Наши в ТАССе

– У тебя тоже что-то наверняка есть. Будь готова поделиться. А то, может случиться, с официантом мне одному не расквитаться. И нас бросят в море. А оно и так от горя чёрное. И глубокое. Пока долетишь до дна – простудишься. Можно насморк схватить.

Дурашливо-беспечная сухумская неделя пролетела одним мигом, и я поехал в Махарадзе.

С поезда я сразу пошёл в свою школу, пошёл по той улице, по которой ходил долгие три года.

Школа наша на улице Ниношвили, семь.

Лето. Нигде никого. Один старик сторож.

В грусти прошёлся я по всем классам…

В печали вышел я из школы и побрёл старой дорогой к себе в совхоз-колонию «Насакиральский», где горько прожил первые свои двадцать лет.

Всё новое меня останавливало и заставляло попристальней в него вглядеться.

Городок омывала шумливая, какая-то сердитая речка Натанеби. Казалось, она злилась, что приходится ей прыгать через большие камни. А камни ещё крупней она не могла одолеть и с шипом обегала их с боков.

В мою школьную пору на реке не было моста. Машины одолевали её вброд. Для пешего брата пошатывалась дохленькая дощатая кладка на гнилых столбцах.

Теперь же километровый мост на бетонных высоких сваях радостно перемахивал и речку и её долинку. Видеть всё это глазу было в большой праздник.

С ланчхутского тракта я свернул посмотреть на нашу мельницу, куда я носил молоть кукурузу. Но мельницы уже не было. Её снесли.

Дальше от большака отбегала шоссейка к нашему пятому району. Справа от дороги был пустырь, где я каждую осень резал папоротник и утеплял сарай для коз. Теперь здесь в садах горделиво высились друг против друга два новеньких дома. На плоском камне у родничка сидел мужик с кривым носом. Я его сразу узнал.

– Привет, Акоп! – крикнул я.

Он улыбнулся:

– Ты меня не забыл, Толик? – удивился он.

– Да кто ж посмеет забыть самого Акопа Каракашяна! И камушек твой помню!

– Вайме… Вайме… Заходи, Толик! Болшой гост будэшь.

Слово слову радуется, слово к слову тянется.

– Акоп, ты женился?

– Нэт, Толик. Вот, – вздохнув, похлопал он камень сбоку под собой, – вот мой жэна!

– А чего так?

– Судба.

– Ты это брось!

– Да, Толик. Я хотел на ней жениться – ничаво не пришёл. Остался один камен. Приехал на вербовка – уэхал мой вербовка…

Каждое лето к нам в совхоз-колонию приезжали по вербовке многие девчата. С одной вербованной раз в воскресенье оказался он в городе. Возвращались вместе. И пока дошли до дома – Акоп раз десять прикладывался к ней. А сахарница[183] у неё тощенькая – он всякий раз подпихивал под тоскливую заднюшку плоский камень в полотняной сумке. С этим камнем он и приплёлся домой. И все долгие годы хранил. Частенько в грусти сиживал на нём, как на троне, у ворот. Вот как сейчас.

Каракашяны и Куликовы съехали из посёлка сюда, на отшиб. Выстроили на пустыре дома. Завели сады.

Сначала жили мирно. И вдруг какая-то чертовщина сломала ладный порядок. Объявились насакиральские Монтекки и Капулетти!

Даже сейчас, при постороннем человеке, ни одна из сторон не хочет уступить. Старик Каспар пригласил меня к обеду, а десятью минутами позже позвал к столу и Николка Куликов.

И узнав об их раскардаше от Акопа, я сказал и Каспару, и Николаю:

– И одно, и другое предложение я отвергаю. Да как это так?! Жить одним чёрте где от людей и кормить склоку? У вас на две семьи один родник. И жить надо только как одна семья! Вы друг дружке нужней некуда. Или ставите общий стол у родника, или я ухожу.

И что ж вы думаете?

Медленно, со скрипом потянулись к одному общему столу и те, и те…

Самая младшая из дочерей Каспара черноглазка красавица Тирун трижды меняла наряды. Мужчина всё видит! И она провожала меня до посёлка. Пока я не встречал девушки краше. Эльфийка… Звала от имени родителей на ночь в свой дом. Я застеснялся и не пошёл.

Ей всего-то шестнадцать. В десятом классе. Вот бы уждать год-два. Там бы можно и о загсе заикаться…

Ах, Тирун, Тирун…

Знаешь ли ты, что за пятьдесят лет сердце сокращается 1867 миллиардов раз и перекачивает по всему организму 150 миллионов литров крови? Рядом с тобой я б был согласен и на миллиарды-миллионы покруче…

И завертелась насакиральская кадриль.

Я всех знал в посёлке. Все знали меня. Встретился кто – как не погоришь?

– Толик! Ты помнишь, як танцював Максима? – теребила меня баба Настя Сербина, мамина товарка. – Мы тебя Максимом дражнили. Ты ж был рыжий, як рабочком…

– Может, как председатель рабочкома?

– Хоть председатель, хоть рабочком, а всё одно рыжий був! Куда ни йдэшь – всё в книжечку зырк, зырк на ходу! Молодэць, Тольша-левша! А шо мы? Пьемо, дэрэмось та лаимось. Цэ и вся жизня!

На полдержавы раскинул руки для объятий Борчик Гавриленко. Четыре жены было и всех бил. А пятая стала бить его самого. И доволен! Живут уже семь лет!

Андрюха Попов:

– Ну, расскажи, Толик, про Москву. У меня двое детей. Отправил к тёще. Всё не будут отрывать от моих тугриков на вино.

Жорка Клинков:

– Я всегда шёл за тобой в учёбе. Если б у меня жива была мать…

– Почему ты всегда говоришь с местными по- грузински?

– Ха! Поговори у них по-русски… Эта железка, – постучал ногтем по рулю, – досталась мне трудно. Все же не на чаю парюсь. Подхалимаж – двигатель прогресса!

– Ты буржуй. У тебя две такие дочки-невесты! Скоро придётся покупать двустволку и вести отстрел настырных женихов.

– Я их заводным кривым ломиком…

Вечером затащили меня к Мамонтовым. Со стариком я пас вместе коз. Сейчас он болеет, старуха болеет. Паша с ними живёт. Ей уже сорок. Говорит мне:

– Посоветуй, как тут… Один мне написал… В поезде ему расхвалили меня. Пообещал приехать. Приехал. Такой красивый, молодой. Выпил с отцом по стопке. Не берёт больше. Я, говорит, норму знаю. Уезжать – попросил пять рублей на дорогу. Прощаться приходил в бригаду. Я не пошла провожать. Стыдно. Пация набросилась: «Ти чито!? Такой хороший! Проводи!» И я кинулась за ним вдогонку… Проводила… Деньги прислал. Уехал на Колыму заработать на дом. Говорит, что я ему нравлюсь. Говорит: заработаю на дом и поженимся. Как мне с ним вести себя?

– А стоит рискнуть. Может, судьба? Пусти его ближе к сердцу.

– Да уж пустила… И самой понравилось… А вдруг что тёмное? Ну посоветуй, как быть?

Сорокалетняя женщина просила у меня совета.

Мне было и лестно, и неудобно, и радостно, что ко мне обращаются.

У шофёра Ивана Шаблицкого я засиделся допоздняка, и мать-старуха повела меня на ночлег в их сад за пасекой:

– Здесько всегда спит сам Ванька, як напьéться… Ловкое местушко… И от людэй подальшь, и воздушка чистый…

Место и впрямь царское.

Сенной лежак источал пьянящие запахи цветов летнего луга.

Звёзды подмигивали мне, я подмигивал звёздам и прислушивался к нашему сараю. Он был от меня в каких метрах пяти. После нашего отъезда и наш сарай, и огородик за ним захватили Шаблицкие.

Благостная тишина.

Проснулся я раньше солнушка.

Рядом мирно гудели пчёлы и не замечали меня. Какие воспитанные…

Солнце наполовину выкатилось из-за гор, когда я отправился на наш самый дальний и самый главный огород.

У края деляночки я опустился на колени, припал губами к земле и заплакал.

Я благодарно гладил меленькие комочки и не мог унять слёз.

Долгие годы эта родная трудная земля, политая детским по́том, кормила нашу семью.

Теперь на ней ничего не сеяли, не сажали.

Забросили.

Глухие травы полыхали на ней злым, ядовито-зелёным пламенем. Земля умирала и никому не было дела до неё.

Я прижался к ней ухом и долго слушал её, как врач больного. Земля моего детства была больна тоской по заботе людской.

Уже вечерело.

В газетный кулёк я насыпал тёплой огородной земли, поставил в портфель и виновато побрёл к дороге.

С пригорка я грустно помахал рукой.

Спасибо Тебе, Друже… Прощай…

Две отпускные, южные недели на отходе.

Ещё две недели я побуду у мамы.

Надо помочь убрать картошку, подремонтировать погреб, нарубить дров на всю зиму, завезти угля…

Без дела преть не буду.

5 августа

Вначале – Слово. После много слов…И, хоть они общения основа,Та речь, где слов избыток, – для ослов.Ведь умный понимает с полуслова.А.Жуков«ОН НЕ БОИТСЯ МЕНЯ, Я НЕ БОЮСЬ ЕГО»

У меня на перекидном календаре на столе написано моей рукой:

«Выход к рампе А.С.»

Я вышел и нарвался на открытое партсобрание.

– Товарищи! – докладывал Иванов. – Мы обсуждаем вопрос о кадрах. Не все вовремя приходят на работу. Только РПЭИ в 9.00 всегда на месте.

Я тихонько скомандовал:

– Встать РПЭИ в полном составе. Пусть вами полюбуется Родина и ближнее зарубежье!

– У нас, – продолжал Иванов, – всё муссируют вопрос о возврате к работе по-старому. Бузулук даже написал в партком. Олег утверждает, что работать по-новому невозможно: все прикованы к столам. Выдвинул лозунг «Да здравствует возврат к прошлому!» И мне он пообещал: «Ну, вам поддадут на парткоме».

Бузулук выкрикнул с места:

– Осталось выдать каждому по ружью. Будем охранять историческую пыль!

Председательствующий на собрании Артёмов постно спросил:

– Кто хочет выступить? Первому в прениях можно дать сверх нормы две минуты за храбрость.

Поднялся Шаповалов:

– Мне не понравилось выступление докладчика. Говорил как Нобелевский лауреат. Слишком спокойная тональность. Нет взволнованности. У меня крамольный рецепт. Всё-таки я считаю, что Карфаген должен быть разрушен. От старого надо уходить.

– Верно! – поддержал Артёмов. – Есть условия. Только явный дуралей может не работать. Лишь надо чуть-чуть вздыбиться. Стряхнуть с себя пыль старых привычек.

Саша Петрухин косо взглянул на Медведева и понёс хвост чубуком:

– Не подумайте, что я хочу бить заведующего. Я этого делать не собираюсь. Он не боится меня, я не боюсь его. Отпускает он с такой большой тоской, что не хочется отпрашиваться и идти за материалом. А что здесь высидишь?

Конечно, Медведев тут же откинул шайбу:

– Была мода критиковать промредакцию. Кто её противник, тот и был в чести. За подобную активность Бузулука сделали спецкором.

И тихо.

Желающих толочь воду в ступе больше не находилось. И так уже два часа отквакали. Стали по одному испаряться.

– Что-то поредели наши сплочённые ряды, – пожаловался Артёмов. – Как прорубили. Не уходите… Что-то не выпрямляется наша картина по дисциплине.

Морализаторство никому не нравится. Каждый норовит либо улизнуть за дверь – покурить ли, посплетничать ли – или заняться, не вставая с места, чем-то поинтересней. И скоро интерес всех собирает то, что к красавчику Молчанову подсела рыжая расфуфырка. Пошепталась эта парочка, и дева павой поплыла к двери.

– Кто это? – встрепенулась Люся Ермакова, провожая шикаристочку кислым взглядом.

– Да, Нахапет, кто? – глухо пристукнул Олег кулаком по столу. – Отвечай ёбчеству здесь и сейчаско!

– А! – отмахивается Молчанов. – Так… Решила посоветоваться, стоит ли ей подаваться в журналистику.

– Клещиха прибегала к тебе на партсобрание советоваться?

– А что тут такого?

– А то, – поморщился Олег, – что из-под тебя эта лялька подастся в роддом!

Молчанов раскинул руки:

– Хулиган, а не Бузулук!

12 августа

Грушевое варенье

Мария Александровна показала из окна на рясную грушу в своём саду:

– Толя! Не дай пропасть экой красе! Я груши не люблю. Все они твои. Рви себе, неси на работу кому. Не дай пропасть.

– Это пожалуйста! Я по грушам умираю!

И разлетелся я наварить на зиму грушевого варенья.

Да на чём варить?

У меня в пенале стоит изразцовая печь без плиты. И готовлю я себе на крохотульке электроплитке. Пока стакан воды вскипятишь – год пройдёт!

На электроплитку я поставил четырёхведёрный котёл, доверху насыпал нарезанных груш и варил двадцать шесть часов. Ночь не спал!

На медленном, сонном огне груши хорошо уварились.

Варенье получилось сказкино.

И через пять лет оно будет смотреться таким, как будто только что сняли его с огня.

13 августа

На картошку

Меня вызывает Колесов.

Не Таймыр, не Колыма. А именно вот пан Колёскин.

За что на ковёр? Я ж месяц был в отпуске. Грехов ещё не напёк.

Захожу.

У него масляная улыбка до ушей.

– Анатолий Никифорович! Зайдите через пять минут.

Странно… По имени-отчеству…

Я ухожу в кабинет задумчивости[184] и тупо гадаю, что же сейчас со мной будет. Да-а, тучи всё сильнее сгущаются. Снаряды рвутся совсем рядом… Ох… Подождать, когда снаряды начнут точно попадать? Тогда будет уже поздно. Как и где пересидеть эту бурю? Не высовываться отсюда? Ну, ваньзя!

Я выхожу из туалета.

– Где тебя хрен качает? – набросился на меня Иткин. – К главному на одной ноге!

Колесов, Князев, я. Триумвират.

– ЦК КПСС, МК КПСС, Моссовет, – духоподъёмненько затягивает свою лебединую песнь Коляскин, – поставили задачу о завозе продуктов в столицу местными силами в связи со сложившимися трудными обстоятельствами. Вы об этом знаете. Мы обращаемся к вам за помощью. Задача такова: надо организовать сбор и завоз продуктов. Придётся заниматься и переборкой капусты. Это нетрудно. Чтоб отрывать капустные листья, не надо быть Геркулесом.

– Достаточно быть зайцем, – уточнил Князев.

Я обрадовался, что зван не на эшафот, не на ковёрную прокатку, и проблеял:

– Не знаю, какой я руководитель, но сделаю всё, что от меня зависит. Овощи будут! Поверьте моему честному слову. Все силёнки кину! Организую. Вот…

– Там нужен личный пример, – робко подсказал Князев.

– Я и пример подам. Не то подавали.

– Там работать надо, – уточняет он.

– И поработаем!

– Там нужно самому работать.

– А я и не собираюсь перекладывать на чужие плечи.

– Там нужно просто самому убирать картошку.

– Не привыкать… С детства пахал у себя на огороде. Физического труда не боюсь. Вон полдома сам построил. Купил чёрте что и построил.

Колесов крякнул:

– Здесь у вас будет идти стопроцентная зарплата. Плюс то, что заработаете в совхозе.

18 августа

Дадим!

Еду в совхоз «Чулки-Соколово».

Нас битый час наставляли уму-разуму в парткоме.

В автобусе ко мне подсел бочком Шурик, верзила-шкаф из грамзаписи «Мелодия».

– Ну какая от нас польза? Это же порнография! У вас длинные музыкальные пальцы, а у меня любовь к вину и работать на сельской ниве мне противопоказано.

Шурик вернулся к своим на заднее сиденье, и там они шумно разыгрывали на спичках, кто ж выпьет первый халявную лампаду[185] на 101 километре. Выиграл Шурик.

Автобус летел по Зарайску, когда к водителю еле подошёл пьянюга:

– Шеф! Остановились! У нас не стало одного…

– А куда он делся? Я ж нигде в дороге не останавливался…

– Святой! Чудотворец! Вышел сквозь закрытую дверь! – хохотнул Коля. – Открой! Я пойду его искать.

– Не валяй дурочку. Бутылку будешь искать? Мало набрался? Потерпи. До совхоза осталось всего пяток километров. Там и отоваришься!

– Тебе в доклад не пойду. Открывай, ящер печной!

Водила шумнул в салон:

– Ребята! Возьмите этого чумрика…

Но никто не шевельнулся. Никто не хотел связываться с пиянистом.[186] И шофёр, плюнув, открыл дверь.

Коля побрёл по проезжине.

Навстречу лошадь в телеге.

Нашла коса на камень.

Коля мужественно держался на ногах и храбро не уступал дорогу. Лошадь не собиралась обходить поддатика.

Они сошлись лицом к лицу. Мордой к морде.

Коля стал бить лошадь по голове.

Возница не стерпел избиения своей живности. Скрутил Колю и привёз на опохмелку в вытрезвитель.

Коля напоролся, за что боролся, – на штраф в двенадцать рублей и ночь провёл в вытрезвителе.

Наутро он сходил в собор Николая Чудотворца, посмотрел свою икону и на попутке доскакал до нас в Жемово. До места уборки картошки.

– Ну так нашёл ты того, кто вышел из автобуса сквозь дверь?

– Нашёл… Он перед тобой. Не выпивки ради я вылез в Зарайске. Хотелось посмотреть на свою икону. Икону Николая Чудотворца! И я посмотрел. Теперь можно и вожжаться с картошкой.

Вот такая чумная комедия…

И вернусь я к той минуте, когда мы прибыли в совхоз.

Остановились у конторы.

А выходить боязно. Наполаскивал сатанинский дождь. Кругом непролазная грязь по колено.

Так что же делать?

Спускаться на грешную землю!

Выдал комендант нам постельные тряпочки и понеслись мы дальше. В клуб в селе Жемово.

На клубе ветер теребил плакат

Дадим больше овощей Родине!

Ну…

Кому чего…

Родине – овощи.

Нам же – жильё.

В вестибюле на нарах будут спать женщины. Мы же, товарищи мужчины, будем спать в зрительном зале, а избранные – в президиуме (на сцене). Но все на нарах.

Из автобуса мы выскакивали каждый со своим матрасом. Каждый под дождём набивал его тут мокрой соломой, которую подвезли к нашему появлению.

Ночью шёл пар от нас. Мы испарялись.

Дверь между вестибюлем и залом – между женщинами и мужчинами – не была заколочена, и ночью в потёмках публика хаотично мигрировала куда угодно сексу.

В президиуме же жительствовал лукавый народец. Есть там дурка Валера. Он кричит:

– Отбой в двенадцать. Кто опоздал… Я не виноват. Выключаем свет и… и… Опоздунам устроим весёлый бег с барьерами!

В проходе между нарами он ставит поперёк лавки и хохочет.

Входившие по темноте налетали на лавки, падали. Кто-то смеялся, кто-то ругался, а кто-то в то же время уже звонко целовался за сценой.

Там была светлица. Комната на четыре койки. Туда шли девицы, которые не хотели как простолюбинки заводить шашни с мужиками в общем стаде хотя и в потёмках.

У столовой произошла забавная сцена. Коля узнал одного гуся из вытрезвителя. Хлопнул его по плечу:

– Слушай! Почему мне знакома твоя синяя рубаха? Где я тебя видел? Ты на днях не был в райском-зарайском аквариуме?[187]

– Почему не был? Как же вытрезвиловка без меня? Обижа-аешь…

– О-о-о! Обмоем встречку! Устроим себе бенефис! Что мы, хуже артистов?

Скинулись по рублю и в посадку.

И на этом бухенвальде[188] Коля рассказал про свои последние домашние бенефисы.

– Выпили. Наутро воскресенье. Надо похмелиться, а паранджа[189] не даёт на выхлоп.[190] Ладно. Я ей и говорю: дай хоть рассолу! Она молча полезла в погреб за рассолом. Только опустилась в яму – я крышку хлоп! Поставил на крышку шифоньер. Стал я для надёжности на крышку и засылаю ей вниз условие: пока не дашь на отходняк,[191] не выпущу. Сходил к соседу, похмелился. Возвращаюсь, руку к виску и докладываю: «У меня не горит. Буду ждать твоего раскола!» – Она просит выпустить. А я еду на своём козыре: «Не дашь – не выйдешь!». С утра до полдника отсидела и больше нет её терпения. В щёлку люка пропихнула мне горбатого.[192] Чмокнул я благодарно ту люковую щёлку и выпустил на волю послушницу целую и невредимую. Ага… В другой раз выпил её одеколон и в пузырёк налил какой-то солярки. Собираемся в кино. Она перед зеркалом и ну себя хлестать из пузырька во все места. Носом что-то задёргала… Догадалась… Ка-ак пужанёт в меня тот пузырёк! Да промахнулась. Пробила окно. Я выбежал на улицу и забросил тот пузырь в кусты. Вдруг дурь ещё не улеглась, чтоб не повторила свой бросок… Потом как-то напоил не знаю чем мужа своей сестры. Мне ничего, а он в 24 часа облез. Больше в гости ко мне не ходит. А то очень обожал кудряш по гостям слоняться. Я отучил… Е-есть польза от бенефисов…

– А вот я заступлюсь за облезлого! – вдруг замахнулся пустой бутылкой зарайский варяг. – Не смей изнущаться над хорошими людьми!

– Чего ж хорошего? Болтался по гостям…

– Замолчи! Не буди во мне зверя.

– А ведь ты боишься меня.

– Я боюсь тебя? Да убить могу! А у меня семья, щенок!

Обменялись они тоскливыми оплеушинами и уныло расползлись кто куда.

На третий день появился на личной «Волге» МОЩ 69 – 39 запоздалый помогайчик из ТАССа.

Вылез из своей машины и заявил:

– Я покажу, как надо работать не прикладая рук!

И показал.

До уборки картошки и вообще ни до какой работы он не дошёл.

Во все дни не вылезал из машины.

За ним табунились девки. Возил их в город в кино, на танцы, в ресторан. В машину набивалось человек по десять.

Сам он приударял за юнчихой Кланей, которую звал Дрожит Бедро. Кланя собиралась поступать во ВГИК и была похожа на Брижит Бардо.

Но кончилось всё пшиком.

Кланю увезли в больницу.

С чем-то венерическим.

Уборкой картошки и не пахло.

Из шести тассовских мужиков создали бригаду.

На пилораме мы катали брёвна, убирали мусор. Приводили двор в порядок.

Вскоре меня из бригады перекинули в помощники печника.

Бледный, хлипкий мой печник был мне ровесник.

Начали мы с того, что на складе взяли печные плиты. Одну он отвёз знакомому, и тот принёс литр водки.

Мой начальник опорожнил бутылку, окосел, будто его подрубили.

Я его на плечо и отнёс домой. Положил на ступеньках.

После обеда он не пожаловал работать. Я пришёл к нему. Он беспробудно спал на ступеньках.

Я выговор заведующему пилорамой:

– Я сюда приехал работать, а не пьянь разносить.

– Это тоже дело. За это я тебе тоже выведу. И неплохо.

Всё же мы сложили две печки.

– Какие мы стахановцы! – похвалился печник.

– Может, стакановцы?

– Всё у нас может быть. Мы универсалы. Плохо, что ты совсем не пьёшь. Это о-ч-ч-чень большое упущение. Но я тебя исправлю!

– И не пытайся!

– Попытка не пытка. Я всё ж таки мастерец… На прошлой неделе сдал калымных бутылок на тридцать четыре рубля!

За полмесяца я заработал сорок пять рублей. Девчонкам за пятидневку выводили и по тринадцать копеек. Они пололи капусту, собирали помидоры и огурцы.

Питание в столовой было не ахти, и мы ломали грибы, варили и жарили. Хоть нас на уборку картошки и не пустили, но мы всё равно не обегали картофельное поле. Подкапывали под вечер по полсумки и варили. С постным маслом – объедение.

Кто-то на пилораме сделал из дранки меч. Я его взял себе. Хранил на своих на нарах под матрасом. Повешу дома над диваном…

Перед отъездом многие мужики взяли по поллитровке. Чтобы не затосковать в дороге. Ехалось весело. Один мухомор так набрался, что всё просился к девчонкам на колени. Ему уступили. Он всю дорогу спал у девиц на коленях.

Из совхоза я привёз два мешка яблок. Нарвал в заброшенном саду. Этой осенью собирались его вырубать.

Высадили меня у Курского вокзала.

Как добраться до электрички?

Два мешка на один горб не усадишь.

Я тащил один мешок и постоянно оглядывался, чтоб второму мешку не приделал кто ножки.

Метров через пятьдесят возвращался за вторым.

Впеременку нянчил то один мешок, то другой.

Так добирался и от платформы в Кускове до дома.

21 сентября

Натаскал толстых брёвен с заброшенных домов.

Пилю один большой пилой.

Тяжко и радостно.

Сам!

Нарочно с одного конца выбил ручку, чтоб прохожие сердобольцы не приставали ко мне со своей помощью.

28 сентября

Это несправедливо, что справедливости нет!

А.СоколовНЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ

Медведев собирается ехать в Тольятти. Только и разговоров о его командировке.

– Самолётом я не поеду, – говорит он. – Там Волга, туман. Ещё не посадят самолёт…

В спешке он раздал всем в редакции адреса командировок.

Всем кроме меня. Это несправедливо!

Я напоминаю о себе:

– А почему меня не посылаете?

– А писать кто за тебя будет? Ты вон плохо написал о торжественном заседании лесников. Получился порожнёвый материал. Написал, как в лужу пёрднул!

Сева сочувствует мне:

– Опять вы сцепились… Не обращай внимания на этого псюхопата, – посмотрел он на закрывающуюся за Медведевым дверь. – Ко всему относись философски. Не посылают – и хрен зы ным! Я понесу пальто в ателье. Спросят меня, скажи, что я где-то здесь в нашей проруби болтаюсь.

Беляев на выпуске:

– Что же вы Насера[193] уделали? Улица говорит – умер. А что передали вы?

Лукьянов из редакции международных связей:

– Мы ничего не знаем.

Бузулук подковырнул:

– Улица лучше информирована, чем ТАСС.

Я вернулся с обеда.

– Слушай! – накинулся на меня Медведев. – Где ты полтора часа был?

– Обедал.

– Ты дежурный по книге. Сколько незарегистрированных заметок лежит! Ещё раз столько проходишь – напишу докладную главному, чтоб перевел тебя в другую редакцию.

– Я был 35 минут.

– Надо было сказать.

– Скоро и в туалет по письменной заявке будете пускать?