Рассказы, как мертвые женщины

Вообще двигаться «вне себя» оказалось очень просто. Достаточно было одной мысли, чтобы перелететь в другое место. Илья порхал по комнате словно мотылек. Он то поднимался к потолку, то опускался на пол. Каждый раз Илья замечал что-то новое, останавливался и пристально изучал, пытался запомнить даже крохотные детали. Наконец он вспомнил о себе, и тут же увидел свое тело лежащее на полу у батареи.

Привычное с детства тело, такое родное, заплывшее чуть-чуть жирком, изменилось до неузнаваемости. На руках и ногах чернели огромные когти, страшные, все в трещинах, похлеще, чем у медвежьей шкуры.

«Вот они, лапы загребущие», – подумал Илья.

Волосы на голове изменили цвет с пепельно-русого на иссиня-черный. Они стояли дыбом и шевелились, как змеи на голове Медузы Горгоны. Нос задрался вверх и немного ввалился, открыв взору глубокие, покрытые рыжим мехом ноздри. Из-под тонких синих губ торчали два желтых клыка.

«Зверские аппетиты», – подумал Илья, и все-таки сглотнул комок в горле, хоть это и невозможно. Илья не смог преодолеть отвращение и отвернулся.

«Животное», – подумал он.

И как только он это подумал, вся сущность его сделала затяжной рывок куда-то вбок и вниз. В глазах замелькало. Илья ощутил, что движется на огромной скорости в неизвестном направлении. Буквально через пару секунд, он полностью потерял ориентацию в пространстве. Сложно сказать, сколько продолжался этот внезапный полет, по крайней мере, недолго. Возможно около десяти, двенадцати секунд. В общем, не успел Илья, как следует, испугаться, кувыркание его прекратилось. Медленно, он открыл глаза и осмотрелся.

Место, в котором он оказался, мало напоминало помещение, в человеческом смысле этого слова, скорее это была нора, или берлога. Небольшое пространство, квадратов девять, окутывал полумрак. Из покатых земляных стен, торчали корни каких-то растений. Посреди берлоги стоял кое-как сколоченный стол. Одной ножки у стола не было, и опорой ему служила стопка книг. Собрание сочинений Владимира Ильича Ленина, «Капитал» Маркса и «Майн кампф» Гитлера. На столе стояла лампа, венчанная зеленым абажуром, и громоздкий эбонитовый телефон.

За столом, друг напротив друга, сидели два существа. По-иному назвать их нельзя. Один из них был похож на помесь скунса и хорька, другой на помесь росомахи и белого медведя в миниатюре, при том облезлого, плешивого. У обоих существ были вполне человеческие зубы и глаза. На деревянных табуреточках существа сидели вполне уверенно.

«Такие себе вполне… антропоморфные», – подумал Илья. Мало того антропоморфные существа еще и разговаривали.

– Ну, что же, очень жаль, что вы сообщили мне об этом так поздно, – сказал плешивый медведь-росомаха. – Не суть. Главное у нас еще впереди. Скажите-ка мне лучше, что вы сделали для обеспечения нашей безопасности?

– Э… – начал было скунс.

– Я, кстати, уточню, – сказал росомаха. – Безопасности не нашей вашей, в смысле твоей и моей, а стаи вообще.

– Вертикаль…

– В жопу вертикаль. Вертикаль я сам поливаю и рощу, я говорю про соседние берлоги. Мы вообще готовы к наводнению? И они готовы?

– Конопатим щели, – ответил скунс. – Всё по госту. Ещё надеемся предотвратить. Рекрутинг работает на полную катушку. Собираем беженцев с соседних опушек, для жертвоприношения не хватает еще пары миллионов. Но, мы фильтруем, конечно, страху нагоняем.

– Славно, славно, – замурлыкал росомаха.

У Ильи по спине побежали мурашки. Медведь притих, и скосив глаза, поглядев в сторону Ильи.

– Кстати, дорогой мой, – сказал росомаха, – пора бы подумать и о собственной безопасности.

Он засунул лапу под стол и, по всей видимости, нажал на кнопку. Загорелась красная лампочка под потолком берлоги. Через несколько секунд зазвонил эбонитовый телефон на столе. Медведь снял трубку.

– Да, я подал сигнал тревоги. Что за беспорядок я вас спрашиваю, почему в кабинете посторонние? Да, вызывайте немедленно!

Всё это время скунс сидел неподвижно, глядя на росомаху. При последних словах он громко сглотнул. Вслед за ним сглотнул Илья. Надо было что-то делать, куда-то бежать, но Илья не мог пошевелиться. Мысли в голове кувыркались. Крутились и вертелись, как лесная мошкара.

Вдруг раздался страшный удар, с потолка берлоги посыпалась земля, замерцала красная лампочка. Следом за ударом, похожим на тектонический толчок, послышалось шуршание, и в тусклом свете зеленого абажура возникли две странные тени.

Они были похожи на сгустки черного дыма и издавали низкочастотное урчание. «Потоптавшись» сперва на месте, тени двинулись в сторону Ильи. Они подхватили его под руки. Илья почувствовал адский холод, и стон самопроизвольно сорвался с его губ. Затем снова было движение на высокой скорости, затем хлопок, и темнота.

Илья очнулся, когда за окном было уже совсем темно. Голова раскалывалась, к горлу подступала тошнота. Немного оклемавшись, он поднялся с пола.

Включив свет в ванной, Илья сполоснул лицо. Всё пережитое показалось ему страшным сном. Чтобы проверить, он закатал рукава рубашки. На обоих плечах красовались жуткие кровоподтеки. Не долго думая, Илья взял мусорный пакет и стал собирать в него всю, накопленную за долгие годы, эзотерическую литературу.

– Но, ведь мусор нельзя выносить затемно, – сказал Илье внутренний голос.

– Суеверия, – ответил ему Илья.

Сад

Кто-то позвонил в дверь. Илья подскочил с кровати. Засунул ноги в штаны, а туловище в рубашку. Как он ненавидел такие моменты. Время между шестью утра и полуднем, для него лучшее время для сна. А, лучшее время для бодрствования – между четырьмя и пятью часами утра, особенно летом. Природа затихает: ни людей, ни машин, ни птиц. Девственная тишина. Уже светло, но солнца ещё не видно, только ты один на один со спящим миром. В пять начинают петь птицы, и солнце вот-вот появится. Выйдешь на балкон, куришь. Хочется спать, кровь – словно застыла в жилах, но душа… Душа далеко.

– Иду я, иду. – Крикнул Илья потенциальному гостю.

Сколько там время? Без двадцати одиннадцать? Ладно, ещё куда ни шло. Так всегда, как только он сладко спит после ночи проведённой за компьютером (игры, интернет, проза), кто-нибудь приходит. Из энергосбыта, из жилтреста, ошиблись квартирой, политагитаторы, беженцы, свидетели иеговы, друзья с похмелья…

В дверь трезвонили не прекращая. Значит кто-то свой. Илья, на всякий случай, засунул пару Пентхаусов под диван, вдруг родители… Что там ещё стряслось?

Илья посмотрел в глазок. Иван Иваныч. Илья открыл дверь. Иван Иваныч, сутулый, быстрый, буквально влетел в квартиру, схватил Илью за руку и стал трясти. Глаза его блестели, лицо исказила жуткая гримаса – Иван Иваныч улыбался.

– Илюша здравствуй, Илюша здравствуй… – запричитал он.

Илья выдернул руку и поплёлся на кухню, растирая помятое от сна лицо.

– Илюша, я нашел… Сад… помнишь я тебе говорил? – сказал Иван Иваныч. Голос его дрожал.

Илья включил чайник и стал насыпать в кружку растворимый кофе и сахар.

– Кофе будешь? – спросил он.

– Буду, – сказал Иван Иваныч.

– Сколько сахара? – спросил Илья.

– Четыре, – сказал Иван Иваныч.

Закипел чайник. Илья залил кипяток, размешал сахар и подал кофе Иван Иванычу. Иван Иваныч осторожно взял кружку. Его руки тряслись.

– Ну, помнишь, я тебе рассказывал? – спросил Иван Иваныч. – Я знал… Я верил… Это не сон… Я нашел его…

– Что нашел-то? – спросил Илья, спросони рот совсем не ворочался.

– Сад, тот самый сад. – сказал Иван Иваныч.

– Типа, райский штоль? – спросил Илья.

– Нет, – сказал Иван Иваныч – мой сад, мой. Сад который {…}

Илья не разобрал последнее слово, но переспрашивать не стал.

– Там деревья, каких ни видывал, ни кто, – продолжил Иван Иваныч – а на них плоды. Плоды с ароматом. Вокруг тишина. Ни души. Только по ночам не спокойно. По ночам там страшно, как-то не уютно. И ещё ночью ветер…не могу объяснить.

Иван Иваныч отхлебнул кофе. Илья заметил, что он дрожит мелкой дрожью, этот странный человек. «Кого он мне напоминает? На кого-то он похож?» – подумал Илья.

Допили кофе молча.

– Илья, – сказал Иван Иваныч, – Илюша. Я хочу показать тебе свой Сад.

Илья промолчал.

– Собирайся. Поедем, – сказал Иван Иваныч.

«Может не поехать?» – подумал Илья. Ещё он подумал о ветре, о листьях и ещё, почему– то, о грушах.

– Ладно, поехали…

Они ехали за город. Иван Иваныч вцепился в руль. Он то и дело проезжал на красный сигнал светофора, и вообще нёсся как ненормальный. «Так и убиться можно» – подумал Илья и закурил. Иван Иваныч свернул на просёлочную дорогу. Зашумела галька под колёсами. Вокруг ели и лиственницы. Минут через пятнадцать они остановились. Илья посмотрел на Иван Иваныча.

– Всё, – сказал тот, – дальше пешочком.

Они вышли на тропинку, ведущую под горку. Минут через десять ходьбы, Илья услышал журчание воды. Тропинка вывела их к ручью. За ним начинался сосновый бор. Когда Илья вошел в него, ступил ногами на мягкую подстилку из опавших сосновых иголок, он почувствовал какую-то необъяснимую тревогу. Смесь страха, зловещего предчувствия. Реальность словно немного раздвоилась.

«Как тут темно, – подумал Илья. – Словно в доме, старом, тёмном».

Кое-где, на земле встречался мусор. Бутылки, консервные банки, металлолом, порванная одежда, шприцы. Илья увидел кустик с ягодой, но срывать не стал. Впереди маячила спина Иван Иваныча. Он шел быстро, наклонив голову, и что-то постоянно бурчал себе под нос.

Наконец, они подошли к высокому бетонному забору с колючей проволокой наверху.

– За этим забором – Сад, – сказал Иван Иваныч. – Пойдём, здесь есть дверь.

Они прошли чуть-чуть ещё вдоль бетонного забора и остановились перед массивной узкой дверью с облупившейся краской. Иван Иваныч выудил из кармана ключ.

– Входи! – Иван Иваныч открыл дверь и указал рукой Илье.

Илья вошёл. Сначала он не понял, что творится вокруг. Он обернулся. Иван Иваныч запер дверь за собой и посмотрел на Илью.

– Это мой Сад, – сказал он и обнажил два ряда гнилых зубов.

Илья огляделся. Это был Сад. Да, именно Сад. С деревьями и плодами на них. Страшно воняло. Илью затошнило. Деревья были сколочены из брёвен, досок. Хаотично, без какой– либо системы. Сотни деревьев и на каждом плоды – привязанные верёвками тела. Мужчины, женщины, без одежды, некоторые без кожи. У кого-то не было рук, у кого-то ног. Капала кровь, кишели черви. Илья обернулся посмотреть на Иван Иваныча.

– Я вкушал плоды сии! – сказал Иван Иваныч.

Это многое объясняло.

– Хочешь стать грушей на моём дереве? – спросил Иван Иваныч.

Он вынул откуда-то огромный стальной тесак и с воплем бросился на Илью.

Кроличья нора

Михаил медленно, тяжело встал с кресла. За тридцать минут до того как встать с кресла, он в это кресло сел. Сел просто так, без всякой цели. Михаил не устал, он сел в кресло не для того чтобы отдохнуть, не для того чтобы посмотреть телевизор, телевизор он не смотрел уже два дня; он сел в кресло, даже не думая, что он садится в кресло. Надо сказать, что Михаил, до того как сесть в своё кресло, ни чего не делал. То есть, он делал что-то, но ни чего конкретного он не делал. Он не готовил ужин. Он не убирался в квартире. Он не смотрел телевизор, не слушал радио, не ел, не пил. Михаил ходил в кухню.

Да. Перед тем, как сесть в кресло, Михаил ходил на кухню. Он ходил на кухню, не думая, что он идёт на кухню, цели у него не было. Он просто пошел на кухню и всё. Нет, не всё. Надо отметить, что он даже не подумал: пойду-ка, схожу на кухню. Нет. Михаил проснулся, а он спал перед тем, как пойти на кухню, даже не спал, а дремал. Еле-еле, забывшись тяжелым, без всяких там сновидений сном. Вот он проснулся, не протёр глаза, не потянулся, не зевнул. Медленно снял с себя одеяло, встал и пошел на кухню. Не в ванную, не в туалет, а именно на кухню, но без всякой цели. Он не проголодался, просто встал с кровати, надел тапочки (не потому, что пол холодный, и не по привычке, ноги сами попали в тапочки) и медленно, потихонечку, невразумительно шаркая тапочками по полу, побрёл на кухню.

Михаил пришел на кухню, постоял там и, вернувшись в комнату сел в кресло. В кухне, кстати, Михаил ни чего не делал. Вообще. Не чесался, не зевал, в холодильник не заглядывал. Даже стоял на кухне Михаил как-то по-особому, вроде, как и не стоял, упершись ногами в кухонный пол, а просто находился на кухне в вертикальном положении. Михаил встал с кровати, сходил на кухню, вернулся и сел в кресло. Всё это заняло у него два часа. Он не ощущал время. Да и время не ощущало его. А, так как пространство и время связаны, это Эйнштейн доказал, то воздух вокруг Михаила стал как кисель – вязкий и непрозрачный. Кровь в жилах Михаила тоже закиселилась, а мозг превратился в пудинг.

Нельзя сказать, что Михаил выпал из жизни, потому, что «выпал из жизни», – это два дурацких слова, которые ни чего не объясняют, а только запутывают и сбивают с толку. Просто Михаил, время и пространство, вошли друг с другом в резонанс или как это там называется. Но Михаил не виноват в этом, он ни чего не делал, что бы это произошло, точнее он много чего делал, но то, что так случилось, это не из-за Михаила. И не из-за кого. Просто так случилось, и всё. Детерминизм и прочая подобная чушь, не подходят, что бы объяснить это феномен, потому, что это вообще не феномен, и не явление, и не факт, и не событие. То, что Михаил вступил в резонанс с пространством и временем, не имеет отношение к реальности, но так как это произошло, не понятно к чему это имеет отношение.

В общем, Михаил вернулся из кухни и сел в кресло. Очень осторожно и болезненно, словно старик. Он сел в кресло и уставился на часы. Не потому, что хотел узнать который час, а потому, что часы первое, что попалось ему на глаза. Он смотрел на часы, но не отдавал себе отчёта, что смотрит на часы. Не потому, что он отупел, или задумался, как это бывает порой, просто глаза его были открыты, и когда он сел в кресло, они оказались направлены на часы. Секундная стрелка на часах двигалась, но не тикала как обычно, а просто плыла по кругу очень медленно, не плавно, а рывками, еле заметными глазу. Стрелка теперь не отмеряла время, а просто двигалась, приводимая в действие кварцевым механизмом. Часы, в этот момент, не имели ни какого отношения к времени. Михаил просидел так, с направленным на часы взглядом, около тридцати минут. По обыкновенному времени. Но сколько в действительности, точнее не в действительности, просидел Михаил в кресле, один Бог ведает.

В общем, Михаил сидел, сидел в кресле, потом встал, подошел к кровати и лёг. Он не рухнул в кровать, не прилёг, не залез под одеяло, и всё такое, он просто переместился с пола на кровать, перейдя из вертикального в горизонтальное положение.

Вдруг зазвонил телефон и от этого звука воздух стал прозрачным и лёгким. Часы стали тикать. На кухне включился холодильник, зашумели трубы в туалете. Стало слышно, как на улице ездят машины, а с ноги Михаила, с легким стуком, свалился на пол тапочек. Телефон звонил и звонил без умолку, но Михаил не встал и не ответил на звонок, потому, что Михаил умер.

Вопрос

Первая лента. Аудитория забита. Тишина. Сонные глаза студентов следят за преподавателем. Преподаватель строгий, лысеющий, приземистый. Старый шерстяной костюм, тёмно-зелёного цвета, измят, рукава в меле. На рубашке пятно, рядом с узким немодным галстуком. За толстыми линзами очков глаза кажутся маленькими и узкими. Преподаватель прохаживается от стены к стене. Иногда, на несколько секунд, он садится за стол и начинает отчаянно жестикулировать короткими руками с толстыми, волосатыми пальцами.

– Всё зависит от того, – продолжает преподаватель хриплым прокуренным голосом, – как мы поставим вопрос. Правильная постановка вопроса, в корне меняет угол зрения на проблему. Вопрос – двигатель научной мысли. Порой, в самом вопросе уже заложен потенциальный ответ, некий экстракт концепций и парадигм в предвкушении работы мыслителя, который высвободит их на волю. Несомненно, важна и мотивация поставленного вопроса. Точнее, мотивация задающего вопрос. Ведь вопрос – это ловушка. Интеллектуальная уловка. Я задаю вопрос, на который могу, по моему мнению, ответить только сам. Или задаю бессмысленный вопрос, чтобы поставить ответчика в тупик. Ну, или это вопрос-этап, и с помощью него я стремлюсь подвести собеседника к заведомой мысли. А может, мой вопрос – это бессознательный порыв, способный, случайно, перевернуть весь научный мир. Что самое интересное, очень редко вопрос задают с целью получить информацию, скажем, из-за незнания чего-либо, и с целью узнать это самое что-либо. Подумайте, подумайте. Проникнитесь этой мыслью.

Преподаватель замирает, растопырив пальцы с обкусанными ногтями. По виску течёт капелька пота. Нос покраснел. Кто-то из студентов робко хихикает.

– Давайте же зададим вопрос, – взывает к студентам преподаватель. Его рот, с тонкими, морковного цвета губами, улыбается. – Задайте вопрос.

– У вас ещё стоит? – раздаётся с задних рядов.

Преподаватель игнорирует этот вопрос. Десятисекундная пауза. Театральное выжидание другого вопроса, которого не последует. Преподаватель обводит глазами аудиторию, как бы в последний раз.

– Ну, ладно. Я сам задам вопрос. Тот, что волнует меня в последнее время. Какова функция сознания?

Преподаватель задаёт вопрос, смакуя каждый слог. Очки съезжают на нос. Губы улыбаются: поняли скрытую иронию? Я хорош. Кто-то откровенно зевает. Большинство уткнулись носом в тетради. На задних рядах начинают перешептываться. Наконец, преподаватель отыскивает блеск знакомых преданных глаз и немножко успокаивается. Пока есть эти глаза – всё не зря. Пока…

– Какова же функция человеческого сознания? – продолжает преподаватель. – В этот вопрос заложена позиция. Слово функция накладывает некий прикладной характер на сознание – отражение души, отражение Божественного в человеке, то, чем стремится овладеть Дьявол. Но мы отбросим предрассудки, мы примем вызов. Мы не побоимся испачкаться, как зоологи вооружимся пинцетом и скальпелем. Такова судьба учёного, он жертвует собой ради истины. Мы примем позицию вопроса, минуем сарказм, и серьёзно попытаемся ответить какова функция человеческого сознания. Если говорить просто – зачем оно человеку?

Преподаватель садится за стол, вальяжно откидывается на спинку стула. Тонкий галстук, в красную полоску, вываливается из пиджака.

– С чего нам начать? – спрашивает преподаватель. – Во-первых, нам нужно узнать при каких обстоятельствах, ну или для чего и из-за чего… так сказать, что послужило причиной для появления сознания у человека. Для этого, мы обратимся к первым материальным свидетельствам проявления сознательной деятельности…

Раздаётся грохот. Несколько студентов хохочут. Упала девушка. Вся аудитория смотрит на неё и смеётся. Преподаватель снимает очки. Глаза у него маленькие и узкие как у крота. Вдруг раздаётся жуткий вопль. Смех умолкает. Девушка неподвижно лежит на полу, разбросав в стороны руки. Из её носа течёт кровь. Глаза открыты. Видны только белые глазные яблоки. Секундное замешательство. Начинается паника. Студенты вскакивают с мест, некоторые выбегают из аудитории. Кто-то кричит:

– Вызывайте скорую! У кого есть телефон?

«Скорая» приезжает слишком поздно. Девушку увозят в морг. Скорее всего – инфаркт. Из деканата уже звонят её родителям.

Шел снег

Шел снег, мокрый, как это бывает в декабре. Снег лип к одежде, коже рук и лица. На шапках прохожих снег образовывал нечто наподобие архитектуры термитов. Казалось, если просто остановиться и постоять, то через пару минут можно превратиться в снеговика. Снег, подгоняемый ветром, дующим сразу со всех сторон, лип ко всему, разве что кроме домов, нагретых за день.

Алексею Константиновичу все это не нравилось. Выйдя из трамвая, он сразу раскрыл зонт, пытаясь прикрыться от пикирующего мокрого снега. Это не помогло, потому что ветер швырял зонт из стороны в сторону, выворачивал на изнанку. Алексей Константинович не мог даже стереть снег с лица, в левой руке он нес тяжелую сумку из черной синтетической ткани. А убрать бесполезный зонт, раздраженный Алексей Константинович не додумался. До самого дома он отчаянно продолжал бороться с ветром, еще больше раздражаясь из-за того, что холодные ручейки растаявшего на лице снега скатывались за пестрое кашне. На Алексее Константиновиче был надет непромокаемый плащ, а вот войлочные ботинки тут же промокли. Неприятно было большому пальцу левой ноги, он вылез из дырки в носке, и теперь терся о мокрый войлок.

«Беда не приходит одна», – подумал Алексей Константинович.

От трамвайной остановки, до дома было пять минут ходьбы. Алексею Константиновичу эта дорога показалась адом. Он вспомнил о Сизифе, более того, вспомнил, почему-то о Геракле, представил, как ворон клюет печень Прометея, прикованного к скале. Потом Алексей Константинович увидел внутренним взором богиню Афину, которая обнаженной лежала на горячем греческом песке. Вокруг Афины были разбросаны золотые доспехи, а сама она манила Алексея Константиновича пальчиком, и совершенно недвусмысленно раздвигала свои мускулистые ноги. На какое-то мгновение Алексею Константиновичу стало теплее, но тут же он вспомнил о своей супруге Марии Львовне, устыдился своих неожиданных мыслей, и замерз еще больше.

Наконец Алексей Константинович нырнул в безликую подворотню, и уже спустя двадцать секунд отпирал дверь родной квартиры, обитую коричневым дерматином. Дома пахло супом и котлетами. Алексей Константинович нашарил выключатель, и тесную прихожую залил тусклый свет. Сбросив, не расстегивая замки, мокрые войлочные ботинки, Алексей Константинович кое-как стянул носки, и запузырил их в ближайший угол.

«Алеша, это ты?», – донесся из кухни голос супруги.

«Я!», – крикнул в ответ Алексей Константинович.

Этот короткий диалог имел свой смысл. Он означал, что Алексей Константинович вернулся в плохом настроении, и лучше его не трогать. Если же Алексей Константинович, заходя домой имел доброе расположение духа, то он сам первым кричал – «Машенька, я дома!».

Алексей Константинович, обул мягкие тапочки. А плащ, с которого капало, повесил на оленьи рога, подарок от двоюродного брата из Норильска. Первым делом он прошел в большую комнату, и, остановившись на пороге, окинул ее взглядом. На полу были разбросаны игрушки. Телевизор «Рекорд», о четырех деревянных ногах, показывал «Лебединое озеро». Под телевизором стоял пластмассовый горшок, зеленого цвета. На разложенном диване, в обнимку с внуком Сережкой, спала дочь Вика. Алексей Константинович чему-то загадочно улыбнулся. Затем он вернулся в прихожую взял сумку, и пошел в кухню к жене.

Мария Львовна жарила котлеты. Она даже не посмотрела на мужа. Алексей Константинович открыл холодильник, и принялся раскладывать покупки, озвучивая каждую.

«Мясо, (большой кусок мяса, завернутый в бумагу, отправился в морозильную камеру), лук репчатый, молоко, два кило мандарин (услышав слово «мандарин», Мария Львовна бросила беглый взгляд на сеточку с мандаринами, затем еще более беглый, и полный нежного уважения на мужа), вот чай еще».

«А печенье для Сережки?», – спросила Мария Львовна.

Алексей Константинович, залез в карман брюк, вынул пачку лимонного печенья, и нежно положил на кухонный стол. Последним, Алексей Константинович извлек из сумки журнал «Огонек», обложка слегка намокла, и испачкалась в говяжьей крови. Пристроив влажную сумку на батарею, Алексей Константинович отправился почитать в туалет.

Деревянный «толчак» больно впился в бледные безволосые ноги. Алексей Константинович стал пролистывать журнал. Иллюстрации сменяли кадры фотохроники, а кадры фотохроники сменялись иллюстрациями. Алексей Константинович не мог прочитать ни строчки. Даже фотографии расплывались перед глазами. В его голове что-то гудело, а в груди вибрировала мажорная струна.

«Тьфу ты, черт!», – сказал Алексей Константинович.

Затем он засунул «Огонек» в тряпичный кармашек на стене. Привстав с унитаза, открыл тумбочку и, дотянувшись до верхней полки, достал пачку «Стюардессы» и спички. Закурив, Алексей Константинович погрузился в свои мысли, подперев подбородок рукой с дымящейся сигаретой. Он вспомнил трамвай с запотевшими стеклами, вспомнил, как свет фонарей отражался в мокром асфальте. Вспомнил очередь на рынке, и матерящиеся силуэты в цигейковых полушубках. Вспомнил румяную продавщицу из ларька «Союзпечать». Мысли как-то сами собой перешли к образу богини Афины возлежащей на песке. Солнце, отражаясь от золотых доспехов, играло лучиками на идеальной коже бедер, широких и мускулистых. На маленьких грудях Афины коричневые соски торчали вверх. Каштановые волосы выбились из-под грозного шлема.

Алексей Константинович почувствовал, как кровь прилилась к голове. И не только к голове, кровь наполнила то, что не наполняла уже несколько месяцев, с июля, когда он со всей семьей ездил на дачу. Тогда, летним солнечным вечером, вернувшись с рыбалки, Алексей Константинович обнаружил Марию Львовну пропалывающей грядки. Она стояла к нему спиной, нагнувшись, а подол платья подбрасывал ветерок. Вика с Сережкой были где-то у соседей…