Торт немецкий- баумкухен, или В тени Леонардо

«Россия! Ты свободна ныне!

Ликуй: вовек в Екатерине

Ты благость Бога зреть должна:

Она тебе вновь жизнь дарует

И счастье с вольностью связует

На все грядущи времена…»

Хорошо помнится мне ещё одна встреча литераторов в моём заведении. В тот вечер главным человеком был Иван Хемницер. Он был намного старше нас с Николаем, но, едва познакомившись, Львов и Иван Иваныч крепко привязались друг к другу. Хемницер был человеком весьма добродушным, очень искренним и доверчивым. При этом имел он огромный рост, и был страшно неуклюж. К тому же он был ужасно рассеянным, чем давал поводы для многочисленных анекдотов. Рассказывали, что во время обеда он частенько вместо платка засовывал в карман салфетку, мог, услышав утром некую новость, днем рассказать о ней тому лицу, от которого её узнал. Приятели любили потешаться над ним, по Хемницер никогда не сердился – он был незлобив, отходчив и сам не раз смеялся над собой. С Николаем они подружились прежде всего по взаимной любви к литературе. Иван Иваныч был страстным любителем поэзии, но более всего обожал басни, и сам весьма преуспел в этом. Они оба словно соревновались в этом колком, язвительном юморе. Но так уж случилось, что в то время потерял Хемницер прежнее место службы и остался совершенно без средств существования. Стараниями Львова был он назначен консулом в Турцию, в город Смирну. Это был его прощальный вечер в кругу литераторов. Помню, как кто-то из друзей воскликнул:

– Подумал ли ты хорошенько, что ты сделал? Да ты без друзей там с ума сойдешь!

В ответ Иван только грустно улыбнулся.

– Я эпитафию нынче ночью написал…

– Эпитафию? Кому?

– Себе самому…

И с той же грустной улыбкой, прочитал:

– Не мни, прохожий, ты читать: «Сей человек

Богат и знатен прожил век»!

Нет, этого со мной, прохожий, не бывало,

А всё то от меня далёко убегало,

Затем, что сам того иметь я не желал

И подлости всегда и знатных убегал…

Иван Иваныч уехал. Львов не забывал его, писал ему часто и много, иногда при встречах пересказывал мне его тоскливые ответные письма. Хемницер писал, что в Константинополе и в Смирне грязь, нечистоты, смрад, дохлые собаки и кошки на улицах, родовая месть среди населения, а у него – отсутствие денег. Ну, а письма от друзей, особенно от Николая, – единственный для него праздник.

Но непривычный для северянина климат, условия жизни, отсутствие близких людей сломали всеобщего добродушного любимца. Он умер весной 1784 и похоронен в Смирне на лютеранском кладбище.

Друзья скорбели о нём и никогда не забывали. Его прекрасные переводы Лафонтена, собственные остроумные и необычные басни, в которых никогда мораль не давалась, что называется, в лоб, а вытекала из самого смысла, достаточно часто появлялись в различных изданиях, а цитатами из них пестрели многие газеты. Львов и Капнист в память о друге издали все известные его басни. Экземпляр этой книги бережно хранится в моей библиотеке. Иногда я цитирую басни Ивана Хемницера в качестве назидания своим детям. Особенно часто вот эти строки:

«…Да полно, и в житействе тож

О людях многие по виду заключают:

Кто наряжён богато и пригож,

Того и умным почитают»…

Очень скоро вся Петербургская литературная братия стала завсегдатаем моего заведения. Часто приезжали на нескольких экипажах весёлой толпой, приходили группами или вдвоём, мелькали старые знакомые и новые лица… Теперь я хорошо понимаю, как много мне дали эти литературные посиделки: они пробудили во мне страсть к чтению, интерес к книжным новинкам, любовь к поэзии. Всё это я постарался передать и своим детям. Когда Николай, наконец, поселился в своей долгожданной квартире во вновь открытом Почтамте, собрания кружка стали проходить у него в доме, но привязанность литераторов к моей кондитерской нисколько не иссякала.

Тем временем и я, и Наташа трудились на своём поприще по мере сил и умения. Дела у моей любимой жены шли на лад. Вместе со своими помощницами работали они с утра до позднего вечера. Частенько к ней заходили дамы только за тем, чтобы лицезреть красавицу «Пандору». Придут бывало, покрутятся в мастерской, поглазеют, потрогают платье на этой кукле – и непременно что-нибудь из её новомодного наряда закажут. Ну, а после, вполне довольные собой, по совету Наташи, конечно, и мою кондитерскую осчастливят своим присутствием. Не только часок за кофием или чаем со сладостями проведут, но и домой заказ выпечки сделают…

И вот наступил тот час, когда жена моя со всей серьёзностью сообщила мне, что ждёт ребёнка. Конечно, мы оба этой новости очень ждали. И были готовы к ней, но в тот момент я просто онемел то ли от счастья, то ли от внезапной ответственности. Теперь я отвечал не только за свою жену, но и за нашего малыша. Наташа посмеивалась, успокаивая меня, но видно было, что она взволнована не менее, чем я. Мы долго обсуждали, как нужно будет построить её жизнь во время беременности. Решили, что на ранних сроках всё будет идти по-прежнему, она будет работать наравне со своими девушками. А как станет ей этот труд сложен, возьмёт ещё одну помощницу, а сама будет только руководить работой, придумывать фасоны платьев, и принимать заказы от дам. Чувствовала себя Наташа совсем неплохо, конечно, не обходилось и без случаев внезапной дурноты или головокружения, но мы считали это естественным. Я в подробностях расспрашивал молодых отцов из числа своих многочисленных знакомых, как у их жён протекала беременность, как проходили роды, как чувствуют себя сегодня их новорожденные. Кое-что меня настораживало, что-то радовало. Но постепенно мы с женой привыкали к новым обстоятельствам своей семейной жизни. Время шло, и меня, и Наташу вдруг стал беспокоить её непомерно увеличившийся живот.

А надо вам сказать, любезные читатели, что моя кондитерская к тому времени уже была известна за пределами Васильевского острова, и посетителями её всё чаще становились люди, проживавшие в самом центре Петербурга, которые оказывались на Кадетской линии по служебным делам или по родственным связям. Так однажды зашёл случайно ко мне и некий известный в Петербурге доктор, как оказалось, один из самых лучших специалистов по «бабьему делу», как называлась тогда повивальное дело в России, позже получившее французское наименование «акушерство». Доктор этот имел попечение об одной знатной даме, жившей от моего заведения по соседству, и после очередного визита к ней зашёл в известную в городе кондитерскую, о которой, как выяснилось позже, слышал немало лестных слов, удовлетворить своё любопытство и выпить кофе с какой-нибудь экзотической выпечкой. Я, конечно, не знал, кто он таков, но внешне мне очень понравился подтянутый, великолепно одетый господин с прекрасными манерами и приветливой улыбкой. Он с удовольствием закусил моими пирожками, после чего я сам подал ему что-то из своих вновь придуманных изделий, которые имели самые благоприятные отзывы посетителей. Мне было почему-то приятно сознавать, что я доставляю этим ему удовольствие. Гость мой учтиво поблагодарил и, узнав, что именно я владелец сего заведения, поднялся из-за стола и представился. Я онемел, услышав его фамилию. Конечно, всего полгода назад мне и в голову не приходило интересоваться специалистами повивального дела, но сейчас подобное знакомство было весьма кстати. Передо мной стоял никто иной как Нестор Максимович Амбодик-Максимович, первый русский профессор-акушер. Среди женщин, только что родивших или ожидающих появления малыша, фигура эта была самой популярной. Кто только не мечтал попасть по его опеку! Дамам казалось, что одна его фамилия даёт полную гарантию благополучных родов и здоровья ребёнка. Да что там дамам! Среди беспокойных мужчин, ожидающих скорого появления наследников, только и было разговоров о таланте этого доктора. Я поклонился и тоже назвал себя и пригласил доктора заходить в мою кондитерскую запросто при любой оказии. Потом я приказал Петру собрать доктору подарочную корзинку с разными сладостями, и, когда он собрался уезжать, я проводил его до дверей. Конечно, в первый день нашего знакомства у меня язык не повернулся задавать ему какие-то личные вопросы. Я очень надеялся, что Нестор Максимович станет моим постоянным посетителем. Так оно и случилось. Он приходил в разное время, то утром, то к вечеру. Дама, которую он пользовал в доме по соседству, вот-вот должна была родить, и его попутные визиты в мою кондитерскую, стали довольно частыми. Не знаю почему, но личность моя показалась ему занимательной. Он часто просил меня освободиться ненадолго от дел и присесть с ним за стол. Я это делал с превеликим удовольствием, не теряя надежды, что, в конце концов, осмелюсь поговорить с ним и о своих личных проблемах. Нестор Максимович подробно расспрашивал меня о том, как я – немец, оказался в Петербурге, как сумел получить столь значительную финансовую самостоятельность… Я совершенно искренне ему отвечал. В ответ он тоже рассказал мне немного о себе, о своём обучении повивальному искусству в Страсбурге рассказывал с таким юмором, что я не мог удержаться от улыбки. Однажды он пришёл совсем рано, мы только что отперли входную дверь. С удовольствием позавтракав свежей выпечкой, он сказал мне.

– Я нынче попрощаюсь с Вами, господин Кальб. Дама, о которой я имел попечение, родила нынче ночью прелестную девочку. Моя забота ей более не нужна, в доме довольно всяких помощников. И на Васильевском острове у меня теперь никаких дел нет. Так что спасибо Вам за приём и необычайно вкусные Ваши изделия, всем знакомым буду рассказывать о Вашем заведении самыми лестными словами.

Я вежливо поблагодарил и понял, что – либо я сейчас задам ему свои вопросы, либо он исчезнет из моей жизни навсегда. На одном дыхании я выпалил ему всё, что было у меня в голове. В отчаянии признался ему, что мы с женой ждём ребёнка, ждём с радостью, но нас очень беспокоит её непомерно большой живот… Услышав это, доктор стал серьёзным, спросил, далеко ли я живу, узнав, что совсем рядом, только и сказал:

– Одевайтесь, господин Кальб. Мы идём к вам домой, немедля.

Он велел своему кучеру следовать с экипажем за нами, и через несколько минут мы были дома.

Нестор Максимович приветливо поздоровался с Наташей, которая даже не успела смутиться и испугаться: я не раз её предупреждал о возможности такого визита. Они удалились для осмотра, а я в волнении присел в кресло. Я извёлся в ожидании, мне казалось. что прошло очень много времени. Наконец, доктор и Наташа явились пред моими очами. Я вскочил с места, но увидев весёлое лицо эскулапа и лицо жены, смотревшей на меня в какой-то счастливой растерянности, я застыл, ожидая объяснений.

– Я поздравляю Вас, Адриан… Через пару месяцев Вы станете счастливым отцом двух малышей.

Я онемел, Нестор Максимович рассмеялся.

– Да, двух! У Вашей жены будет двойня, с чем я Вас обоих и поздравляю. При осмотре я не увидел ничего угрожающего ни её здоровью, ни здоровью Ваших будущих наследников. Необходимые рекомендации по питанию я ей дал. Конечно, надо быть во всём аккуратной и не утомляться чрезмерно, при этом, думаю, всё будет хорошо.

Я не сдержался и обнял свою жену. Она прослезилась, прижавшись лицом к моему плечу.

Я предложил доктору чаю, но он замахал руками.

– Что Вы, что вы! Я ведь только что пресытился в Вашей кондитерской!

От врачебного гонорара он тоже категорически отказался, сославшись на то, что я его постоянно угощаю бесплатно.

Но собравшись уходить, он вдруг спросил.

– Скажите, Адриан… Вы не возражаете, что я называю Вас по имени?

– Нет, нет! Мне это очень лестно.

– Скажите тогда, что за удивительное отопление у вас в доме? Печей нет, и запаха дыма тоже нет. А воздух тёплый и свежий постоянно, что Вашей жене очень на пользу. Что за чудо такое?

– Чудо это изобрёл мой друг детства Николай Львов. Это его особенная метода отопления.

– Львов? Это не тот ли Николай Львов, который нынче прославился как архитектор?

– Да. Он и архитектор, и литератор, и строитель… Какое ремесло или искусство ни назовёте – всё будет иметь к нему прямое отношение.

– Я много наслышан об этом удивительном человеке и очень хотел бы с ним лично познакомиться.

– Так нет ничего проще! Николай очень общителен и к новым людям всегда любопытен, тем более к таким выдающимся личностям, как Вы, Нестор Максимович…

– Не перехвалите меня, друг мой. Скажите, не тот ли это Николай Львов, о романтической истории женитьбы которого сплетничают в Петербурге?

– Да. Это именно его история. Нынче он женат на своей любимой девушке, Машеньке, дочери обер-прокурора Дьякова.

– Вот как… Не та ли это Машенька Дьякова, что так прекрасно исполняла роль Дидоны в знаменитом спектакле у Бакунина?

– Она, она…

– Так я был на том представлении. Она, действительно, была великолепна в этой роли. Так как же мне найти Вашего друга?

Я засмеялся.

– Нет ничего проще: они с женой живут во дворце Александра Андреича Безбородки…

Я проводил его до кареты. Прощаясь со мной, он сказал.

– На днях я пришлю Вам свою помощницу. Она прекрасная повитуха и славный человек. Катерина Игнатьевна, так её зовут, будет наблюдать Вашу жену до самых родов и детишек ваших примет, когда время придёт. Не волнуйтесь, всё будет хорошо.

Легко сказать – «не волнуйтесь!» Конечно, я страшно волновался и за Наташу, и за наших детишек. Катерина Игнатьевна появилась у нас на следующий день, и следила внимательно за здоровьем своей подопечной до самых родов. Последние три дня она вообще ночевала у нас в доме. Всё прошло благополучно, хотя мне казалось, что прежде, чем мои дети появятся на свет, я сам умру от волнения. Наташа родила мальчика и девочку. Это было просто замечательно. Дом наш огласился детскими криками. Срочно пришлось нанимать расторопную няньку. К счастью, Дьяковы не забыли о своей бывшей подопечной: няня появилась в нашем доме через день. Она была из крепостных обер-прокурора, уже в солидных годах, но опытная и ловкая. Мы приготовили самую уютную комнату в доме под детскую, няня ночевала рядом с детьми, и по ночам мы редко слышали детский плач.

Наташа наотрез оказалась от кормилицы, решительно заявила, что пока у неё хватает молока для двоих малышей, она будет их кормить сама, ну, а там будет видно.

Дети родились в мае, в самый Николин день. Сам Господь Бог дал имя нашему сыночку. К тому же это был день и тезоименитства нашего друга Николая Львова. А дочке, конечно, дали имя Марии, в честь нашей любимицы Машеньки, Марии Алексеевны Львовой.

А доктор Нестор Иванович тесно сошёлся с семейством Львовых и не только по взаимной симпатии. Прошло чуть более года после появления на свет наших малышей, как и Машенька родила старшего сына Леонида. Конечно, всю свою беременность была она под наблюдением профессора, который навсегда остался её близким другом. Года через два после Леонида появился у Львовых второй сын – Александр. Как хватало сил у Львова на все его бесконечные дела и открытия, заботы о благе Отечества своего и как умел он совмещать любовь к жене и детям, устройство собственного быта –я так и не понял до сих пор.

Как я писал уже, мои любезные читатели, ещё в юные годы Львов не раз имел продолжительные беседы с дядюшкой своим – в те времена главным директором горных и монетных дел Михаилом Фёдоровичем Соймоновым, о каменном угле и его разработках. Государство наше развивалось, вместе с ним развивалась промышленность, изобретались новые машины, паровые, гидравлические, «огневые» – они требовали громадного запаса топлива. Каменный уголь, конечно, был хорошо известен, но привезённый из Англии, он стоил очень дорого. Во время своих почтовых поездок по Валдаю Львов открыл залежи «земляного угля», как в те времена называли каменный уголь. Николай тогда писал мне из Валдая: «Я весь в угольной яме… уголь, который теперь пошел, на всякую потребу годен – не только что обжигать известь или кирпич и готовить кушанье, но металлы с удивительным успехом обжигает…».

Отправив уголь на барках, Львов вернулся в Петербург, и, немедля начал хлопотать об использовании его в промышленности. Он предполагал, что он будет использован на казённых сахарных фабриках, на строящемся пушечном заводе в Петрозаводске… В Горном училище были проведены опыты по определению его качества. Николай с гордостью сказывал мне, что оно было оценено очень высоко: Валдайский уголь был не хуже английского. Львов подал «объяснение» в Коммерц-коллегию, о выгодности добычи и разработки собственного русского угля, что, во-первых, сохранило бы от вырубки наши леса, а во-вторых – стоило бы государству значительно меньших затрат, чем оплата английского угля. Вскоре последовал высочайший указ, и Николай Львов стал официально добытчиком «земляного угля». Но с углем этим произошла весьма тяжёлая история, если не сказать – трагическая. Столичные чиновники чинили препоны отечественному сырью, предпочитая уголь «аглицкий», спроса и покупателей на Валдайский уголь не было. В отчаянии Львов сгрузил его на собственной даче, которую недавно построил рядом с Невским монастырём. Но у живущего по соседству купца случился пожар, который, истребив все хозяйственные строения, стоявшие на берегу, перекинулся на уголь, который никак не могли потушить. Он горел два года… Какие нравственные муки терпел при этом Николай, трудно даже представить. Львов так и не смог осуществить свою мечту заменить в России английский уголь Валдайским. Снова и снова обращался он с этой идеей к сильным мира сего, но от него только отмахивались. Он замолчал, но не смирился. Дел и помимо добычи угля у него было предостаточно.

Мы с Наташей были поглощены своими домашними делами – росли дети и, как положено малышам, требовали всё большего внимания. Конечно, за летние месяцы они окрепли, и уже не так часто болели, как весной. Няня наша пока с ними управлялась, но всё чаще мы стали думать, что очень скоро придётся нам искать ей помощницу. Наши собственные труды тоже требовали постоянного наблюдения. Наташа взяла ещё одну вышивальщицу в свою артель, и сама теперь от пошива платьев могла отойти. Оставила для себя чисто творческую работу, которая ей особенно была по душе: теперь она могла заниматься только придумыванием новых фасонов, по рисункам Львова, особых видов вышивки и кружев, изысканных украшений драгоценными камнями… Но основное время она посвящала нашим детям, поскольку кухней занималась наша чухонка.

Моя кондитерская тоже была успешна. Я не переставал думать и фантазировать о том, чем ещё можно привлечь посетителей, чем развлечь их, чтобы принудить находиться у меня как можно дольше. Я начал выписывать всякие газеты и журналы, которые свободно лежали на столах и могли быть прочитанными любым моим гостем. Поначалу это были, конечно, Петербургские издания, потом я умудрился выписать и французские, и немецкие. Они пользовались неизменным успехом. Даже гувернантки задерживались, не уходили, пока не прочитают свежие новости. А чтобы дети не капризничали, они заказывали им и себе ещё чаю со всякими сладостями…

А зимой грянуло настоящее эпохальное событие, о котором стали подробно писать не только наши газеты и журналы, но и запестрели страницы всех заграничных изданий. Петербург загудел, как встревоженный улей, и моя кондитерская неожиданно стала настоящим центром всяческих дискуссий и обсуждений этих новостей. Дело в том, что в январе 1787 года императрица отправилась в длительное и сложное путешествие в Тавриду. Как писали газеты, целью его была инспекция территорий, только что присоединённых к России в ходе войн с Турцией. В 1783 году Крым был объявлен присоединенным к России. Эти земли были переданы под управление князю Потёмкину, который и занимался организацией сего грандиозного похода около четырёх лет. Конечно, конечно, я хорошо помню, что обещал вам, любезные читатели, избегать описаний знаменательных исторических фактов. И вовсе не хочу утомлять вас, сведениями, которые вы и без моего участия можете почерпнуть в разных исторических источниках. Описанием сего путешествия кто только не занимался: и секретари государыни, и приглашённые послы, и частные лица. Кого интересуют подробности, всегда могут их найти в библиотеках или в старых газетах.

Но в данном случае мне трудно будет избежать кое-каких подробностей, поскольку мой друг Николай Львов, по служебным обязанностям своим, стал непосредственным участником сего похода. Он оставил о сём путешествии великолепные записки, после, когда я едва уговорил его дать мне их прочитать, я просто зачитывался ими. Постараюсь быть по возможности кратким в их пересказе.

В свите государыни по долгу своей секретарской службы находился неизменный Александр Андреич Безбородко, который не отпускал от себя Николая Львова ни на шаг. Конечно, они не ехали с императрицей в её двенадцати местной карете, запряжённой сорока лошадьми (в этой изумительной карете был кабинет с обеденным столом на восемь персон, канцелярия, библиотека и даже (пардон!) отхожее место), но следовали за ней, как говорится, по пятам.

В каждом из городов, в которых по замыслу великого стратега князя Потёмкина, планировался отдых государыни, возводились настоящие Путевые дворцы, которые оснащались мебелью, посудой и столовым бельём. Стены их обивались разноцветной шёлковой материей под цвет изысканной мебели, расписывались художниками, раззолачивались и украшались. Вот эти сведения имеют в моём рассказе главное значение.

Как я уже упоминал, верный друг и ближайший родственник Львова Василий Капнист в то время жил в Киеве и был предводителем Киевского дворянства. Как после подробно рассказывал мне Николай, он встретил поезд императрицы во главе депутации дворянства, и произнёс соответствующую событию речь. Выполнив свой чиновничий долг, Василий оказался в объятиях Николая. Они были необычайно счастливы этой встречей и, что называется, отвели душу. Именно тогда впервые услышал Николай от Капниста имя Владимира Лукича Боровиковского – потрясающего художника, с которым, как всегда у него бывало, случайно завязавшаяся дружба продолжалась до конца его дней. В то время Боровиковского знали немногие лица в Киевской губернии: кого интересовал некий богомаз, вышедший из семьи богомазов. Открыл его как художника именно Капнист. Он с восторгом рассказывал Львову о талантливом самородке, по его рекомендации расписавшем великолепными аллегориями стены в Кременчугском Путевом дворце. Как друзья оказались в этом дворце прежде государыни, я сейчас и не припомню, только Львову не только понравились эти росписи, они его просто потрясли тонкостью живописи и совершенно непривычным взглядом на аллегорию. Путевой дворец в Кременчуге с великолепными росписями произвёл на императрицу большое впечатление. По настойчивой просьбе Львова, (от Безбородки она знала, конечно, что в кругах деятелей искусства звали его «Гением вкуса», и потому особенно прислушивалась к его мнению) она особенно внимательно изучила обе написанные Боровиковским аллегории. Они весьма польстили её самолюбию. На одной из них был изображён Пётр Первый в облике землепашца, и она сама, засевающая поле… Другая аллегория изображала её в образе Минервы в окружении семи мудрецов Древней Греции. Как и просил её о том Николай, Екатерина согласилась встретиться с автором этой живописи. Встреча оказалась благотворной: Екатерина рекомендовала Боровиковскому ехать в Петербург и поступать в Академию художеств. Честно говоря, о том и речи не могло быть – Владимир Лукич был уже не первой молодости… Но решение о переезде в столицу было принято незамедлительно, и художник начал готовиться к отъезду, получив твёрдое обещание от Николая Львова о всяческой поддержке.

Признаюсь, любезный читатель, что столь длительное моё отступления от основного повествования понадобилась мне только для того, чтобы объяснить, как появился в кругу Львова ещё один замечательный человек – великий русский художник Владимир Лукич Боровиковский.

Императорский поезд вернулся в Петербург через полгода странствий. К счастью, вскоре после этого события был, наконец, достроен Почтовый департамент, и Николай Львов получил в нём прекрасную многокомнатную квартиру в бельэтаже. Счастливое семейство, с неизбывной благодарностью распрощавшись с гостеприимным хозяином Безбородкой, благополучно переехало под собственный кров. По случаю переезда был, как положено, устроен блестящий дружеский вечер. Мы с Наташей были приглашены на него в числе прочих гостей. Перед тем я отправил Львовым свой экипаж, заполненный до самого верха коробками и пакетами со сладостями и свежей выпечкой. А три «печки», с особым мороженным моего собственного изобретения, имеющим большую популярность в столице, я вечером вёз в карете на своих коленях. В этой квартире одна за другой родились у Львовых ещё три дочери. Семья была самая счастливая, и родители и дети просто купались во взаимной любви. Жили Львовы в полном достатке: в эти годы Николай был очень успешен и востребован по всем своим ипостасям. У них было немалое количество крепостных, слуг для работы по дому и для воспитания детей.