Полная версия
Сыщики из третьей гимназии и Секрет медальонов
– Нет, что вы…
– Не ври, знаю, что твой. Ты барина убила?
– Да что вы говорите? – перепугалась Павлухина. – Я верой и правдой ему служила. А он был добрым ко мне. Зачем мне его убивать?
– Чтобы присвоить заклады, – объяснил Яблочков, повернувшись к приставу. – Кухню обыскали?
– Конечно, но ничего ценного не нашли.
Яблочков схватил кухарку за плечи:
– Говори, где заклады?
– Пустите! Невиновная я!
Пристав кашлянул:
– Кроме ценностей, у Чванова ещё и деньги украли. Вон видите несгораемый шкап, вмурован в стену?
– И сколько там было денег? – заорал на кухарку чиновник сыскной.
– Не знаю, – заплакала она.
Яблочков подошел к открытому шкапу со связкой ключей и быстро подобрал нужный.
– Странно. Почему шкап вскрыли ключом, а витрины разбили? Ведь дворник и прохожие могли услышать шум в квартире – форточка-то открыта.
– Да дворник в стельку пьян, – сообщила кухарка.
– Как пьян? – удивился Яблочков и вопросительно уставился на пристава, в обязанности которого входило следить за поведением всех дворников вверенного ему участка.
Пристав пожал плечами.
– Приведите-ка его сюда, – распорядился Яблочков и продолжил допрос кухарки. – Ну а сей револьвер тебе знаком?
– Похож на тот, что был у барина.
– И где он его держал?
– В столе, в верхнем ящике.
Яблочков открыл его – револьвера там не оказалось. Он задумался и потом попытался вслух представить сцену убийства:
– Итак. Грабитель под угрозой ножа заставил Чванова открыть несгораемый шкап. Пока негодяй выгребал оттуда деньги, ростовщик подошел к столу, вытащил револьвер, но выстрелить не успел. Потому что опомнившийся преступник подскочил и пырнул его кинжалом.
– Кинжал он мог и метнуть, – предположил пристав. – Кавказцы способны поразить подобным ножом на десяток шагов.
– Значит, преступник – кавказец. Зачем же кавказец разбил витрины? Ведь мог, как и я, вытащить ключи из халата… Кстати, а где конторская книга Чванова? У всех ростовщиков такая имеется.
– В нижнем ящике стола. Там же и квитанции, – сообщила кухарка.
Яблочков открыл нужный ящик, вытащил оттуда гроссбух, стал его листать… Сие занятие прервал городовой, который привел Прокопия.
– Царствие небесное! – прошептал дворник, увидев мертвое тело, и повернулся к киоту, чтобы перекреститься. – Господи! Вот ведь ироды. Ещё и иконы украли.
Кухарка подняла голову:
– И впрямь украли, а я и не приметила.
– Много их было? – спросил Яблочков.
– С дюжину! И каждая в дорогущем окладе, – сокрушенно заметила кухарка.
– Описать иконы с окладами сможешь?
– Конечно…
– Господин пристав, не в службу, а в дружбу, покамест я с этим красавцем беседую, составьте с Павлухиной список икон и запишите, как выглядят оклады.
– Хорошо.
Чтобы не мешать опросу дворника, пристав с кухаркой удалились на кухню.
– Твоих рук дело? – зловещим тоном вопросил дворника Яблочков, указав на ростовщика.
– Нет…
– Твоих, твоих! По глазам твоим бесстыжим вижу, что ты убийца. Давай признавайся! Тогда тебе послабление выйдет.
– Так не в чем признаваться. Такой грех на душу взять не могу…
– А какой можешь?
– Да никакой. Это я так. К слову…
– А почему пьян?
– Вовсе и не пьян. Просто лук ел. Очень он от заразы помогает.
– От какой ещё заразы? – опешил Яблочков.
– Простуды всякой, – объяснил дворник. – Я ведь целыми днями на улице стою. А народец мимо меня так и шкандыбает. И каждый носом шмыгает. А некоторые ещё и кашляют.
– Что за народец? Кого-то подозрительного сегодня приметил? Может, кавказца?
– Кавказца, да, видел. Как раз сегодня. В бурке и папахе.
– Куда шел?
– Не шел. Ехал на лошади. Офицер.
– Тьфу. Может, кого ещё подозрительного видал?
– Много кого! Здесь же рынок рядом. То нищие снуют, то тряпичники. Каждый божий день.
– Я про сегодня спрашиваю, – перебил Арсений Иванович. – Сегодня кто показался подозрительным?
– Говорю же, нищие. Гурьбой спозаранку шли.
– Во двор не заходили?
– Нет. Зачем им во двор? Им собор нужен, христарадничают они там.
– Народа в доме много живет?
– Да нет… Сейчас только Чванов. А теперь, получается, и он съехал.
– Остальные жильцы где?
– На дачах. Вот-вот вернутся. Детишкам-то по гимназиям пора…
Яблочков приуныл. Если в доме никто не живет, значит, никто в окно не смотрел.
– А Чванов со своей кухаркой ладил?
– Вроде да.
– Часто ругались?
– Не знаю, не слышал.
– А что он был за человек?
– Скупердяй, каких поискать. Нас, дворников, ну вы знаете, поздравлять положено с Пасхой и с Рождеством. Так вот, придешь к нему и ждешь-ждешь, и ждешь-ждешь. Потом наконец Дарья рюмочку принесет и целковый. Другие-то жильцы трешку, а кто и пятерку дарят.
– Семьи у Чванова, так понимаю, нет.
– Почему нет? Жена, правда, померла. Давно уже. А сынок жив-здоров. В кадетском корпусе учится. Хороший мальчишка. Всегда здоровается…
– Сколько лет?
– Четырнадцать или тринадцать. Точно не знаю.
– Как звать сына?
– Иваном.
– И где он сейчас?
– Вроде бы в лагерях. Да вы у Дашки спросите, она точно знает.
В бывшую столовую вошли четверо мужчин: один походил на фабричного, на втором красовался вицмундир студента Технологического института, третий походил на мелкого чиновника, четвертый – на извозчика.
– Здравия желаю, – сказали они Яблочкову.
– Ну наконец-то! – с гневом воскликнул он. – Где вас черти носят? Я же приказал ехать за мной.
– Приказать-то, приказали, – вздохнул «студент».
– …только прогонных не дали, – вторил ему «чиновник».
– Пришлось бегом, – пояснил задержку «фабричный».
– А с Большой Морской путь неблизкий, – закончил «извозчик».
– Что вы здесь забыли? – спросил, растолкав вошедших, полицейский пристав.
– Это агенты сыскной, – пояснил Яблочков.
Штат сыскной полиции был невелик – двадцать два человека, включая четырех канцелярских работников. И конечно же, побороть преступность в Петербурге, население которого приближалось к миллиону, они не могли. Но в помощь штатным сотрудникам разрешалось привлекать людей со стороны. Их и называли агентами. Платили им сдельно, только за выполненные поручения. Большинство агентов сотрудничали с сыскной полицией не один год и были столь же профессиональны, что и штатные сотрудники.
– Описание икон составили? – спросил у пристава Яблочков.
– Конечно. Заодно ещё раз допросил Павлухину. И теперь абсолютно уверен, что она невиновна.
– А я вот нет. И потому её арестую.
– Но я же сказал… – запротестовал пристав.
– Восемьдесят процентов преступлений против хозяев совершают их слуги, – с интонацией учителя напомнил ему Яблочков.
– И где же тогда заклады? Куда она их, по вашему мнению, спрятала? – возмущенно спросил пристав. – В квартире мы всё обыскали.
– А вдруг на чердаке? Вдруг в подвале соседнего дома?
– Ерунду говорите! Понапраслину на меня возводите! – возмутилась Павлухина.
– Может, и понапраслину. А может, и нет. В съезжем доме посидишь, пока не разберемся.
– Господин Яблочков, я на вашем месте арестовал бы не Павлухину, а дворника, – стал настаивать пристав.
– А вот с этим согласен. Его тоже отведите в кутузку.
Прокопий, услышав про съезжий дом, рухнул на колени:
– Помилуйте, ваше благородие.
– Городовые, исполняйте, – приказным тоном велел Яблочков. – Так, теперь что касается вас, господа агенты. По конторской книге и описи икон, что составил господин пристав, проведите розыски в ломбардах, у ростовщиков и известных вам скупщиков краденого.
* * *1872 год
План завладеть медальоном брата Дерзкий вынашивал с этапа в Сибирь, куда шёл, скованный по рукам и ногам.
До Нижнего Новгорода каторжники и ссыльные ехали по железной дороге. Там их посадили на пароход, на котором они доплыли до Казани, где им положен был отдых в пересыльной тюрьме. В таких тюрьмах содержали не только приговоренных к Сибири, но и осужденных по более мелким преступлениям.
Ночью чья-то грязная рука потянулась к медальону на его шее.
– Убери клешню! – рявкнул Дерзкий. – Иначе пальцы откушу.
– Да я только посмотреть, – примирительным тоном сказал щуплый осужденный Петька Малюга, который отбывал тюремный срок за изготовление фальшивых денег. – Там ведь картинка внутри? Так? А на ней офицер с березкой?
– Откуда знаешь?
– Так я этот медальон разрисовывал. Вернее, два их было. Заказчик от чахотки умирал и хотел сыновьям по медальону оставить на память. Из-за болезни уж очень капризным был. Позировать не захотел. Мол, старый уже. А хочет, чтобы сыновья его помнили молодым. Потому принес мне свой юношеский портрет, где он ещё подпоручик и сидит у себя в кабинете, а за его спиной раскрытое окно.
– Знаю я этот портрет, – буркнул Дерзкий.
– Так значит, ты его сынок?
– Не твое собачье дело.
– А шифр-то разгадал?
– Какой ещё шифр?
– Сними-ка медальон.
Дерзкий снял его с шеи. Малюга достал из штанов лупу:
– На, гляди, видишь березу?
– Я её и без лупы вижу.
– А то, что на портрете березы нет, обращал внимание? Там за окном дорога, вдоль неё деревья, а вдалеке церковь. А на медальоне твой папашка велел нарисовать только березку. Осеннюю, желтую, почти облетевшую. А сколько на каждой из веточек листьев, самолично мне указал.
– Дай-ка лупу.
Дерзкий навел её на березку:
– Вижу восемь парных веток. На самых верхних ветках слева один листок, справа восемь. Чуть ниже слева два, справа восемь. Ещё ниже слева голая ветка, справа пять. В последнем ряду слева опять голая, справа четыре. И что сие значит?
– Дата.
– Дата чего?
– Дата смерти: 1828.05.04 – Одна тысяча восемьсот двадцать восьмой год мая четвертого дня. Именно так дату в документах пишут. И на могилах так раньше писали. Теперь-то наоборот, четвертого мая 1828 года. А на втором медальоне была зашифрована дата рождения. Там то ли тринадцатый был год, то ли четырнадцатый, уже не помню. А бумажку, где записал, давно потерял. Я ведь и могилку искать пытался…
– Зачем?
– Ну как зачем? Папашка твой в ней бриллиантов на сто тысяч спрятал.
– Откуда ты это знаешь?
– Я тогда в ювелирной лавке Брандта художником служил. Твой папашка в ней медальоны и заказал. А незадолго до того он спрашивал у хозяина, сколько весит партия бриллиантов стоимостью в сто тысяч рублей.
– Он её купил, эту партию?
– Не знаю. Во всяком случае, не у Брандта.
* * *1873 год
Расставшись с Оськой Хвастуном, Дерзкий направился на Николаевский вокзал, где сдал в камеру хранения холщовый мешок с деньгами, похищенными у брата. Потом по Лиговке побрёл в сторону Обводного, размышляя над тем, что же делать дальше?
Эх, знать бы, что брат держит револьвер не в шкапу, а в столе… Хоть и сволочь он последняя, но родную кровь Дерзкий проливать не собирался. Ему был нужен только медальон.
Что ж… Ничего теперь не исправишь. Придется навестить квартиру ещё раз. Таинственные Ефросинья с Иннокентием, так не вовремя появившиеся, увидев труп, наверняка вызвали полицию. А полиция, скорее всего, арестует и кухарку, и дворника. Что Дерзкому на руку.
Обводный канал был чертой, за которой начиналось царство бродяг и нищих. Здесь у них были свои трактиры, «гостиницы» и лавки. В одну из них, торговавшую одеждой, Дерзкий и зашел. Хозяин, кинув взгляд на его драный армяк, с ходу предложил:
– Готов обменять на рубище и полтинник.
Бродяги частенько меняли свою одежду на худшую с доплатой, которую пропивали.
– Нет. Мне наоборот надо. В дворники желаю поступить. Но сперва, сказали, надо приодеться.
– А деньги-то у тебя есть? Ведь и сапоги понадобятся, и спинджак, а ещё теплый кафтан на зиму.
– Зима ещё не близко. Пока без кафтана обойдусь, – сказал Дерзкий, демонстрируя красненький червонец.
Хозяин лавки понимающе усмехнулся – раз кафтан не нужен, значит служить дворником бродяга будет недолго, ровно до того момента, пока какую-нибудь квартиру в доме не обчистит. Порывшись в тюках с тряпьём, купец быстро и недорого приодел Дерзкого. А отсчитав сдачу, тихо шепнул:
– Ежели что, я и слам беру.
Сламом у воров называлась добыча.
– Раз слам берешь, может, и перышками торгуешь? – предположил Дерзкий.
– Для хороших людей найдется всё, – улыбнулся хозяин лавки и достал из ящика конторки связку отмычек, которые преступники именовали перьями. – С тебя ещё пять рублей.
Дерзкий кинул синенькую бумажку и, попрощавшись, снова вышел на Обводный и не спеша отправился обратно на Коломенскую.
* * *Заняв в трактире тот же столик, за которым сидел утром, Дерзкий принялся наблюдать за домом. Сперва в парадную вошли четверо переодетых агентов сыскной, потом из неё вывели под конвоем кухарку в аленьком платочке и дворника. Следом за ними выскочил франтоватый молодой человек и, свистнув извозчику, велел отвезти на Большую Морскую.
Ещё через полчаса из парадной вышли четверо агентов и разбрелись в разные стороны. Чуть погодя подъехала черная карета, в которую городовые погрузили носилки с трупом. И только после этого дом покинул пристав.
– Квартиру, дверь и ворота во двор опечатать, – приказал он околоточному и строевым шагом отправился в участок.
Когда на колокольне собора пробило четыре, в трактире нарисовался Оська. Погулял он на славу, о чем свидетельствовал подбитый глаз. Дерзкого Хвастун узнал не сразу:
– А чего ты вырядился? Жениться, что ли, собрался?
– Садись.
– Эй, услужающий, ну-ка водки, живо, – приказал Оська, удивленный тем, что его подельник, как и утром, попивает чай.
– Приятеля твоего, Прокопия, в участок забрали, – сообщил Дерзкий.
Оська захихикал.
– И кухарку тоже. В доме теперь никого. Самое время туда опять заглянуть.
– Вместе пойдем?
– Нет, я один. Ты на шухере постоишь. Если вдруг опасность увидишь – дворника выпустят или полицейские вдруг вернутся, начнешь громко петь. Я тогда через черный ход уйду.
Оська налил себе рюмку и выпил:
– Пошли.
Дворником Дерзкий переоделся неспроста. На оборванца, открывающего запечатанную полицией дверь, могли бы обратить внимание прохожие и сообщить городовому. А дворник на то и дворник, чтобы двери открывать. Хоть и запечатанные. И хотя отмычки Дерзкий держал впервые в жизни, с замком в парадную справился быстро, да и с дверью в квартиру проблем не возникло. Увиденное в бывшей столовой неприятно его поразило – витрины были варварски разбиты. А это означало, что заклады забрали не полицейские, а воры. И Дерзкий даже знал их имена – Ефросинья и Иннокентий.
Но где искать воришек? На всякий случай он обшарил кухню, вскрыл сундучок с личными вещами кухарки, но медальона так и не нашел. Кто его забрал? Полицейские или воры?
И только портрет отца висел на прежнем месте. Дерзкий сходил на кухню, взял там поварской нож и, вернувшись в столовую, вырезал портрет из рамы. Аккуратно свернув в трубочку, он засунул его в карман дворницкого фартука. Подобрав с пола бланки ломбардных квитанций – авось пригодятся, он вышел из квартиры и, спустившись вниз, сделал знак стоявшему на шухере Оське следовать за ним. Дойдя до Лиговки, Дерзкий зашел в один из её многочисленных трактиров. Хвастун заскочил следом. На этой раз Дерзкий заказал водки и себе.
– Ну что, заклады забрал? – спросил Оська.
– Нет их там.
– Полицейские унесли?
– Нет, воры. Ефросинья и Иннокентий. Знаешь таких?
Хвастун пожал плечами. В Петербурге и в его окрестностях промышляли тысячи мазуриков, со всеми не перезнакомишься.
– Тогда сегодня ты ночуешь в съезжем доме Московской части, – огорошил Оську Дерзкий.
– Что я там забыл?
– Друга своего Прокопия. Узнай у него, как нашли труп, какие ценности из квартиры вынесли…
– Так он и скажет…
– А ты его шкаликом угости.
– А где я его возьму? Винной лавки в кутузке нет, – снова захихикал Оська.
– С собой принесешь. Возле съезжего дома притворишься мертвецки пьяным, обыскивать тебя не станут.
– А что я такого натворю, чтобы меня в кутузку забрали?
– Ничего. Ты разве забыл, что я теперь дворник? Скажу, что ты на улице буянил и господин городовой распорядился тебя сюда доставить. Документы у тебя в порядке, завтра с утра отпустят.
– Ну ладно. Раз надо – сделаем. Только сперва надо выпить. И брюхо набить.
* * *Ломбарды Ямской слободы обходил агент, переодетый извозчиком. Все звали его Ефимычем. К ростовщику Сарайкину он пришел, когда на улице стемнело и хозяин запирал ставни.
– Здорово, Ефимыч, – поприветствовал тот сыщика. – Опять что-то ищешь?
– На вот список, погляди. – Агент сунул ростовщику бумагу.
Сарайкин пробежался глазами сверху вниз:
– Нет, ничего такого не видал. Ты ж меня знаешь, Ефимыч, я краденого не беру.
Сыщик был уверен в обратном, но пока ещё ни разу ничего доказать не смог.
– А знаешь, у кого эти вещички украли?
– Мне без разницы.
– У Чванова, у коллеги твоего. А перед этим зарезали его, словно скотину. Чтобы грабить не мешал. И тебя зарежут, если помогать мне не станешь.
Известие об ужасной смерти коллеги произвело на Сарайкина громадное впечатление. Трясущимися руками он стал открывать лавку:
– Погоди, Ефимыч, я, кажется, вспомнил. Как раз сегодня принесли.
Войдя, зажёг керосиновую лампу, затем открыл одну из витрин и достал из неё икону Смоленской Божией Матери в серебряном окладе.
– Она?
– Похоже, да! Кто её сдал?
– Фроська-крючочница. Я-то ещё удивился: почему ко мне пришла? Завсегда же к Чванову бегала. Объяснила, что выпить надо позарез, а на Коломенскую идти далеко.
– Где Фроська живет?
– В Долгушах угол снимает. Только там её сейчас нет. В трактире она на Воронежской. Завсегда Фроська там, когда у неё деньги на кармане. Пока всё не пропьет, не уходит.
– А про остальные вещи, – Ефимыч потряс списком, – что-нибудь знаешь?
– Клянусь Богом, ничего.
Сыщик, пристально посмотрев ростовщику в глаза, убедился, что тот не врет: потрясенный убийством Чванова, Сарайкин непременно бы поделился сведениями, если бы они у него были.
– Я в сыскную за подмогой. А ты пока никому про Фроську ни слова. Икону я заберу.
– Конечно, конечно.
Поймав пролетку, Ефимыч уже через полчаса поднимался по лестнице на третий этаж здания, в котором некогда размещалась канцелярия обер-полицмейстера. Но семь лет назад её переселили на Гороховую. А здание на Большой Морской отдали новому подразделению – сыскной полиции.
Яблочков, бывший сегодня в отделении за главного, все ещё находился в кабинете. Выслушав доклад Ефимыча и осмотрев икону, он отдал приказ подчиненным выдвигаться, и кавалькада пролеток полетела по сонным летним улицам на Обводный.
Трактир оказался забит под завязку, из-за табачного дыма дышать там было нечем.
– Сыскная полиция, проверка документов, – громко крикнул Яблочков, войдя на секунду вовнутрь.
Проверку, чтобы не задохнуться в табачном дыму, устроили на улице, благо вечер был теплым. Среди посетителей трактира выявили двух беспаспортных и трех нищих, не имевших права проживать в столице.
– А где Фроська-крючочница? – спросил Яблочков у последнего вышедшего из кабака. – Говорят, с вами пила?
– На полу лежит, встать не может.
Пришлось заходить. Фроську в чувство привести не удалось. Два полицейских надзирателя подхватили её за плечи и поволокли домой, чтобы устроить там обыск.
Кешка уже спал. Его разбудили. Он с ужасом смотрел на ничего не понимающую мать и на мужчин, которые её привели.
– Что у них из имущества? – спросил Яблочков у хозяйки Натальи Ивановой.
– Какое у нищебродов имущество, скажете тоже… Только сундук.
– Ключ от него где?
– У мамки на шее, – со скорбным вздохом сообщил Кешка.
– Что в сундуке?
– Не знаю, – соврал Кешка. – Мамка сегодня туда сама что-то клала, без меня.
Яблочков сдернул ключ с шеи Фроськи, подошел, скинул полено, служившее Кешке подушкой, и открыл сундук. Наталья, заглянув в него, охнула:
– Ну и ну!
Кешка тоже изобразил удивление:
– Откуда это?
– Ты разве не знаешь? – с подозрением спросил его Яблочков.
– Нет. Она без меня сегодня по помойкам ходила. Вернулась с набитыми мешками. А что в них, не показала.
И горько заплакал.
Никаких причин арестовывать его не было. И Яблочков оставил мальчика на попечение Натальи и её мужа. Фроську же распорядился доставить в съезжий дом Адмиралтейской части и посадить в камеру для задержанных.
– Как же ты без мамки теперь будешь? – погладила Наталья рыдавшего Кешку, когда полицейские удалились.
– Как-нибудь проживу. За угол у нас вперед уплачено, а на пожрать я завсегда тряпок насобираю. А там гляди и мамку выпустят.
– Нет, не выпустят. В Сибирь её отправят. И тебя вместе с ней.
– Но она ничего не сделала! Подумаешь, икону продала. Остальное-то, считай, вернула.
– Так она ведь не только ограбила, ещё и убила…
– Нет, неправда, – закричал Кешка. – Чванов мертвый был, когда мы вошли…
– Значит, и ты с Фроськой был, – поняла Наталья. – А почему полицейским соврал?
– Потому что в тюрьму не хочу. Что я там забыл? Ой! А вы меня не выдадите?
– Ну, если отдашь четыре рубля, что у мамки выудил…
– Два, – твердо сказал Кешка.
– Ладно, – сжалилась жена портного.
– Завтра принесу. Я их вне дома спрятал, чтобы мамка не отобрала…
– А ты, я смотрю, паренек-то умный. Далеко пойдешь, если не остановят…
– Тетя Наталья, тетя Наталья, а как мне мамку от каторги спасти?
– Не знаю… Были бы вы богачи… У богачей-то особые защитники имеются, аблакатами звать. На суде кого хошь запутают, белое за черное выдадут, а кошку за собаку. Потому-то на каторгах только наш брат-бедняк и сидит. А богачам за убийство заместо каторги орден вручают.
– А что если обратиться к ним, аблакатам? У меня ещё рупь восемьдесят остался.
– Ну что ж, попробуй, – усмехнулась Наталья. – Спи давай, утро вечера мудренее.
* * *В августе дни ещё по-летнему жаркие, а вот ночи уже холодные. Да и утром, пока воздух не прогрелся, зуб на зуб не попадает.
Дерзкий, карауливший Оську у съезжего дома, успел озябнуть до костей, пока того наконец выпустили. Но вышел тот не один, а в обнимку с Прокопием. Следом за ними появилась в неизменном аленьком платочке Дашка. Дерзкий тут же отвернулся, чтобы, не дай Бог, Прокопий с кухаркой его не узнали. Но Оська так обрадовался, что кинулся к нему с объятиями.
– Нас выпустили. Давай я тебя с другом познакомлю. – Хвастун рукой подозвал Прокопия. – Вот мой друг Толик. А это Прокопий.
– Очень приятно. – Дерзкий, пряча за воротником лицо, пожал Прокопию руку.
– Ты что, тоже дворник? – спросил тот.
– Ага, в Рождественской части.
Прокопий обнял Хвастуна:
– Ну, брат, не забывай, заходи.
Дворник пошел по Коломенской, мазурики – по Кузнечному к рынку.
– Представляешь, меня-то сразу отпустили, стали мы прощаться, и вдруг пристав Прокопия вызвал. Я решил чуток задержаться, узнать зачем. А через секунду и его отпустили. Оказывается, сыскная ночью убийцу задержала. Меня чуть кондратий не хватил. Думал, тебя. Выхожу, а ты тут. Я так рад, так рад…
– А кого сыскная за убийство задержала, не выяснил?
– Крючочницу одну. Фроськой звать. И все заклады у неё нашли.
Дерзкий достал рубль и протянул Оське:
– На.
– Что? Опять рупь? Нет, мы так не договаривались. Ты ведь несгораемый шкап грабанул, я знаю. Деньжат там, говорят, было немерено.
– Если дам больше, всё за день пропьешь…
– То моё дело…
– А так год будешь пить.
– Что, правда?
– А то! Иди давай, отдыхай. Завтра сам тебя найду.
Глава третья
Погода была солнечной, а настроение хмурым. Ведь все друзья-приятели по-прежнему бултыхаются в Финском заливе, и только Володя Тарусов, словно агнец на заклание, бредёт в ненавистную гимназию.
– Мне всего восемь, – напомнил он матери срывающимся голосом, вытирая платочком пот, струившийся из-под фуражки.
– Умоляю, не начинай. За последний месяц все твои аргументы я выслушала сотню раз, – еле сдерживая гнев, процедила Александра Ильинична.
– Женька пошел в гимназию в десять лет…
– И потерял два года… Был бы сейчас уже кандидатом на судебные должности.
Брат Женька Володю и напугал. Оказывается, гимназисты занимаются не только на уроках, но ещё и дома: зубрят латынь, учат наизусть стихи, решают арифметические задачи и каллиграфическим почерком заполняют тетради по чистописанию. И если вдруг чего не сделать, в гимназии тебя назавтра накажут: оставят после уроков сидеть два-три часа, лишив обеда, а коли проступок сочтут более серьезным, то запрут в карцер на весь день или вызовут к директору родителей…