Привет тебе от меня из 1942-го года

Идти пришлось долго, трамваи давно не ходили, кое-где обгоревший каркас вагона так и стоял, чёрным призраком указывая на смерть, которая возможна здесь и сейчас, когда идёт война. Было особенно печально смотреть на изуродованные деревья, разорванные на части, на выбитые взрывной волной окна небольших домов, стены которых уцелели, но жить в них уже невозможно. Временами останавливались и замирали. Забираясь на этажи разрушенного бомбой дома, рискуя жизнью, когда вот-вот может обрушиться стена, люди пытались что-то разыскать в завалах. По слухам, искали ценные вещи, чтобы потом продать на базаре.

Не доходя до конца квартала, Соня свернула в переулок из осторожности. Там на углу квартала находится дом, вид которого до сих пор внушает ни с чем не сравнимый ужас. В этом доме устроили пункт для обязательной регистрации евреев данного участка; о том, что с ними произошло, все, не сговариваясь, молчали. Война напоминала о своей сути, она для того, чтобы безжалостно уничтожать всё на пути к своей безумной цели, в том числе, данную Богом человеческую жизнь.

Перед собором и внутри него было много людей, они пришли сюда с последней надеждой. Железо куполов, с которых давно сняли кресты, пробито и загнуто клочьями, окна зияют огромными дырами, на стенах следы от снарядов – война не пощадила собор. А внутри холод и сильный сквозняк, который, будто нарочно, выпроваживал прихожан наружу. Смутное чувство возникло у Сони, она вдруг засомневалась, сможет ли это место дать ей силы. Поговаривали о том, что священники в храмах благословляют казаков, перешедших на сторону немцев, на борьбу против советской армии.

Кровь застучала в висках, ведь такие же выдали нашу Лиду и обрекли её на смерть. В это время послышался шум, голуби свободно ворвались через открытые ворота, покружились внутри храма и вылетели через разбитые окна, ничего не присмотрев себе. Соня стояла несколько мгновений с поднятой головой. Серое небо, видневшееся в просвете развороченного купола, давило и угнетало её. Она устыдилась своей наивной мысли о том, как легко она хотела заполучить Божьего благословения и выпросить себе спасения в том мире, который вдруг отвернулся от человека и требует от него невозможного. «Что я здесь ищу?» – с этими мыслями Соня поспешила выйти из храма.

Они с Эдиком пробирались через базарные ряды. Народ выносил на базар из дома всё, что можно было продать и обменять на еду. Немцы тоже проходят между рядами, здесь они не зверствуют, наблюдают и удивляются между собой, какой русский народ бедный.

Война сильно изменила людей, опустила их, слишком много появилось нищих. Измученные, в грязной рваной одежде женщины и дети протягивали руки перед солдатами, выпрашивали подаяние. Кто-то из находчивых выучил по-немецки слова дай денег, рассчитывая на снисхождение. Но немцы только потешались. Проходя мимо старушек, продающих семечки, цинично смеялись, не забывая при этом самовольно насыпать себе в карман «сталинский чоколат». Как больно было видеть униженный народ. Мальчишки, согнувшись до самой земли, чистили солдатам ботинки. Солдаты явно наслаждались властью, у себя на родине, вряд ли они могли позволить себе такое.

Соня приметила, с каким довольным видом эти Гансы (так в народе называли немецких солдат) позировали своему фотографу, будет чем гордиться перед родственниками, ждущими своего героя. Фотографировались по всему городу, иногда в обнимку с местными жителями, очень хотелось Гансам показать свою важность и представить убедительные факты своей освободительной миссии. Их «дружелюбие» город ощутил в полной мере.

На выходе из базара Соня задержалась возле одной торговки, предлагавшей за дёшево пирожки с фасолью и рыбной начинкой. Прошло довольно много времени с тех пор, как Соня с сыном бродили по городу, и Эдик смотрел уже голодными глазами на всё съестное. Недолго думая, Соня купила два пирожка, которые Эдик сразу же съел. А вечером Соня ругала себя за то, что купила эти злополучные пирожки, кто знал, чем обернётся такая покупка.

Эдик сначала жаловался на резкие боли в животе, потом свалился с высокой температурой, похоже, у него случилось отравление. Соня точно не знала, боясь допустить предположения о более худшем варианте: дизентерия косила людей лучше любого оружия. Нужно было срочно что-то предпринять для того, чтобы ни она, ни Анфиса не заболели вслед за ним.

Умоляя со слезами пожилую соседку с нижнего этажа, уговорила её спуститься вместе за водой. Одной донести воду с Дона двумя кварталами ниже, ей было не под силу. Воды катастрофически всем не хватало, было совсем не просто по крутому подъёму везти санки с бидонами и вёдрами. А, если учесть, что наступил ноябрь со своей переменчивой погодой, когда в течение одного дня шёл дождь, потом снег, превращая дорогу в ледяную горку, то поход за водой представлял собой тяжёлое испытание.

Третий день температура у Эдика не спадала, он почти всё время находился в сонном состоянии, таблетки, которые достала Анфиса не помогали. Лицо у мальчика осунулось, да и сам он стал совсем крошечный, как птенчик. Он угасал на глазах. На рискованный шаг решилась Анфиса:

– Отвезу я его в больницу, это будет единственным спасением. Ему необходима инъекция.

– Ты с ума сошла!? Этого делать нельзя, это может погубить его! – с отчаянием в голосе произнесла Соня.

Все знали, что в городе работает одна больница для населения, но под контролем немцем. Знали, что врачам было дано указание избавляться от некоторых больных, в том числе и заразных. Кроме того, подозрительно активно немцы предлагали населению делать прививки от какой-то болезни. В больницу обращались только в самом редчайшем случае.

– Всё же рискнём отвезти его в больницу, думаю, найдётся хотя бы один врач с доброй душой. – решительно сказала Анфиса.

Соня одела Эдика, укутала его большим шерстяным платком и спустилась во двор. Анфиса ждала их внизу с санками. На улице валил мокрый снег, идти было тяжело, голову приходилось опускать, чтобы снег не попадал в глаза. Навстречу шли люди, тоже с санками, тоже по своим каким-то делам. Война убивает одних, но не отменяет жизнь других, просто за неё теперь надо цепляться всеми когтями, бороться, кто как может. У Анфисы в кармане пальто лежал маленький свёрток, в нём конфеты. Таисия, одна из актрис в театре поделилась такой роскошью, конфеты достались ей от немецкого офицера, проявлявшего к ней благосклонность.

Теперь эти конфеты должны были перейти в другие руки в качестве большой благодарности за лечение мальчика. На всякий случай Анфиса держала при себе и ценное колечко. Среди врачей разные были люди, кто-то охотно принимал такие вещички, чтобы закрыть глаза на некоторые правила. Анфиса умела улаживать такого рода дела. В больнице она обратилась к медсестре, которую увидела в коридоре, с просьбой помочь определить мальчика. Его отнесли в комнату, где было уже трое детей. К счастью, согласились оставить Эдика дня на два или три для определения диагноза и оказания срочной помощи. На больший срок оставлять было опасно, немцы устраивали проверку.

Эдика удалось спасти, но, слишком истощённый, он едва мог стоять на ногах. Теперь за ним нужен был хороший уход и диетическое питание, чего в условиях резко изменившихся обстоятельств крайне тяжело было сделать. Оставшееся руководство театра сотрудничало с немцами, вело себя подозрительно, и оставаться в той обстановке было небезопасно. Анфиса просто перестала приходить туда, сославшись на болезнь, благо никого не интересовал на тот момент человек, выполнявший скромные хозяйственные работы, быстро нашли замену. Уход Анфисы означал, что карточек на продукты больше не будет, соответственно семье может грозить голод. Так как по карточкам выдавали и дрова, то появилась другая, не менее сложная проблема, печку пришлось топить не каждый день. Война разом убирает из твоей жизни то естественное, чем она поддерживается.

Анфиса обратилась за помощью к своей знакомой по театру Таисии. Она была уверена, что та не откажет в просьбе приютить у себя на время не окрепшего ещё после болезни мальчика. Ни для кого не было тайной, что к актрисе захаживает немецкий офицер, обеспечивая ей безопасность жизни в оккупации и одаривая подарками и продуктами. Таисия занимала две комнаты в большой коммунальной квартире в доме на Пушкинской и с лёгкостью согласилась принять к себе Эдика. Эта добрейшая женщина старалась помочь, имея на то возможности. Играя на сцене роли, она учила людей добру, разве могла она в жизни поступить иначе, что бы о ней ни говорили в связи с её нынешним положением.

Эдик пролежал целую неделю, прежде чем смог встать и передвигаться. Таисия представила его своему обожателю как племянника, сказав, что сестра тяжело заболела и поручила сына ей. Видевший до этого немцев только издали и только солдат, Эдик сейчас пристально смотрел на незнакомца, безукоризненная опрятность в одежде и отличная выправка которого сразу бросались в глаза. Не совмещался этот образ галантного офицера с тем, что наделала целая армия его соотечественников и таких же офицеров.

Загадкой было, как в одном человеке одновременно могут уживаться расположение к одним и абсолютная безжалостность к другим. Эдик слышал от мамы и от Анфисы о том, что делали немцы в городе, но представить, что этот чистюля прибыл в чужую страну для того, чтобы своими холёными руками убивать людей, было сложно. До оккупации мальчик очень много раз слышал от людей слово враг. Грозный голос из репродуктора постоянно убеждал: «Враг будет разбит, победа будет за нами!

Перед мальчишками во дворе Эдик хвалился и говорил, что его папа сражается с врагами, так ему сказала мама. Значит, человек напротив – враг, он пришёл убивать не только людей, но и его отца тоже. Офицер заметил настороженный взгляд Эдика и напряжение в его позе. Эдик ухватился руками за спинку стула, было видно, что он с силой давит на стул. Что-то происходило в душе маленького человека, его переживания проявлялись внешне. В семь лет можно уже понимать некоторые вещи. Офицер, в свою очередь подумал, что поведение мальчика обусловлено страхом. Этот надменный человек привык к тому, когда один только вид немецкого солдата приводил в состояние страха, полмира трепещет перед силой немецкой армии, что говорить об этом недоростке.

Разрядила обстановку Таисия, она поставила на стол тарелку с бутербродами и подошла к Эдику. Обняв его за плечи, мягким голосом сказала:

– Господин офицер ничего не сделает тебе плохого. Сейчас будем пить чай и говорить о музыке, которую любят все, музыка делает мир прекрасным.

Непривычным было для Эдика слово господин, ничего подобного он раньше не слышал. Эдику было непонятно и одновременно обидно, почему человек напротив имеет такую сильную власть над другими. Офицер говорил особым тоном, будто он был во всём прав, и его должны слушать, в противном случае он может наказать, оружие было при нём. Офицер что-то объяснял Таисии на ломаном русском, но Эдик отвлёкся от его слов, всё своё внимание переключил на другой предмет.

Он следил за тем, как немец ухоженными руками взял со стола маленькую серебристую вещичку, раскрыл её и вытащил из неё сигарету. Кожаные перчатки, аккуратно положенные вместе с фуражкой на комод, обилие значков и всяких нашивок на форме офицера раздражало Эдика, а тут ещё этот блестящий портсигар, казавшийся предметом роскоши. Всё у них предусмотрено было не только для удобства, но и для того, чтобы произвести определённое психологическое давление, показать своё превосходство. Кажется, об избранности немецкого народа и говорил офицер.

Бутылка рома, которую Таисия поставила на стол, видимо, была принята ею тоже в качестве презента. Шла война, но немцы не забывали о своих удовольствиях и развлечениях. Сейчас этот немец был настроен на приятный отдых. Ему повезло, он служил в подразделении, которому было поручено следить за сохранением порядка в городе. Это намного лучше, чем непосредственно участвовать в боевых действиях, потому можно было позволить себе расслабиться.

Таисия лукаво посмотрела на своего гостя и пропела своим чудным голосом:

– А теперь ответь дружок, всегда ли ты готов выполнить мой приказ?

Затем ниже тоном, исполняя мужскую партию:

– Если ты прикажешь, то готов без лишних слов море переплыть тотчас.

А дальше её голос наполнил комнату волшебными звуками, от которых таяло сердце и хотелось просто жить и слушать эту нежную мелодию, которая уносила тебя в далёкие края. В тех краях жила красивая сказка. Это была одна из арий оперетты Имре Кальмана «Баядерка», так полюбившейся зрителям до войны:

Когда ты здесь, конец тоске. Твоя рука в моей руке…

Цветущим кажется весь мир земной, когда ты рядом, рядом со мной.

Лицо важного гостя расплылось в искренней улыбке. Понимал ли немец полностью весь текст, Эдик не знал. Но он сам чувствовал, что музыка может сказать больше, чем слова. Его детское сердце трепетало, среди всех ужасов войны оказалось маленькое место для чуда.

Таисия вдруг оборвала пение, налила в рюмку немного рома и произнесла с горечью:

– Я пою о любви в то время, когда идёт война. Война – это ужасно и бесчеловечно!

Офицер начал что-то говорить ей на немецком, она рассмеялась и перевела Эдику:

– Вольф обещает увезти меня с собой в Германию, когда закончится война. Сказал, что с таким роскошным голосом, как у меня, меня там ожидает большой успех.

Таисия выпила рюмку с ромом до дна, стала серьёзной и замолчала, думая о своём. Война шла уже два с половиной года, каждый жил всё это время своими маленькими надеждами на спасение и понимал безумие происходящего. Но представить своё будущее пока не решались, слишком хрупким было настоящее, которое могло разрушиться в любой момент.

Утром Эдика разбудила Таисия, она приглашала его на завтрак. Офицера не было видно, он вышел в коридор умываться, на стуле висел только его китель с ремнём. Эдик приблизился к столу и оторопел от вида кобуры, узенькими ремешками прикреплённой к ремню. Кобура тянула ремень к полу, в ней был пистолет. Мальчик первый раз так близко видел то, что называлось оружием, один вид которого заставлял людей подчиняться его владельцу.

Любопытство взяло верх, и Эдик осторожно коснулся пальцами жёсткого футляра. Таисия в это время тоже вышла в коридор с полотенцем в руках. Сию минуту возникло безрассудное желание посмотреть, что там внутри кобуры. В детском воображении мгновенно представилось, как он направляет дуло пистолета в окно и прицеливается.

Дверь в комнату открыли, было слышно, как кто-то сделал пару тяжёлых шагов. Эдик застыл на месте, он боялся повернуться и встретиться взглядом с тем, кого он недавно считал своим врагом, ожидая неминуемого наказания. Мальчишки во дворе ему говорили о том, что немцы убивают сразу на месте, если у них без разрешения что-то берут. Отвращение к оружию и ко всему военному закрепится в сознании на всю жизнь. Молчание первым нарушил офицер, он без злости, как бы убеждая, начал говорить:

– Маленький партизан не есть хорошо.

Вольф наскоро выпил кофе и стал одеваться. Прихватив со стола свой портсигар, он подошёл к окну и увидел, что на улице перед входной дверью его уже ожидали два автоматчика. Жизнь офицера в немецкой армии ценили. Всё в этом немце, по его же собственным словам, как представителе передовой нации, вызывало у Эдика сильную неприязнь, особенно портсигар с аккуратно сложенными сигаретами.

Эдик затосковал по своему деду, вспомнил, как тот превращал курение в занимательный процесс. Достанет бережно из кисета горстку табака, втянет носом, проверяя его крепость, и только тогда сворачивал свои самодельные папиросы. Но обидно и тревожно было не только за деда. Обидно было за маму и тётю Анфису, которые вынуждены были страдать, испытывать унижение и отсиживаться, как кроты под землёй, чтобы избежать гибели по вине хвалёной передовой нации. С уходом немца показалось, что и дышать стало легче, исчез зловещий душок, намекающий, что рядом с ним может быть смерть.

Эдик неспроста подумал о маме и тёте, им предстояло снова пережить бомбёжки. Через партизан и подпольщиков в городе узнали, что советские войска прорвали фронт под Сталинградом. С этой новостью прибежала возбуждённая Анфиса. Она сказала, что люди на улицах улыбаются, у них появилась надежда. На голод почти перестали обращать внимание, лишь бы пришло спасение. Но так непросто было выдержать последние два месяца оккупации, немцы были ещё сильны и не думали проигрывать. Тот же офицер, что приходил к Таисии, был совершенно уверен, что это только временный успех русских, их так же разобьют, как и под Харьковом.

На город в очередной раз посыпались бомбы и снаряды. Советские войска прорывались к Ростову, начались налёты, особенно бомбили центральную часть города, где по квартирам расселялись немецкие солдаты. Немцы приказали покинуть свои дома тем, кто проживал близко к Дону, они устанавливали там свои орудия. И полетели снаряды в одну и в другую сторону, и в который раз люди спасались в подвалах, с замиранием сердца прислушиваясь к каждому взрыву. Сколько же времени им понадобится потом, чтобы забыть эти страшные минуты и часы?

Освобождение пришло со стороны Азова. На улице мороз, а дед Василий, раздетый выбежал из дома, не верилось, что вот так неожиданно начнётся оно – долгожданное освобождение с грохотом пушек, гулом истребителей и бомбардировщиков. Азов освободили 7 февраля, на следующий день через станицу продвигались кавалерийские казачьи полки. По льду пришлось обходить Ростов с левой стороны, в Ростове были ещё немцы, нужно было перекрыть им пути отступления. По щекам деда текли слёзы, он увидел, как по льду галопом на лошадях неслись свои. Он верил, что они придут.

Немцы укрепили свою оборону чуть севернее, выбить их было тяжелейшей задачей. Тот берег, на котором они установили орудия, был выше, и любое движение наших хорошо просматривалось. Каждая атака под шквальным огнём стоила немалой крови. К тому же, начались интенсивные налёты немецких бомбардировщиков. Они с яростью бомбили в местах форсирования, превращая скованный льдом Дон и его дельту в смертельную ловушку. На белом снегу лошади, повозки с орудиями, люди были отличной мишенью. Только воды Дона да болотистая прибрежная земля с камышами знают, что стоит за сухими словами, «форсировали» в донесении командному составу.

Не мог спокойно отсиживаться дед Василий, когда у него под боком происходила такая кровавая бойня. Надел на себя телогрейку, побежал в сарай за санями. И только вслед ему жена успела крикнуть:

– Куда ты, ненормальный? А то без старика не справятся!

– Мороз вон крепкий какой. Может, кого из раненых подберу.

Торопился дед, знал, что раненых много, душа болела за наших солдат. Так ему хотелось, чтобы скорее освободили Ростов, там находились его внук и дочка, всякое могло с ними случиться, пока враг в городе. Впереди вздымались фонтаны взрывов от бомб, непрерывно шёл миномётный огонь, мало кто мог уцелеть в том пекле. Одного раненого дед смог протащить и положить в сани. Были и те, кто уже не дышал. Обнаружив, что перед ним убитый, дед ахнул – молодой совсем, жить бы ему ещё долго-долго. Потрясённый увиденным, старик приговаривал:

– Родненькие, как же так, немца уже гоним назад!! А вы…

Послышалось, что кто-то стонет рядом, зовёт. Дед метнулся в ту сторону, и вдруг – жгучая боль в спине. Он чуть приподнялся на локтях, и мелькнуло в сознании последней мыслью:

– Эдик, хотел увидеть тебя живым.

Станичники, кто мог, выбегали спасать раненых.

Ростов полностью освободили только через неделю – настолько тяжёлыми были бои и ощутимыми были наши потери. Жители города устремились на главные улицы, по которым победным шествием проходили оставшиеся в живых после напряжённых боёв советские солдаты. На лицах не сошла ещё суровость, ещё звенели в ушах взрывы и пулемётная трескотня, прошли лишь считанные часы с тех пор, как они на глазах потеряли своих боевых друзей и сами находились в шаге от смерти. Соня и Анфиса стояли в толпе, ревели от счастья вместе со всеми, не знали, как выразить благодарность за своё спасение. Не было и нет такой благодарности, которая бы сравнилась с тем, что сделали эти люди.

Весь мир недоумевал, каким образом советский народ смог одолеть мощнейшего врага. Британский историк Ричард Джеймс Овери утверждал, что для победы над жестоким тираном Гитлером понадобился ещё один жестокий тиран в лице Сталина. Ни одна другая нация не захотела бы и не смогла бы понести такие человеческие жертвы, чтобы победить Гитлера. По мнению историка Сталин готов был принять любое количество убитых, чтобы выиграть время для перегруппировки Красной Армии и производства нового оборудования. Не стоит забывать, утверждал Р. Овери, что победа в войне одержана благодаря самопожертвованию русских (он имел ввиду всего советского народа). Историкам, как и всегда, остаётся только рассуждать, а народу нести бремя на своих плечах.

Горечь потерь пережила почти каждая семья. На деревенском кладбище похоронили деда Василия. Лида осталась погребённой в Братской могиле с остальными расстрелянными в те дни оккупации. Погиб на войне муж Анфисы. Пришло письмо от Гали из Баку. Ей удалось немногое узнать об Афанасии; в начале сорок второго его мобилизовали и отправили на фронт, о дальнейшей его судьбе никто из знакомых в Кизляре ничего не знал. Спустя два года в сорок пятом на запрос Сони военкомат прислал извещение, в котором коротко было написано:

Ваш муж Кравченко Афанасий Степанович 1910 года рождения,

находясь на фронте, пропал без вести в августе 1942 года.

Все ясно понимали, что может означать такая формулировка факта пропажи человека на фронте.

Анфиса, видевшая своими глазами, как отступали последние малочисленные группы защитников города, понимала это, как никто другой. Она была свидетельницей того, как хоронили солдатиков, принявших смерть на улицах города. Хоронили их подчас на том же месте, где их настигли пули. Кого-то успевали быстро закопать, пока не видели немцы, документов при этом не брали, боялись. В городе возникали холмики, о них мало кто знал, а со временем и совсем забыли. А кто-то пролежал мёртвым целую неделю, пока немцы не повытаскивали народ для расчистки улиц от завалов и трупов. Трупы сбрасывали в ямы, как ненужные использованные вещи, засыпали землёй. С приходом советских войск устанавливали в тех местах таблички Братского захоронения. Один Бог знает имена там погребённых.

О том, что улицы города пропитаны кровью, хорошо помнило только одно поколение, которое быстро уходило из жизни, не перенеся всех испытаний. Изрядно измотанное и покалеченное войной, оно упорно избегало откровенных разговоров о ней, боясь навлечь на себя беду. По опыту прошлых лет хорошо знали, что любую правду можно исковеркать, и любое свидетельство окажется твоей же виной.

В марте 1943 года в Ростове ввели трудовую повинность. Нужно было срочно поднимать город из руин. В обязательном порядке для очистки улиц и восстановительных работ привлекалось население от 15 до 55 лет, в случае уклонения предусматривалось суровое наказание. Одновременно начались судебные процессы над теми, кто работал на немцев во время оккупации.

Нахождение в оккупации рассматривалось почти наравне с предательством, народ из одних тисков попал в другие. Таисию осудили, сослали куда-то в Сибирь, больше о ней ничего не знали. Возмущению не было предела, когда настоящие предатели, отсидев семилетний срок, возвращались в город живыми и невредимыми по амнистии после смерти Сталина. Семилетний срок простил им некоторые злодеяния; встречая таких на улице, люди молча называли их тварью и сетовали на жестокую несправедливость мира.

Обычные жители, не жалея своих сил работали и преображали свой город. Соня, по природе своей маленькая и худенькая, во время оккупации совсем ослабла, заработав себе болезни желудка и кишечника. Несмотря на болезненность она с удовольствием участвовала в благоустройстве города. Приходя домой, она садилась в старенькое кресло и рассказывала, как они укладывают дорожки, сажают деревья и разбивают клумбы. Глаза блестят и представляется, как на месте пепелища появится сквер. А вечером ей надо было бежать на работу, Анфиса устроила её в театр продавать билеты. Возвращалась нормальная жизнь, не без трудностей, но человек теперь мог чувствовать себя свободным. О прошлом старались быстрее забыть, хотели насытиться радостью, которой были так долго лишены.

Рядом с домом, где жила Анфиса находилась школа, удивительным образом сохранившаяся после всех бомбёжек, пострадало только одно крыло постройки. При отступлении немцы старались взорвать как можно больше важных для города зданий, они взорвали и полностью разрушили сорок одну школу, эту школу, скорее всего, не успели взорвать.

Двухэтажное здание «П»-образной формы было построено в 1895 году на деньги купцов-попечителей в качестве училища. В нём предполагалось обучать сто пятьдесят мальчиков и столько же девочек. В советское время здесь разместили общеобразовательное учебное заведение. Округлой формы углы, высокие окна и стены, сложенные из добротного кирпича (в некоторых местах было видно клеймо-Епифанов) придавали зданию интересный вид, оно выделялось среди остальных построек.