Поленька

– Пусти… Мы тоби лобии,[61] чурека принесемо. С сыром… Мы нанедовго…

– Да-а, нанедолго… Вы всегда так говорите. А приходите совсема-совсема тёмнышко!

Митрофан дураковато хлопнул себя по лбу.

– Фу, Антоняка! Совсем ну забыл… Тебе ж мышка велела передать из своего магазинчика новую косынку!

– Где косыночка? Где косыночка?

Митрофан важно повязал ему на голову отцов носовой платок. Мальчик млеет от восторга. Рассматривает себя в ведре воды на полу, как в зеркале. Забыто всё на свете.

Мама с Глебом спокойно, незаметно вышли.

Густая синь неба чиста, без облаков. День набежит жаркий. Но сейчас, на первом свету, чувствительна прохлада знобкая.

Проворные, быстрые ноги Поля ставила широко, отшагивала совсем по-мужицки. Глебка, мелкорослый, худее спички (за худобу мальчишки прозвали его Чаплей), прыткий на ногу, не поспевал шагом, вприбежку следом топтал тропку стригунком.

– Ма-а! Подождите!

– Шо там ще?

– Гляньте… Растёр ногу этими проклятыми чунями. А ладно, я пойду босячком?

– Да иди.

С чунями под мышками Глебка завил клубок, резво побежал по толстой сонно-ленивой прохладе пыли. Отпечатки залегали глубокие, глазастые. Мама кисло усмехнулась, подумала вслух:

– Баре мы больши-и-ие: сапоги чищены, а след босый…

Из-за далёкой каменной череды радужно-багрово било, подсвечивало, и скоро доброе солнце пролыбнулось с высь-горы нашим путникам.

Глебка упоённо пялится на солнце скользом. Жалуется:

– Ма! А почему Солнушко ругается, не даёт глазикам на него смотреть долго?

– Знать, ему твоя компания не наравится, – светло утягивается мама от прямого ответа. – А ну с кажным поиграй в переглядушки, когда оно в работу поспеет?

– А что, Солнушко работает? Как Вы? Как дядя бригадир?

– Оё, брякалка, уравнял!.. А ну кажному в мире посвети? А ну кажного согрей?.. Кажного человека, кажну пташку, кажну травинку, кажный листочок… Большь сонца кто и робэ?

– И у него хлебных карточек забольше всеха?

– А карточки у него ни одной нема.

– Разве это честно? А давай отдадим хоть одну нашую!

– Отдадим. Передавать будешь сам?

– Ага. Вечером Солнушко упадёт за горку спать. Я разбудю и отдам…

Словно в благодарность солнце подпекало всё азартней. В селении Мелекедури маме с Глебкой стало ещё теплей от живых прямых дымков, что подымались на погоду сизыми столбиками над саклями.

Улица начиналась богатым особняком. За могучим плетнём здоровенный, с телка, пёс на цепи. Зачуял чужих, с сытым рыком загремел цепью, но не встал: старый пёс брешет лежа. На резной балкон во весь второй этаж выстукивает хромой старик с воловьей шеей.

– 

![62] Мануфактура не нада!? – деревянно кукарекнул Глебша.

– Нэт,

![63] – Старик с издёвкой, хищневато поморщился и сердито постучал назад в комнату за летящее на ветру крыло голубой шторы.

Менялы приупали, конфузливо поскреблись к соседским воротам.

Полный-то день с верхом вприсыпку толкались они со двора во двор, и никому, ни одной душе не в надобности их тряпчонки. Сомлели в поту, в голоде, каждый про себя молил: ну хоть кто да ни будь, ну хоть сколь да ни будь дай, абы не плестись домой без хлеба. С пустом.

Чёрной погибельной скалой наваливалась ночь. Мать с сыном потеряли всякую надежду на удачу. Брели уже назад, не стучались больше ни в один двор. Ну что попусту звонить в лапоть?

Глеб побито тащился сзади, думал про то, что солнцу легче, чем его маме. Солнышко пробежалось по небушку, свалилось за горку и спи. Никакейских забот! Ему никого кормить не надо. А у мамы четыре голодовщика. Во весь день не присела, не было во рту ни порошинки. Ничего не выменяли и до района ещё по ночи идти да идти…

Ему хотелось сказать маме что-нибудь хорошее и обязательно про то, что у неё хлопот больше против солнца, но он не знал, как сложить свои раздёрганные мысли в слова, насуровленно молчал.

– Пропало воскресенье, пропало до основанья… – жаловалась Поля сыну. – Такое наше счастье. На веку, як на долгой ниве, всякое бувае… Всякое-то всякое, а почему скрозь нам подавали одни дули из Мартынова сада?

Глеб молчал.

– Сынок! Так ты знаешь, почему нам везде подавали одни отказы?

– Подскажете – узна́ю…

– Нас все боялись! Вот глянь на нас со стороны, в смерть выпужаешься. Нищеброды! Як на порог таких допускать? Ещё утащат чего… Ты весь босый…

– Ну и что? Тёть Мотя читала, король тоже был босый, как разуется.

– По книжкам не знаю, ни одну не раскрывала, а так таких босых короликов, як ты, в Мелекедурах бояться. Може, думають, краденое меняють… И никаких с нами делов не заваривають. Ты обуйся, солидниш так…

Глебша заныл:

– Да ноги болят в чунях.

– А у кого не болят? У самой аж горят. Все ноженьки износила. Мне тоже не сахарь. Бач, какие тяжелюги батьковы чёботы, а я, как солдат, иду. А ты королик-задрыпка.

Такой щелчок, как мылом по губам. Мальчик уточняет:

– Не король я… Просто хороший я…

– Хороший, хороший! Обуешься, ещё лучше станешь.

Глебка покорно влез в чуни и пожалел. Идти-то уже не к кому! До конца улицы два дома. В последний, где спесивый старый небритый гуриец в насмешку обозвал Глеба своим господином, они, конечно, снова не покатят. Может, эта соломенка? Так ещё утром мама нарочно обминула эту жалость!

Мама перехватила его удивленный взгляд. Кивнула:

– А давай-но, сынок, зайдём вот в этот двор. Нашим глазам не первый базарь. Перелупають.

– Что там делать? Смотрите, каковецкая хибарушка? Не вышей плетня! Там богатики не королевистей нас.

– Не подговаривай под руку. Можь, и не посадять на ракушки. Не обидят отказом. Давай на святого Лазаря зайдём… Нужда велит и сопливого любить… Утрёшь да поцелуешь. Утром вот обежали. А ну здря?

От раскрытой калитки игристо отбегали две тропки. Одна к дому, другая, побоевей, к косому сарайке в тусклой соломенной шляпе. Сквозь необмазанные, плетённые хворостом стены, сквозь закоптелую солому крыши сочился дым. То было что-то вроде кухни, топили по-чёрному. Называлось бухара.[64]

Наши перекати-поле посунулись к бухаре.

«Земля треснула – незваные гости наявились», – подумала Поля про свой приход и, приоткрыв дверь, спросила в дым:

– 

,[65] можно?

Изнутри толкнули, дверь охотно растаращилась до отказа. Из дыма выпнулось доброе женское лицо.

– Руски, заходи! Заходи, руски!

Втёрлись наши ходоки в тёмный уголок, осматриваются. Со света ничего не видно. Зато дым сразу настырно полез к гостюшкам. Через минуту какую дым поредел вроде, зыбко замаячили рёбра стен, покрытые на палец сажей. Посреди бухары на цепи висел вёдерный казан. Под ним тлели сырые ольховые коряги. Варилась мамалыга. Сладкий её дух так взбесил голод, что Глеба едва не сорвало. Ни граммочки же за день во рту не было.

– Мамычка! – горячечно зашептал он с близким ливнем слёз в голосе. – У меня головка кружится. Я хочу есть.

– Ну, попей воды. Я попросю.

– Не… Воды я не хочу…

– И-и, орала-мученик! Ещё харчами будешь перебирать в чужих людях? Тошно слухать. Тогда сиди та мовчи!

Как грибы вокруг дерева, сидели вокруг костерка на земляном полу человечков шесть мал мале. Погодки, видать. Босоногие чумазики что-то лопотали по-своему, с живым любопытством постреливали угольно-чёрными глазенятами в угол на незнакомиков. Вдруг мальчишки сели тесней. В их гомонливом колечке вокруг костерка зовуще сверкнул пустой простор. Показывая на освободившееся место, хозяйка с поклоном позвала нежданных гостей к огню, в свой круг.

– Руски, аба, иди огон! Руски, аба нэ стиснайса!

Это радушие полоснуло Полю по сердцу. Видишь, думала она, пересаживаясь с Глебкой поближе, у самих бедность верховодит, не за что рук зацепить, а душа человечья не потеряна. Это поважней всего другого.

Завязался односложный, отрывистый разговор. Вперемешку сыпались русские, грузинские слова. Женщины не знали языка друг друга. Но каждая скорей чутьём поняла и приняла тяжёлую судьбу другой. Доли их были схожи. У хозяйки муж тоже воюет. Дома оставил вот этот калган, шестерых сынов-погодков, притихших у костра.

– 

,[66] idbkj! Горки твои дэнь! – сокрушалась хозяйка, обводя печальным взглядом ребят, что уставились в чадящие коряги суровыми глазами. – У тебе idbkj дома эст?

Поля вскидывает три пальца:

– Ещё три швилёнка. Некуда правду деть.

Хозяйка в отчаянии хватается за голову:

– 

[67]

[68] или,

?[69]

– Одна гогочка… Маня… Два ещё бичика…

– Бедни idbkj, бедни…

Ужинали все вместе в саду под яблоней за врытым в землю столом. Ели сосредоточенно, молча, и была кругом разлита такая тишина, что слышно было, как падали с деревьев то спелые орехи, то яблоки. Одно яблоко бухнуло прямо в стол, заставило своим неожиданным стуком всех вздрогнуть.

Потом свалилось ещё одно уже Глебке в оттопыренный кармашек пиджака. Мальчик растерялся, не знал, как поступить. Взять или отдать? Совсем некстати прилезла в голову коварная мыслишка про то, что мама не жалует воришек. Мальчик заалел. «Воруют – это когда потихошку просто берут чужое. А я брал? А оно не само упало? И чьё оно? Людяное?.. Не-ет, веточкино. А разве можно у веточки украсть?..»

Ему нравится так думать, но чистое сердчишко тревожно настукивает. Подавливает сомнение, что всё здесь хорошо.

«Моё – это когда только моё. Но разве дерево с яблоками моё?»

Яблоко уже согрелось, вспотело в его руке.

«Принесу своим… А если мама выбросит или заставит отнести назад, где взял? Было ж у Митьки… С пацанами насбирал где-то в саду орехов. Пацанву свои мамки ухваливали, а наша в кровь обдёргала Митюхе всейки уши, навелела оттащить орехи туда, где сбирал. Потащи-ил с песнями… А как я понесу один аж сюдашки?..»

Склонился мальчик к тому, как ни хорошо яблочко, да не его, в замешательстве положил на стол.

Грузинчата вскинули недоумённые чёрные мазки бровей. Поля всё боялась, что Глеб спрячет яблоко, отводила всё глаза в сторону и теперь долго посмотрела на него с благодарностью. Хозяйка ласково потрепала его по щеке. Сказала:

– Когда куши кончил, рви яблок, сколко нэсти можэшь.

Мальчик повеселел и тут же выкатился из-за стола. Уже наелся вдохват, насадился, как Антипов щенок!

Руки сами поднялись к нижним веткам. Со святым ликованием осторожно стали рвать яблоки в пазуху.

А между тем хозяйка завернула в газету тяжёлый твёрдый ком смачной мамалыги с лобией, кусок зандульского[70] чурека.

– Полиа, это, bzj дома кушай.

Поля было заупрямилась брать, но хозяйка не на шутку в обиду въехала. С какими глазами заявишься ночью без ничего к тем, кто дома?

– Там, bzj тожа хочэт кушай!

Свёрток Поля приняла и в ответ – не оставаться же с накладом! – выдернула из узла кашемировый, и разу не гревший её голову платок. Никиша ещё на севере к седьмому октябрю, к её рождению, брал. Хороший платок, дорогой, ни разу не надевала, самое лучшее, что было сейчас у неё из вещей, она и отдай за хлеб-соль, за привет. Хозяйке не манилось обжечь отказом, с дорогой душой взяла да в придачу к свёртку вплеснула Поле в мешок пуда полтора пшеницы, ведра три яблок – полный под завязь мешок!

Поля не знала, как и разойтись. За весь этот бугор еды одного платка по нонешней цене ой как мало, ни мой Бог. Под яблоней на лавке развязала она узел, суетливо завзмахивала всякой барахлиной, кидавшейся под руку.

– Выбирай! Что на тебя гляне, то безразговорочно и бери!

– Я чито – вор? – вскрикнула хозяйка. Она судорожно сгребла снова всё в узлину, впихнула в мешок и, сронив нескладные, разбитые руки Поле на плечи, смято посмотрела ей в глаза да и зареви в голос, так что с соседских плетней потянулись растерянные лица. Хозяйка что-то буркнула им, те усунулись назад, горестно закачали головами. – У мне сад, – загнула она один палец, ласково поясняя Поле свой отказ от её добра. – У мне огород, – загнула второй. – У мне коров…

– У тебя и шесть работников за столом из миски ложкой…

– Ничаво… Мала растёт, мала скоро помогай мне… Приди у мне гост после война ти с твой хозяин, с твой все швилико… У мне хозяин приди от Гитлер. Гуляит будэм у мне…

– Живы будем, на замиренье в обязательности придём, бицола. В обязательности! – пообещала Поля, макая концом косынки слёзы у себя.

Всем двором провожала бицола нежданных горьких гостей до поворота.

Тусклый лунный свет лился по пустынной уличке. Изредка накатывались встречно запоздалые арбы с кукурузой, с дровами, с чаем; ещё реже колёсный скрип покрывали устало-сердитые голоса аробщиков – в нетерпении покрикивали на засыпавших на ходу волов. Угарно подтораплавали:

– 

[71]

Молодому месяцу дома не сиделось. Не заметили ходоки, как умытый уже молодик с острыми рожками, этот хохолок сенца посреди польца, упал за гору. Враз придавила такая потемень, что пропала из виду тропа, и Поля пошла наудачу, зыбко припоминая до точности всякую на той тропке щербинку, всякий камушек.

Время от времени она останавливалась, удерживала дыхание. Не поворачивая голову под смертельно-тяжкой ношей, вслушивалась в шлепоток частых детских шажков за собой, рассвобождённо вздыхала. За роздыхом вмельк давала заполошным шажкам ближе подбежать и, едва они подбирались вплоть, неслась дальше.

Во сто крат мальчику было сейчас круче против утра, но он мужался. День беспрестанных плутаний, натертые ноги, яблоки, вздувшие рубаху до самого подбородка… Он всё боялся, что рубаха вот-вот выпрыгнет из штанов и согревшиеся от его живота яблоки чёрт знает с какой удалью прыснут поверх пояса и убегут, раскатятся по ночи. Где тогда их искать? Он всё ýже стягивал матерчатый ремень, пошатываясь под тяжестью яблок.

– Ма-а… отдохнём… – без аппетита канючил Глебка. Знал, никакого привала мама не сделает с таким чувалищем. Ну, опусти его на землю, чуть расслабься, уленись – уже не поднять ей самой эту скалу, и в горах среди ночи никакая душа тебе не пособник.

– Опять за рыбу гроши… Начинается стара писня! – нарочито сердито отзывается Поля, хотя преотлично понимает парня. Эта передышка ей и самой надобна. Помолчав, продолжает тоном ниже: – Не ты один устал… Я все ноженьки по щиколотку стоптала и мовчу. Сынок, ещё трошечки подожди.

Мальчик знает, до мельницы привала не выпросить. Там, на мосту, не ссаживая с плеч мешка, мама привычно обопрётся на деревянные перила, сбросит пот с лица, подправит волосы, косынку… А ну пройдёт и не заметит мост? Потому уже за целую версту до воды уточняет:

– До мостика подождать?

– А хотько и тако…

Поля пристыла на берегу, не ступает на мост. У мальчика ёкнуло сердце. Глядь из-за неё – моста нету!

А окаянцы умывали б этот молодой месяц! Недельные ливни на молодик, про которые говорят, что это молодик умывается, до того выбанили чистёху, что вот шалая вода содрала мост. Новый урядить не успели, кинули бревно с берега на берег. Перелетай как знаешь!

«Охохоюшки… – сгорилась Поля. – Нарвалась девка с ковшом на брагу, на эту передрягу… Хоть матушку репку запевай. Кабы знатьё, шо тут така петрушка, обмахнула б кружной утрешней доро́гой…»

Поля приклонилась, бережно опускает мешок на землю. Огорок важно, грузно съехал с плеча. Поля не удержалась на дрожащих ногах, ткнулась лицом в верх мешка и упала на колени перед ним. Так и простояла, пока не отдышалась.

– Ну шо, Глебушка, будем делать?

– Переходить, наверно…

Сказал это мальчик буднично, с таким спокойствием в голосе, что мама не поверила, что ему всё то пустяк, одновременно и поверила его твёрдости, с какой он говорил. Глеб вжал чуни под мышками, ощупал бревно одной голой ступнёй, поставил ту ступню поперёк бревна, поставил так же поперёк другую и пошёл боком, не отрывая босых ног от горбившегося над одурелой водой кругляка и держа руки в сцепке у низа живота. Пуще всего он опасался, что именно здесь, над стонущей бездной, яблоки могут удрать от него. Тут уж не подберёшь. Поддерживая снизу яблоки, он очень боялся выпустить из-под ремня край рубашки, как джина из бутылки.

Но всё обошлось.

Высыпав яблоки на росистую траву, мальчик деловито вернулся к матери.

– Уй ты-ы! Пока ты патишествовал на той берег, я вся со страху сопрела… Я думала, ты у меня, хлопче, так… Ни в избе ни во дворе. А ты молоде-ець!

– Как солёный огурец.

– Дальше, Глеба, шо делать? Считать звёзды до утра?

– А зачем? Из мешка рассыпьте всё по маленьким кучкам, я перенесу.

– Вот головонька светлая! Как же это ты, девка, не дотумкала сама? А? – укорно спросила себя Поля.

Торопливо-услужливо развязала она комок с вещами и в шевиотовый костюмный отрез, лежал сверху, суматошно отсыпала яблок. Яблоками набила и хорошие мужнины чёботы. Глебка поволок узелок на ту сторону.

Тем временем мама снаряжала богатство из мешка и в шаль, и в косынку с головы, и даже в отцовы рабочие брюки, которые, вышло, оказались под случай самые вместительные, ловкие. Перехватила низ у штанин драценой, напустила пшеницы. Глеб ликующе воткнул голову, как в ярмо, меж торчком стоявшими брючинами и вприбежку к кладке. Зерно только покряхтывает, охлопывает сноровистые молоденькие коленочки.

И покуда сын перетаскивал яблоки, пшеницу, Поля о них только и думала. Но когда всё переехало на свой берег, её вдруг окатило холодом. Хочешь не хочешь, а и самой надо переходить!

В первое мгновение подумалось варяжисто:

«А чего? Переползу, Анютка бессерёжная. Никуда не денусь. Напусти Бог смелости, а то и горшки полетят!»

Вызывающе шагнула к кладке – вся смелость её сварилась. Её обомлелый взор столкнуло вниз, в ревущую, в неутешную пропасть и, не помня себя, она порачилась назад.

– Сынок, я боюся… Вода из-под кладки бурунами…Голова кружится… Этой крутаницы я боюсь…

– Такие большие и боитесь. Пойдёмте. Я переведу.

Глебка взял её за руку. Свободной рукой она изо всех сил вцепилась ему выше локтя.

– Вы только вниз не смотрите.

– Ну, сынок, – чуть не плача сказала Поля, – давай крепко друг дружки держаться. Есля понесёт вода, так пускай несёт обоих. Есля погибать, так разома.

– Чего погибать? Ну чего погибать? Всё нашенское уже на нашенском на бережку и – погибать!

– И-и, сынок… Всяк жмётся к лучшему, а завсегда треба буты вготове к хужему.

Не отлепляя босых ног от бревна, они ощупкой, боком посунулись в кромешной мгле к своему берегу. Со страху Поля плотно зажмурилась. Дрожь мелко потряхивала её и чем дальше, всё сильней. Надо перехватиться! Обеими руками мёртво вкогтилась в Глебово плечо; её дрожь теперь уже и его подёргивала.

«Да не дрожите! Не тряситесь Вы так! Не то свалите меня! Загремите и сами!» – мысленно выговаривал Глеб, боясь спугнуть её внимание.

Кладка кончалась.

Баловной вертушок кольнул мальчика в ребро. Сделалось забавно, как это он, малец с палец, перетащил через речку по одной лесине не кого-нибудь из детсадиковских пузыриков, а саму маму. Воды боится! А ну скажи в саду кому, ухохочутся головастики!

Тонкие губы сложились в зарождающуюся усмешку. Тут он почувствовал, что его заваливает. Невероятным усилием, сообщенным чутьём, рванулся во весь дух впёред, и они благополучно слетели на обрывистый берег.

Пенистая грязная вода, судорожно обегавшая утёс-камень, хищневато доплёскивалась до них, холодно, зло мыла им ноги. По обрыву щетинились мелкие цепкие деревца. Поля клейко ухватилась за кустову чуприну одной рукой, другой помогла Глебу встать и, поталкивая его перед собой, держась за кустарики, покарабкалась кверху.

– А не будет того… Плыла, плыла девка та на берегу и утопла? Теперь ты, девка, до-ома. А на своём пепелище и курица бьёт!.. Знать, Глеба, е Бог. Не турнул девку с кладки прямёхонько в речку. Сжалился. И на том спасибонько.

А кому спасибо? Богу или сыну? Она подумала и с такими словами вернулась к своей мысли:

– А спасибоньки сыночку! Бог сжалился, а сынок, мужичок с сапожок, помог. Кабы сынок не сдёрнул с пропасти, несло б водой уже где… Спасибоньки, сыночку…

Меж ёлок сиротливо глянул, просквозил горький огонёшек своего домка.

Где-то далеко в селении, откуда они брели, ударили мятежные петушиные голоса, и совсем рядом, впереди, подпел в ответ единственный в районе петух одинокого бригадира.

Хвалу дню пели в ночи петухи.

14

Дуют ветры,Ветры буйные;Ходят тучи,Тучи темные.Не видать в нихСвета белова;Не видать в нихСолнца краснова.

Будто магнитом подогнало Полю к своему к окну, вжало в низ стекла. До двери шаг. Войди и узна́ешь, чего это детвора среди ночи при огнях. Ан нет. Подожгла нетерпячка, невмочь сделать этот последний шаг, пристыла с мешком на плечах у окна.

Митя загнанно кружил по комнате, убаюкивал плачущую сестру. Чем усмирить её? Мальчик сел на лавку у стола, пододвинул ближе каганец. Девочку заинтересовало сопящее, качливое пламешко, и она, притихая, засмотрелась на него.

– Ой, Ма-арушка! А правдушки, красивый у нас коптушок? – сквозь близкий сон допытывался у неё Митя. – А правдушки? Тебе под интерес знать, как его сла́дили? Слушай… В пузырёк из-под твоих лекарствов мамка налила керосину и опустила туда палочку из ваты. А чтоб палочка не уплыла вся в керосин, на неё надели картохину пластинку. Белый воротничок из картошки! Оя, какой красивый у огончика воротничок!

Девочка сморщилась и снова улилась.

Митя яростно трясёт её, нагоняя на неё сон, рассеянно тянет пробаутку:

Солнушко, солнушко,Выглянь в окошечко,Твои дети плачут,Серу колупают,Нам не дают,Черному медведю по ложке,Нам ни крошки…

Но все его старания напрасны. Девочка слезой слезу погоняет и, похоже, это до бесконечности.

– Музлейка!.. Для тебя для одной поясняю… Плаксиха! Вот ты кто!.. Ну, чего ты?.. Не битая, а плачешь! Сколь в тебе ведров слёзок? Думаешь, я не могу заревти? Только станешь ты меня нянькать? Станешь? Вот придёт мамка, всё расскажу! Всё!.. Ну… Прикуси язычок, плакуша. Умолкни. Хочешь, я перед тобой на коленки?..

Мальчик кладёт её на пол, спускается перед нею на колени.

Девочка закричала навзрёв.

«Похоже, серьёзко дочка подболела, – подумала Поля и пошла в барак. – Совсем рухнула здоровьем. Плаче и плаче… Шо его делать? Не знаю, и в какую бутылку… лишь бы повернуться… Эхэ-хэ-э… Хоть пой, хоть плачь, хоть вплавь, хоть вскачь…»

В первые после больницы дни девочка ела охотно. Бледные щёчки подвеселила розовость, заиграла живинка в ясных сколках глаз, но скоро снова снесло её в вечные капризы, в слёзы.

– Вот тебе, сынок, за труды. – Поля дала Мите чурек с лобией. – Антон не утерпел, заснул… Лягайте и вы с Глебом… Спите… А я…

С плачущей дочкой она вышла во двор.

Укачивала, выговаривала бессонницу-полуночницу:

– Пойду я с Машей под восток, под восточну сторону. Под восточной стороной ходит матушка утрення заря Мария, вечерня заря Маремьяна, сыра земля Полина и сине море Елена. Я к ним приду поближе, поклонюсь им пониже: «Вояси ты, матушка заря утрення Мария и вечерня Маремьяна, приди к ней, к моей Машеньке, возьми ты у неё полунощника и щекотуна из белого тела, из горячей крови, из ретивого сердца, изо всей плоти, из ясных очей, из черных бровей, изо всего человеческого суставу, из каждой жилочки, из каждой косточки, из семидесяти семи жилочек, из семидесяти семи суставчиков; понеси их за горы высоки, за леса дремучи, за моря широки, за реки глубоки, за болоты зыбучи, за грязи топучи к щуке-белуге в зубы, понеси её в сине море». Щука в море, язык в роте, замок в небе, а ключ в море; заткнул и ключ в море бросил!

Дочка вслушалась в слова. Примолкла. И как только Поля стихла, заплакала в изнеможении, хрипя с простоном.

Майское утро катилось из войны, из-за гор. Посерел воздух. Из тающей ночи чётко выступил белый ком цветущей яблони. Томила духота. Окно было раскрыто настежь, и невесть какой судьбой белая яблоневая ветка покоилась на подоконнике. Спала.

Привыкшие к ночному плачу парни спали.

Поля и на раз не свела глаз. Склонилась у окна над дочкой, шёпотом просила ей покоя у зари: