Записки влюбленного солдата

Однако я не собираюсь утомлять читателя многочисленными подробностями, и, хотя мне следовало бы разнообразить эти записки трогательными и интересными историями о жизни моей матери, я тем не менее умолчу о них, поскольку они не связаны с главным сюжетом моего повествования. Но коли уж мне пришлось упомянуть ее в своих записках, то признаюсь со всей откровенностью: единственное, что я вынес из того странного мира, в котором мне было суждено прожить молодые годы, это память о моей дорогой матери. Вы можете предаваться любым занятиям и достичь в жизни любых высот, но если вас воспитала умная и добросердечная женщина, то воспоминания о ней никогда не изгладятся из вашей памяти, и в трудную минуту они обязательно озарят ярким светом ваш жизненный путь.

На поиски достойного супруга было потрачено немало времени, но в итоге не нашлось ни изобретателя, ни художника, которые были бы способны представить веские доказательства своего будущего успеха, и их место занял мой отец. Однако неумолимой судьбе не было угодно, чтобы этот брак, первые годы которого оказались по-настоящему счастливыми, продолжался достаточно долго.

Мой отец вышел в отставку и обосновался в Куртижи́, и, пока дед продолжал руководить своим бумагоделательным производством, отец со всем старанием пытался овладеть практическими навыками, которые в прежней жизни ему приобрести не удалось. В этих целях он посещал окрестные фермы и промышленные предприятия, участвовал в разного рода съездах и конференциях, бывал в школах и вообще старался быть полезным как самому себе, так и окружающим. Благодаря своей неутомимой деятельности он приобрел значительный вес в местном обществе и ему уже прочили блестящую политическую карьеру. Но этим планам не суждено было осуществиться. Отец, получивший военное образование и склонный к активному образу жизни, сохранил любовь и привычку к большим телесным нагрузкам. Он много ездил верхом, и все свободное время проводил на охоте. И вот однажды вечером отца привезли домой без признаков жизни. Он был убит во время охоты, сраженный пулей одного из участников облавы.

Мне в ту пору было четыре года, и из всех воспоминаний детства в моей памяти осталось лишь это ужасное событие. Оно преследует меня всю жизнь и стоит перед глазами, словно траурная вуаль на лице вдовы, не позволяющая женщине забыть, что от окружающего мира ее навсегда отделила смерть.

В тот день слуга дважды объявлял, что ужин подан, но мы не садились за стол, потому что ждали отца. Внезапно этот же слуга попросил деда куда-то пройти с ним. Вскоре дед возвратился и выглядел он настолько потерянным, что мать сразу догадалась о постигшем ее несчастье. Она закричала, а дед, словно отвечая ей, запинаясь, сказал: «Да, он ранен… и весьма серьезно…»

– Он убит! – воскликнула мать.

Моя мать очень оберегала меня в детстве и никогда не говорила со мной об этой смерти. Но жившая у нас гувернантка-немка не отличалась такой же сдержанностью. Ее наняли лишь для того, чтобы обучать меня немецкому языку, однако гувернантка, будучи ярой католичкой, заставляла меня заучивать молитвы, которые, как она считала, крайне полезны для развития ребенка. В этом, полагала она, состоял ее христианский долг, поскольку мать и дед, не склонные из-за своих привычек и убеждений к набожности, совершенно не занимались моим религиозным воспитанием. Гувернантка взялась избавить меня от такого греховного неведения и начала с того, что попыталась раскрыть мне тайну смерти. Однажды она заявила: «Ты не увидишь больше своего отца, его закопали в яме, как и вашу недавно околевшую собачку, и вполне возможно, сейчас он горит в аду. Это страшное место, где полным-полно жутких уродов и черных дьяволов, и чтобы отца выпустили оттуда, ты должен исправно читать по-немецки молитвы». Когда же я спросил, почему мой отец, который был таким добрым, оказался вместе со злыми людьми в аду, она ответила, что произошло это из-за того, что он никогда не посещал воскресную мессу.

Неизвестно, кем бы я стал благодаря таким познавательным урокам, но вкусить их плоды мне так и не удалось, потому что мать прервала наши занятия. Вскоре после смерти отца скончался мой дед, и мать, пережившая тяжелые последствия революции 1848 года, была вынуждена взять на себя руководство предприятием, причем единственно ради того, чтобы не заниматься его крайне обременительной ликвидацией. Будучи женщиной отважной и деятельной, мать смело принялась за эту непростую работу, однако в новых обстоятельствах она уже не имела возможности заниматься мною, как раньше, когда была полностью свободна. Поэтому для меня наняли наставника, благодаря которому я смог забыть уроки прежней гувернантки.

Выбирая наставника, мать руководствовалась такими соображениями, которые вряд ли вдохновили бы любую другую женщину, не отличавшуюся столь же сильным духом и чистотой помыслов. Господин Шофур, преподаватель коллежа в Блуа, после государственного переворота[14] отказался присягать императору и подал в отставку, и вот моя мать, желавшая, чтобы я разделял ее взгляды и был воспитан в духе справедливости и прямодушия, решила, что на роль наставника она не найдет никого лучше, чем этот честный человек, который в возрасте пятидесяти лет, не имея ни копейки за душой, без колебаний пожертвовал своим тяжело заработанным положением ради того, чтобы сохранить чистую совесть. Правда, к несчастью, я слишком мало ценил усилия этого замечательного человека, пытавшегося дать мне надлежащее воспитание. Признаюсь, что если бы в жизни я руководствовался его принципами, то мне, вероятнее всего, удалось бы избежать тех несчастий, на которые я себя обрек, и, продолжая жить в родном доме, я не стал бы участником роковых событий. Впрочем, тогда мне нечего было бы вам рассказать. Пытаясь нарисовать портрет «добрейшего папаши Шофура», я не могу не отметить мягкости его характера, основательности суждений, возвышенности духа и благородства мыслей. Но одновременно не могу не упомянуть и карикатурные черты его образа, наиболее ярко проявлявшиеся на уроках политической географии, во время которых он, увлекшись своими идеями, умудрялся вычерчивать карту окружающего мира по собственному разумению или, как он выражался, «в соответствии с законами жизни человечества». Дело в том, что мой наставник придумал собственную науку, которую он называл «идеальной географией». Заключалась она в следующем: стоило лишь России, Турции или Италии столкнуться с какими-нибудь политическими проблемами, как господин Шофур моментально перекраивал карту Европы, и с помощью розового, голубого и зеленого цветов изображал новые государственные границы, позволяющие, по его мнению, «увязать материальные и моральные интересы каждого народа и сохранить мир во всем мире».

Господин Шофур занимался моим обучением до тех пор, пока мне не исполнилось двадцать лет, и все эти годы я прожил легко и беспечно, как и подобает отпрыску богатого семейства. Но когда учеба подошла к концу, с ней закончилась и беззаботная жизнь, и передо мной в полный рост встал труднейший вопрос: что делать дальше, какую карьеру следует избрать?

Честно говоря, сам я не видел в этом никакой проблемы. Действительно, зачем мне была нужна какая-то карьера? Зачем выбирать одно или другое? То, что меня не отвращало, было мне совершенно безразлично. Я знал, что в один прекрасный день мне достанется очень приличное состояние, и не видел надобности в том, чтобы обременять себя овладением какой-то профессией. Я даже в мыслях не мог допустить, что я, Луи Гослен д’Арондель, человек благородного происхождения, возглавлю торговый дом своего деда, и мое имя будет красоваться на бланках и фактурах. Представляю себе, как были бы возмущены мои предки! При этом поступать в Политехническую школу[15] я, конечно, не осмеливался, а идти в Сен-Сир[16] было ниже моего достоинства. К тому же на мою мать военная служба наводила такой страх, что я ни за что не согласился бы стать военным, зная, каким это обернется для нее страданием. Можно было, конечно, стать чиновником, поступить на службу, например, в Государственный совет, префектуру или министерство иностранных дел. Но только не в моем случае, ведь ежедневное общение с порядочным человеком и республиканцем, каковым являлся мой наставник, не проходит бесследно. От него я перенял глубочайшее презрение к империи и, несомненно, стал бы сам себя презирать, согласившись пойти на службу имперскому государству.

Если бы наша фабрика процветала, тогда моя мать, будучи женщиной здравомыслящей, возможно, уговорила бы меня возглавить ее. Но поскольку сама она занималась ею кое-как и даже не пыталась бороться с конкурентами, то она решила, что мне не стоит в начале жизненного пути брать на себя такую обузу, как предприятие, едва держащееся на плаву. Проведя множество семейных советов, выслушав и обсудив различные мнения, мы приняли по-настоящему верное решение, состоявшее в том, что будет лучше, если мы пока повременим, а я в ожидании лучших времен займусь изучением права.

Когда двадцатилетний молодой человек, предоставленный самому себе, упорно работает, сознавая, что каждое его усилие приближает достижение намеченной цели, это воспринимается всеми с полным пониманием, как нечто само собой разумеющееся. Но когда перед ним не стоит никакой цели, и ему предлагают работать ради самой работы или, так сказать, ради собственного удовольствия, причем это удовольствие зарыто где-то в глубинах Гражданского кодекса, тогда дело обстоит совершенно иначе, и я полагаю, что найдется совсем немного желающих следовать по этому пути.

А я, видите ли, не отношусь к числу любителей подобных удовольствий. Мать, отправляя меня в Париж, захотела, чтобы папаша Шофур оставался при мне. Однако я этому решительно воспротивился, хотя этот милейший человек ничем мне не докучал. Я страстно желал полной свободы и по этой причине категорически заявил, что считаю оскорблением попытку навязать мне надсмотрщика. В итоге я смог убедить мать в том, что мне следует научиться жить самостоятельно, самому отвечать за свои поступки и что юноша, лишенный свободы воли, никогда не станет настоящим мужчиной.

В общем, господин Шофур остался в Куртижи́, а я обосновался в Париже, в квартире на улице Обер, устроенной достаточно комфортно, чтобы я мог ни в чем себя не ограничивать. Квартира находилась довольно далеко от юридического коллежа, но тут уж ничего нельзя было поделать: такие студенты, как я, не созданы для жизни в Латинском квартале.

Студентом я считался лишь потому, что записался на первый курс коллежа Бонапарта. В действительности же я посетил занятия не более четырех или пяти раз. Скажу честно, я каждый вечер просил слугу, чтобы он разбудил меня рано утром, но проснуться и встать с кровати это совсем не одно и то же, в особенности, когда лечь спать удается не раньше двух часов ночи.

В коллеже я познакомился с некоторыми молодыми людьми, у которых, как и у меня, была лишь одна цель в жизни: унаследовать состояние своих родителей. Они, как и я, были богаты, и их, как и меня, не отягощали духовные или телесные заботы. Через некоторое время мы сблизились, установили приятельские отношения, и вскоре я с головой окунулся в водоворот парижской светской жизни.

Не прошло и двух лет, как я стал заметной фигурой в парижском обществе. Не хочу сказать, что я был знаменитостью, но, во всяком случае, мое имя стало довольно известным. Загляните в выходившие в то время спортивные газеты, отыщите старые программки скачек. Там вы найдете мое имя среди имен джентльменов, прославившихся на самых престижных состязаниях той эпохи, которые проходили в Поршфонтене, Шантильи или на ипподроме Ла Марш[17]. Поговорите с самыми модными в те времена куртизанками. Даже после всех произошедших впоследствии ужасных событий они вспомнят меня, потому что лучше всего память о человеке сохраняется там, где он больше всего отметился, а уж мое усердие эти дамы вряд ли смогут забыть.

Как прекрасна была жизнь в последние годы той эпохи процветания, которую называют Второй империей! До чего удачно все складывалось для молодых людей, стремившихся укрепить свой характер, возвысить дух и наполнить сердце добротой и благородством! К слову сказать, мне часто приходилось замечать, с какой завистью смотрели на меня молодые приказчики магазинов или клерки нотариусов, когда по воскресеньям запряженные в фаэтон чистокровные скакуны рысью несли меня по Елисейским Полям в направлении ипподрома в Лоншане, и при этом на всеобщее обозрение мною был выставлен билет на престижное место на ипподроме, который я прикреплял к петлице своего фрака. Или, например, по вечерам, когда случалась премьера в варьете или Фоли-Бержер, в разгар представления появлялся я, собственной персоной, чтобы своим присутствием и аплодисментами почтить жалкие реплики Малышки Штучки или Толстой Марго, и при этом мой разукрашенный сердечками жилет и свежая гардения в петличке привлекали всеобщее внимание. Присутствующие перешептывались и смотрели на меня, как на диковинку.

Вполне возможно, что эти страницы попадутся на глаза кому-нибудь из тех завистников, которым в прежние годы я казался ослепительным денди. Именно по этой причине, чтобы избежать кривотолков, расскажу, как складывался обычный день счастливейшего из смертных.

Не знаю только, с чего начать, с утра или с вечера. Начну, пожалуй, с утра, поскольку так привычней, хотя в действительности день мой начинался не ранее того часа, когда солнце уже полностью исчезало за горизонтом. Вставал я между полуднем и двумя часами дня, в зависимости от того, насколько уставшим я был накануне, затем завтракал и отправлялся с непродолжительным визитом к одной из дам, интересовавшей меня в тот момент больше других особ женского пола. Для того чтобы обсудить интересующие нас обоих вопросы, не требовалось много времени: veni, vidi, vici[18]. Продолжительные разговоры мешают проявлению истинных чувств, и именно по этой причине порядочные женщины, испытывающие определенную слабость, с недоверием относятся к историям о жизни разного рода распутниц, наслушавшись которых они наивно спрашивают: «Как же у них на все хватает времени?» Покончив со всем этим, я отправлялся на Елисейские Поля, где получал в свое распоряжение недавно поступившую молодую необъезженную лошадь. Некоторые люди по наивности полагают, что совладать со скаковой лошадью не труднее, чем с пони. На самом же деле, чтобы удержать такую лошадь, требуется твердая рука, а твердой рука становится лишь в результате постоянных тренировок. За несколько лет я не пропустил ни одной тренировки, и лишь благодаря этому мне удавалось одерживать победы на скачках и постоянно находиться в добром здравии. Но по-настоящему мой день начинался только после ужина, примерно в десять часов вечера, а если я посещал театр, то и после полуночи. В это время я садился за стол, покрытый зеленым сукном, и просиживал до пяти, а то и шести или семи часов утра, причем в те времена, когда я еще стремился удовлетворить свое мелкое тщеславие, я умудрялся ни разу не встать из-за стола и даже никогда не прибегал к кое-каким специальным приспособлениям, которыми в самых лучших заведениях на полном серьезе предлагают воспользоваться игрокам, не желающим прерывать игру. И лишь по воскресеньям я позволял себе некоторые отклонения от такого распорядка дня. В воскресные дни я участвовал в скачках и по этой причине вставал в одиннадцать часов утра, чем и объяснялся тот заспанный вид, с которым я всегда появлялся на скаковом круге.

Такую жизнь я непрерывно вел в течение пяти лет и должен сказать, что затягивает она столь сильно, что и представить себе невозможно. Спросите меня, что важного произошло за эти пять лет в науке, литературе, искусстве, политике, и я не выдавлю из себя ни единого слова. Единственное, что я запомнил, это, в какое время года лопнул Немецкий банк, сколько проиграл князь Леменов, и сколько раз актриса Белая Жемчужинка распродавала свое имущество.

Пять лет пролетели незаметно, и наконец, наступил крах. Всю зиму 1869 года я чувствовал себя страшно несчастным, и вот в мае того же года, пытаясь поправить свои дела, я поставил на лошадь из конюшни Лагранжа, но, к несчастью, победила лошадь из конюшни Шиклера.

Я был вынужден обратиться за помощью к матери.

– Придется заплатить, – заявила она, не сказав мне в упрек ни единого слова. – Об одном прошу тебя, дитя мое, ты должен остановиться. За пять лет ты потратил почти миллион франков, и теперь у нас остался только дом на улице Риволи, который приносит сорок тысяч франков годового дохода, и фабрика в Куртижи. Скажи, каковы твои намерения?

Я ответил, что хотел бы уехать из Парижа и поступить на конный завод. Мать даже вскрикнула, услышав эти слова. Но больше я ни к чему не был годен. Единственная наука, которой я овладел, если это можно так назвать, была наука о лошадях, а мне хотелось заниматься только тем, в чем я разбирался. Для матери это означало, что рухнули все планы в отношении ее сына, которого она без памяти любила и с которым связывала свои надежды.

Пришлось воспользоваться нашими знакомствами, и два месяца спустя я поступил на службу на конный завод в Тарбе.

По прибытии в город я встретился со своим предшественником, который в тот момент лихорадочно готовился к отъезду.

– Если вы полагаете, что здесь вас ждут развлечения, тогда сразу забудьте об этом, – сказал он мне. – Тарб не назовешь веселым городом. Однако если вы человек сентиментального склада и вам не чужда любовь, тогда вы сможете прекрасно проводить вечера в доме госпожи Борденав.

II

Что представлял собой дом госпожи Борденав?

Этим вопросом я задался сразу, как только приехал в Тарб. Не будучи человеком сентиментального склада, как предполагал мой предшественник, я тем не менее постарался разузнать как можно больше о доме, в котором весело проводят время. Парижанину, привыкшему жить на широкую ногу, приезд в Тарб не сулит ничего хорошего. Я твердо решил не предаваться никаким безумствам, но и не собирался во искупление прежних ошибок умирать от скуки и не считал, что с меня будет довольно созерцать из окна моей квартиры голубые или заснеженные вершины Пиренеев.

Оказалось, что, когда говорили о доме госпожи Борденав, имели в виду семью, состоявшую из трех человек: самой госпожи Борденав и ее дочерей, Сюзанны и Лоранс. Госпожа Борденав находилась в том возрасте, в котором вполне естественно иметь двух дочерей, одной из которых исполнилось двадцать два года, а другой – двадцать лет. Сама хозяйка дома меня мало интересовала. Достаточно было того, что она входила в число наиболее видных представителей буржуазии этого города, обладала довольно приличным состоянием, а в ее салоне охотно принимали молодых клерков. Это было единственное место, куда каждый вечер можно было отправиться после ужина. Она любила принимать гостей, собирала у себя большие компании и благодаря дочерям сохранила возможность наслаждаться шумным обществом молодых людей, как делала это в прежние годы, когда своей красотой притягивала к себе многочисленных поклонников. В провинции редко встречаются такие дома, но госпожа Борденав вовсе не считала себя провинциалкой. Каждый год в разгар сезона она целый месяц проводила в Париже, на сентябрь уезжала в Биарриц, а зимой отправлялась на две недели либо в По, либо в Ниццу. В Тарбе она оставалась лишь для того, чтобы приглядывать за своим имуществом.

Что же касается ее дочерей, то именно о них мне хотелось узнать как можно больше. Впервые я повстречал их в чудесном парке Массе, раскинувшемся вдоль берега реки Адур[19]. Над местом, где расположились девушки, нависал огромный куст магнолий. Я несколько раз прошел мимо этого места и смог обстоятельно их рассмотреть. Обе были красивы, но каждая отличалась своей, особенной, красотой. Старшая сестра, брюнетка, обладала стройной фигурой, а в выражении ее лица было что-то жесткое и решительное. Зато младшая являла собой полную противоположность: она была светлая, пухленькая, на лице ее светилась прелестная, немного грустная улыбка, а мягкий взгляд ее глаз был трогательным и беззащитным. Впоследствии я узнал причину, по которой она всегда выглядела опечаленной. Оказалось, что, когда Лоранс была совсем еще ребенком, из-за небрежности няньки она вывихнула ногу и навсегда осталась хромой. По этой причине она стыдилась бывать на людях и старалась держаться в тени старшей сестры. Когда на званых вечерах все гости танцевали, Лоранс неизменно сидела за роялем, и именно она брала на себя все заботы о домашнем хозяйстве, тогда как прекрасная Сюзанна была озабочена исключительно своими туалетами. Одним словом, Лоранс в своем доме была вынуждена играть роль Золушки с той лишь разницей, что не ходила в лохмотьях.

Я представился обеим сестрам и был встречен ими так, словно на мне все еще лежал отблеск того великолепного мира, в котором я проживал в недавнем прошлом. Оказалось, что они слышали обо мне, а мадемуазель Сюзанна даже вспомнила, что обратила на меня внимание на скачках в Лоншане. Тогда на мне были белая жокейская куртка с синими рукавами и желтая шапочка, и в этом трехцветном наряде я не показался ей смешным. Даже наоборот, она считала меня знаменитостью. Каждую неделю спортивные газеты писали о моих подвигах и похождениях, а болтливая бульварная пресса сообщала о моих связях с известными распутницами. В глазах этой девушки, единственным божеством для которой была мода, я являлся значимой фигурой, и она полагала, что было бы большой удачей заполучить меня в свой салон. Меня окружили заботой и вниманием, и уже через три дня после моего появления в их доме Сюзанна вечером отозвала меня в уголок и вручила альбом с портретами парижских актрис, на первой странице которого я обнаружил Белую Жемчужинку, на второй – Флору из Оперетты-Буфф, а на третьей – Рафаэль из варьете. Портреты шли в том же порядке, в каком они становились моими любовницами.

– Вот видите, я все о вас знаю, – сказала Сюзанна и рассмеялась, поняв, что я смущен.

После этого инцидента я могу сказать лишь одно: как прекрасна и полезна наша пресса! До чего ловко газеты, старающиеся не допустить, чтобы в провинцию проникла опасная бацилла политики, научились читать нравоучения нашим провинциалам!

Обладай я хоть толикой здравомыслия, я бы с самого начала держался подальше от этой восхитительной барышни и постарался бы сблизиться с ее сестрой Лоранс. Однако все вышло с точностью до наоборот. Лоранс обладала светлым умом и ангельским сердцем, но она хромала, тогда как Сюзанна с ее гордо выпяченной грудью была гибка и грациозна, словно змея. В итоге я увлекся Сюзанной и стал внимательно к ней присматриваться.

По правде говоря, за этой девушкой стоило понаблюдать. Сюзанна являла собой великолепный продукт светского воспитания, которое она получала везде и понемногу, от случая к случаю, в каждый момент своей беспечной и неупорядоченной жизни. Я не хочу сказать, что это был именно тот тип девушки, в котором воплотились основные черты эпохи, я лишь утверждаю, что не считаю ее чем-то исключительным, потому что те личные качества, которые были ей присущи, я не раз наблюдал и у других барышень. Не знаю, чего в ней было больше, природной интуиции или проницательности, приобретенной благодаря жизненному опыту, но об окружающем мире она имела очень твердое суждение, решив для себя раз и навсегда, что достойное место под солнцем она сможет занять лишь в результате удачного замужества. Под удачным замужеством Сюзанна понимала такой брак, который сделает ее счастливой обладательницей мужа с громким именем, значительным состоянием и достойным положением в обществе. Итогом такого замужества должно было стать проживание в Париже на виду у светской публики. При этом она мечтала, чтобы ее имя и туалеты ежедневно упоминались в нужных газетах, чтобы о ней говорили и ею восхищались. Сюзанна была уверена, что, когда эта цель будет достигнута, ей уже никогда не придется скучать и из ее жизни навсегда уйдут печаль, разочарование и тоска. Ей доводилось бывать при императорском дворе, точнее говоря, ее принимали в неформальной обстановке в Биаррице, и то, что сказал в одном из своих «слов» по поводу сильных мира сего Массийон[20] (я выучил это «слово» во время подготовки к экзамену на бакалавра), в полной мере можно отнести к Сюзанне. Сказал же он следующее: «Эти люди поставлены как для блага народа, так и для его погибели». Возможно, кто-то спросит: что мешало Сюзанне вступить в блестящий брак? Отвечаю: в сущности, ничего. Это было вполне возможно, как и все, к чему человек страстно стремится. Решить поставленную задачу она намеревалась с помощью оружия, разящего наповал: своей красоты. От нее требовалось лишь одно – холодно и расчетливо воспользоваться этим оружием. Главное, считала она, оставаться красивой до тридцати лет, что было вполне достижимо, поскольку Сюзанна твердо решила не поддаваться никаким искушениям, из-за которых красота может увянуть, а за оставшийся срок, полагала она, обязательно найдутся достойные кандидаты, в которых она сумеет пробудить чувство нежности, страсть и преданность. Если мужчина может стать игрушкой в руках невинной семнадцатилетней девушки, то на что же способна двадцатипятилетняя женщина – красивая, свободная, опытная, отдающая себе отчет в том, что она говорит и о чем предпочитает умалчивать! Если романтическим мечтам предаются с холодной головой и трезвым расчетом, то в этих мечтах можно зайти очень далеко. Именно такого рода мечтам и предавалась Сюзанна.