Василий, можете вы мне помочь – помогите, нет – так я буду сам что-нибудь придумывать! Да не зовите вы меня господином, я такой же господин, как и вы.

– Ишь ты, какой ершистый! Я ведь тебе своё мнение сказал, считал, что будет лучше, чтобы ты его знал. А как же тебя господином не звать, коли на тебе такая форма? Признаться, я даже перетрухнул немного, когда тебя в дверях увидел. Передавали мне, что Пантелеев просит хорошего человека на время пристроить и что, дескать, этот человек скоро приедет, но что этот человек будет в офицерской форме, не сообщали. Ну да ладно. Давай-ка за дело приниматься. Тебя кто-нибудь видел, как сюда шёл?

– Как будто никто. Вон женщина из того дома напротив мне ваш указала, да ещё, может быть, жандарм на вокзале заметил, куда я пошёл.

– Ну, Семёновна – это баба толковая, я с ней поговорю, она как могила будет, а жандарм – он ничего себе, мужик хороший. Поди, уже годов двадцать тут служит. Он если что и заметил, тоже никому не скажет, привык помалкивать – свою-то голову бережёт. Сделаем так. Во-первых, всю эту амуницию долой! Тебя надо переодеть в человеческую одежду – это раз. Во-вторых, надо тебе какой-то документ сообразить, пачпорт, что ли.

– Так у меня есть, ещё довоенный, он дома оставался, – сказал Яков, доставая паспорт из кармана гимнастёрки, которую уже успел снять.

– Ну что ж, это хорошо. Настоящий-то всегда лучше, чем липа. Мы тебе только подправочку сделаем, что ты никогда ни в каком Верхнеудинске не жил, а приехал ко мне из Гродеково, где на станции работал. Там у меня дружок есть, коли понадобится, так подтвердит. Мария Ивановна, – крикнул Щукин, повернувшись к кухне, – достань-ка из сундука Петрушину одёжу, она, наверно, как раз впору будет.

Когда старушка, искоса поглядывая на непрошеного гостя и что-то ворча себе под нос, недовольно положила на широкую деревянную кровать брюки, чёрную рубаху-косоворотку и поношенный пиджак, Щукин пояснил:

– Это от сына остались. Он твой одногодка будет, как взяли в четырнадцатом, так и по сию пору ничего не слыхать. Может, убили, а может, в плену где. Ну, вернётся, новую справим, а нет… Что ж сделаешь, не он один, ну а мать – она всё-таки мать… Так вот, Яков Матвеевич, кажись, так вас звать-то, переодевайтесь скоренько, да все свои документы военные вместе с обмундированием положите вот здесь, на кровать. Себе оставьте только деньги. Паспорт пока у меня будет, денька через два я вам его верну с исправлением. Наганчик тоже здесь оставьте, потому, сами понимаете, рабочему человеку разные там револьверы, пистолеты ни к чему.

Через полчаса из дома Щукина вышли двое рабочих, один постарше – в железнодорожной форме и второй, ещё совсем молоденький, худенький, очевидно, недавно чем-то переболевший, так как одежда на нём сидела мешковато. Пройдя с полверсты, они остановились около небольшого невзрачного домика, стоявшего немного в стороне от основного порядка.

Старый постучал в дверь, и когда она открылась, он сказал, обращаясь к пожилой женщине, стоявшей на пороге:

– Ну вот, Евграфовна, постояльца тебе привёл, как обещал. Семейство его и вещички мы сейчас с ребятами тоже доставим, а вы пока тут о цене договоритесь. Вам, Яков Матвеевич, лишний раз на вокзале показываться ни к чему. Макарыч-то, наш жандарм, человек приметливый, надо аккуратнее с ним. Ну, пока прощевайте. Ко мне тоже без особой надобности ходить не стоит – знакомы мы, ну и всё, а большой дружбы между нами нет, хотя вы вроде и сродственник мне. Я сегодня вечером в поездку. Вернусь завтра днём, к вам послезавтра зайду, насчёт работы потолкуем.

Не прошло и получаса после того, как Алёшкин зашёл в своё новое жилище, как он уже знал, что муж хозяйки, которую звали Авдотья Евграфовна Сычугова, так же, как и Щукин, машинист, помер в прошлом году от какой-то болезни, которая скрутила его в неделю:

– Заболели-то они оба, дружок-то Васька выдюжил, а моему не подфартило. Узнал он также и то, что в домике три комнаты: две из них она сдаёт, а сама живёт в третьей, да в кухне. Был у неё и раньше постоялец, да вот, месяца два как съехал.

– Спасибо Василию, вот вас подыскал, а то у нас тут городские-то не больно хотят.

Они быстро столковались о цене. Комнатки Якову Матвеевичу очень понравились: они были невелики, но очень светлые и чистенькие. Чем-то они напомнили Алёшкину комнаты Шалинского дома в Темникове.

В квартире находилась самая необходимая мебель, следовательно, не нужно было сразу же ходить по базарам и искать вещи. Ну а недостающее с течением времени можно будет и купить. Да почему-то Якову Матвеевичу казалось, что всё это ненадолго: пройдёт несколько месяцев, и он сможет вернуться в Верхнеудинск и заняться любимым делом. Дальше мы увидим, как он ошибался. Узнаем также и про то, что никогда ему не пришлось побывать в Верхнеудинске так же, как и встретиться с теми хорошими людьми, которых он знал в этом городе.

Между тем Анна Николаевна с двумя малышами, кое-как устроившись на груде своих вещей, покормив Борьку, который после этого сейчас же уснул, сунула домашний колобок и длинную китайскую леденцовую конфету хныкавшей дочке, с нетерпением ожидала возвращения мужа. Она знала, что по приезде в Харбин он собирается дезертировать из армии Колчака, в которую так неожиданно по недоразумению попал. Знала также, что Яков не хочет воевать вообще. Знала и то, что колчаковцы жестоко расправляются с теми, кто отказывается у них служить, а дезертиров расстреливают. По требованию Егорыча, Яков ничего не сказал жене о предстоящем свидании со Щукиным. Он объяснил только, что сходит к одному знакомому и узнает, как им быть дальше.

Он не предполагал, что задержится долго, и рассчитывал, что после беседы вернётся за семьёй на вокзал. Всё получилось иначе.

Анна Николаевна, не спускавшая глаз с дверей вокзала, с тревогой оглядывала всех входящих. Ей мерещились разные ужасы, представлялось, что намерения Якова раскрыты, что его уже арестовали и увели в тюрьму, что сейчас заберут и её с детьми. Или просто она очутится сейчас одна в незнакомом чужом городе без средств, без крова над головой и даже без надежды найти какую-нибудь работу. Прошло уже более двух часов, а Яши всё ещё не было. Беспокойство молодой женщины достигло наивысшего предела, она вот-вот готова была заплакать, но вдруг в вокзал вошли два парня, судя по одежде – рабочие-железнодорожники. Они внимательно оглядели всех находившихся в зале, что-то сказали один другому и, видимо, приняв решение, направились к Анне Николаевне. Один из них нагнулся и вполголоса спросил:

– Не вы ли, дамочка, Алёшкина будете?

Анна Николаевна, удивлённо взглянув на парня, кивнула головой.

– Ну вот и хорошо, супруг за вами прислал, заберём сейчас ваши вещички и пойдём на квартиру, он вас там дожидается.

Анна Николаевна испугалась: «А вдруг это какие-нибудь жулики, грабители?» – подумала она.

– А почему он сам не пришёл? Где он?

– Ну вот, почему да почему, – недовольно буркнул второй парень, стараясь захватить оставшиеся узлы и свёртки, в то время как первый, полностью нагруженный вещами, спешил к двери. Анна Николаевна хотела было закричать, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. И если бы ей это удалось, то неизвестно, как бы обернулось дело дезертира Алёшкина. Но к счастью, у неё от страха пропал голос, да кроме того, заметив, что оба парня со всеми её вещами уже дошли до двери и, обернувшись, поджидали её, она, схватив в охапку своих детей, стала пробираться между узлами и чемоданами, в беспорядке стоявшими в зале, к выходу, стараясь догнать вновь зашагавших большими шагами парней. Они быстро пересекли вокзальную площадь, свернули в проулок и вышли на широкую улицу железнодорожного поселка. Здесь ребята замедлили шаг, и запыхавшаяся женщина смогла их догнать. Она попыталась расспросить их о том, куда они идут и где Яков. Но те или не слышали, или не хотели отвечать.

Примерно через полчаса, когда силы Анны Николаевы, тащившей двух детей, уже иссякали, они подошли к знакомому нам домику. Парни постучали в ворота, быстро вошли в открывшуюся калитку, положили вещи на крыльцо, улыбнулись перепуганной и измученной женщине и скрылись в ближайшем переулке, так и не сказав больше ни слова. Да, собственно, и говорить было не о чем.

На крыльце, около груды сваленных вещей появился её Яша. Правда, в первый момент она даже не узнала его. Ведь всего каких-нибудь два часа тому назад от неё на вокзале ушёл молодой офицер, в новенькой форме, опоясанный ремнями, с погонами, наганом, Георгиевскими крестами, а теперь перед ней стоял простой рабочий парень, почти такой же, как те, которые сейчас её так напугали.

Между прочим, о крестах. Когда Алёшкин хотел их оставить себе, Щукин запротестовал:

– Этого тоже нельзя, – сказал он, – мы ведь делаем из тебя железнодорожника, который на войне не был, ранения и повреждения всякие на транспорте получил во время крушения. Так что «Егории» эти тебе не к лицу будут. Не бойся, я их надёжно схороню, потом возьмёшь, так спокойнее будет.

Авдотья Евграфовна встретила Анну Николаевну очень ласково, провела её в комнаты и сразу же овладела Люсей, которой новая бабуся тоже пришлась по душе. Тем временем Яков Матвеевич перенёс вещи в квартиру. Через час никто бы и не узнал, что в этот домик вселились новые жильцы.

Через два дня Щукин привёл Алёшкина на товарную станцию, познакомил его с кладовщиком, который за небольшую мзду помог оформиться приехавшему в артель грузчиком. Само собой разумеется, что к этому времени его паспорт с соответствующими подчистками и отметкой о негодности к военной службе вследствие полученного на железной дороге увечья уже был у него на руках.

Так, с сентября 1918 года бывший прапорщик, а затем и подпоручик Алёшкин исчез, вместо него на товарной станции Харбин в одной из артелей появился новый грузчик, которого вследствие его молодости товарищи по работе называли Яковом, а чаще Яшкой.

Тяжело пришлось на новом поприще Алёшкину. Работа грузчиков не регламентировалась никаким временем. Работать приходилось в любое время дня и даже ночи: отказ повлёк бы за собой немедленное увольнение. Яков Матвеевич в течение довольно долгого времени не занимался тяжёлым физическим трудом, да и раны давали о себе знать, приходилось трудно.

Очень скоро он заметил, что артель состояла из людей разных национальностей, а также самого разного социального положения в прошлом: были тут и русские, и китайцы, и корейцы, и монголы, и даже один цыган. Было видно, что многие из них также, как и Алёшкин, ещё недавно занимали совсем иное положение в обществе, грузчиками сделались поневоле и, как все, очевидно, надеялись, на короткое время.

Артель возглавлял китаец Лю Фун Чен, откупивший это право у администрации железной дороги. Он сам вёл расчёты с железной дорогой, а с рабочими расплачивался так, как ему казалось нужным, оставляя себе львиную долю их заработка. Первое время, зная, что Алёшкин направлен к нему кладовщиком станции, артельщик опасался какого-нибудь подвоха и платил новому грузчику более или мене сносно. Но затем, увидев, что кладовщик про своего протеже даже и не вспоминает, снизил ему плату до уровня остальных.

С тяжёлым чувством вспоминал Яков Матвеевич впоследствии это время. Работать приходилось по I4–16 часов в сутки, с большой физической нагрузкой, а заработок был таким мизерным, что его едва-едва хватало на еду для него одного, а ведь надо было содержать семью, платить за квартиру. Он пытался экономить на еде: днем забегал в китайскую харчевню и утолял голод миской лапши или парой пампушек. Утром и вечером старался есть тоже как можно меньше. Тем не менее деньги, привезённые с собой, таяли сказочно быстро.

В конце осени, в ноябре месяце Колчак со своим штабом и большой группой офицеров, различных полицейских и жандармских чинов, набранных им из бежавших в Манчжурию из Владивостока и других городов России при появлении там советской власти, приехал в Сибирь.

Мы не будем распространяться о том, сколько зла причинил русскому народу адмирал Колчак и предводимые им войска, сколько страданий и мук принесли населению Сибири банды колчаковцев, сколько невинной крови пролилось. Об этом написано много книг, рассказов очевидцев, тех, кто боролся с этим злом, и тех, кто служил под началом этого превосходительного разбойника. Желающие поближе познакомиться с этим тяжёлым для нашей страны временем могут узнать об этом из книг. Напомним только, что знаменитого омского правителя Колчака постигла та же участь, что и всех других белых генералов. Прогремев своими зверствами на весь мир, он, несмотря на огромную помощь со стороны Антанты, поступавшую к нему во время его владычества, вступив в пределы России в ноябре 1918 года, в феврале 1920 года был захвачен Красной армией и расстрелян, а его разгромленные войска частью бежали за пределы страны, частью сдались в плен, а частью переметнулись к другим, более мелким, но таким же отвратительным бандитам.

В момент сборов и подготовки похода на Советскую Россию контрразведке Колчака было не до розысков какого-то там подпоручика, почему-то не доехавшего из Верхнеудинска до Харбина. Его пропажу отнесли за счёт действия забайкальских партизан, и о нём забыли. Никому бы и в голову не пришло искать его в числе грузчиков артели Лю Фун Чена, а он, однако, продолжал там работать.

Глава третья

Щукин изредка наведывался к Алёшкиным и, хотя знал, что Яков – квалифицированный слесарь и мог бы работать в депо, устраивать его туда боялся. Харбин являлся одним из центров снабжения армии Колчака. На станции, помимо многочисленных интендантов, сопровождавших и принимавших различные грузы, поставляемые союзниками, постоянно ходили и контрразведчики. Деповским слесарям приходилось часто бывать на пассажирской станции, чтобы устранять неисправности, возникавшие в изношенном оборудовании вагонов и паровозов, на ходу, прямо на вокзале. Кто знает, может быть, у кого-нибудь имелась фотография Алёшкина, по ней могли бы опознать. Почти ежедневно колчаковские разведчики уводили со станции то одного, то другого человека, показавшегося им подозрительным, и тот, как правило, бесследно исчезал. Да и в самом депо, где участились случаи саботажа, почти постоянно находились контрразведчики. В артелях грузчиков они не показывались.

– Нет уж, – говорил Щукин, когда Яков заводил речь о переходе на работу по

специальности, – погодим ещё маненько, бережёного и Бог бережёт.

Алёшкин продолжал работать грузчиком, принося домой каждую субботу жалкие гроши. В довершение всего от грязной тяжёлой работы, от недостаточного питания у него по всему телу начали появляться огромные чирьи. Часто вечером, снимая с мужа рубаху, чтобы хоть немного обмыть его, Анна Николаевна видела, что вся спина его представляет собой сплошную корку крови и гноя. Плача, она мазала эти гнойники дегтярной мазью, где-то раздобытой Евграфовной, но это лечение пользы приносило мало. На следующий день очередным мешком или ящиком он раздавливал старые и вновь появившиеся нарывы. Легко представить себе, какие страшные мучения испытывал этот несчастный человек.

Другого выхода не было. Пропускать работу в артели нельзя, артельщик немедленно бы выгнал и взял на его место другого. В Харбине к этому времени уже скопилось немало безработных, готовых взяться за любую работу. Поэтому Алёшкин, получив маленькое облегчение от перевязки, на следующее утро вновь отправлялся на работу.

Стремясь, как-то улучшить положение семьи, Анна Николаевна стала понемногу подрабатывать. Конечно, о том, чтобы служить учительницей, нельзя было и думать. В посёлке имелась русская школа, и учителей в ней не хватало. Но жена грузчика – учительница возбудила бы ненужное и опасное любопытство к семье Алёшкиных и со стороны местного полицейского начальства, и со стороны контрразведчиков Колчака. Она занялась другим.

От матери и от долго жившей с нею сестры Веры она переняла основы шитья. Своих детей обшивала сама. Одной из немногих ценных вещей, вывезенных из Верхнеудинска, была швейная машинка «Зингер». С её помощью Алёшкина тоже стала добытчицей для семьи. В поселке многие нуждались в дешёвой портнихе, и при помощи Евграфовны, разрекламировавшей свою жиличку, скоро у Анны Николаевны появилось так много заказов, что её заработок стал превышать получаемый мужем.

Материальное положение семьи улучшилось, и она предложила мужу бросить тяжёлую работу хотя бы на время, пока его здоровье не улучшится. Многочисленные гнойники и одна из открывшихся ран изнурили и истощили его к весне 1919 года так, что он стал неузнаваем.

Щукин бросать работу Алёшкину отсоветовал. Внезапный уход грузчика мог вызвать ненужные разговоры и подозрения. Яков Матвеевич продолжал свой нелёгкий труд.

Так невесело, в постоянном страхе и опасениях, прошёл год и ещё несколько месяцев, и неизвестно, на сколько бы хватило сил у Алёшкина, если бы не случай.

Закончился 1919 год, армия Колчака находилась накануне гибели. Ещё раньше это прекрасно поняли многие из интендантских чиновников, находившихся в Харбине. Кое-кто из них не прочь был бы куда-нибудь исчезнуть, но им не давали покоя огромные запасы снаряжения, боеприпасов и оружия, скопившиеся на складах Харбина и других крупных станциях КВЖД. Взять эти товары с собой было невозможно, бросить их так и удрать без ничего – жалко. Наиболее ловкие и смелые из этих ворюг начали распродавать военное имущество кому только удастся, конечно, с соблюдением соответствующих предосторожностей. Хотя колчаковским контрразведчикам уже было не до них, и все они начинали думать о том, как бы спасти свою шкуру, они могли попавшихся интендантов без зазрения совести пристрелить. Кроме того, этим чиновникам приходилось опасаться китайских генералов, мечтавших поскорее прибрать эти богатства к своим рукам.