Где-то в конце времен. Кинороман

Так я и знал.

– Машенция, сейчас ты видела, как работает истинный гений. Смотри, – я приобнял ее за талию и ткнул пальцем в многочисленные системные разветвления графика, – видишь?

Машка посмотрела на график и, понятное дело, сразу ничего странного не увидела. Неудивительно: это у меня сейчас наитие и прорыв. Пришлось ткнуть ей пальцем еще раз.

График последовательных действий нормального человека во времени представляет из себя прямую. Но Гюнтеру фон Бадендорфу сроду не было дела до таких условностей, и его личная диаграмма раздваивалась, растраивалась и даже порою расчетверялась. Иногда после разветвления линия возвращалась к первоначальному линейному курсу, а иногда обрывалась. Видимо, в этом случае мой папэ отправлялся на свиданку к Костлявой.

– Не поняла.

– Маша, включи второе полушарие. Мой папэ умудрялся находиться в одно и то же время в разных местах. Это утверждает программа, которая основывается только на проверенных источниках информации. Вроде бы бред, но кремний врать не умеет. Зато умеет врать мой папэ. Потому что если и он не врет, то мы имеем дело с первым научно доказанным фактом мистического присутствия, во что уже я не верю, потому что пророки так усердно, как он, пиписьками не трясут. Давай-ка заценим, что такого интересного он в эти моменты наделал.

Мы налили по стаканчику текилы и погрузились в изучение. Первое раздвоение появилось буквально за год до анонса левиафанизма как социального движения. В Москве Гюнтер фон Бадендорф и будущий Адепт Илай вели психотренинги (видеозапись прилагалась), а в Мюнхене в это время Гюнтер фон Бадендорф участвовал в теософском семинаре, записи которого тоже были в наличии. Даты совпадали, и на обеих мувиках гарантированно был именно мой папэ.

– Хм. А что это у него во рту, уж не джойнт ли?

– Сигарета. Легкий стимулятор позапрошлого века. Его потом запретили, очень грязная была фиговина.

– Не пробовал.

– И не попробуешь. От нее все датчики токсинов с ума сойдут, плюс курение вызывало привыкание, а сама сигарета воняла, как помойка.

– Фу, какая гадость. Ладно, что там у нас дальше?

А дальше понеслась такая пурга, что текилы могло и не хватить. Под конец мы уже просто не могли вникать, а тупо прикалывались.

– Как тебе вот этот вот дифирамб здравому смыслу, когда он покупает билет до Боготы и обратно, чтобы быть там арестованным, посаженным и расстрелянным, но все же как-то улетевшим обратно нужным рейсом?

– Замечательно, но вот тут еще круче: он читает речь из Бангкока в хенгауте на собственных похоронах и обсуждает произошедшее с камрадами, среди которых он тоже присутствует, но уже в Тель-Авиве. Хорошо хоть оба под псевдонимами, а то я бы решила, что он совсем совесть потерял. Причем тот, который в Израиле, женат и у него двое детей. Такое, кстати, не раз уже встречалось.

– Отвал башки.

– Магия, чо…

Было уже часов шесть утра, и мы дико устали. Поэтому решили обдумать увиденное завтра, на свежую голову. Машка поехала домой, а я с квадратной башкой рухнул на койку, не раздеваясь.

И только подумал, что неплохо было бы пробить по сети этих его жен и детей, как Морфей начал показывать мне необузданное порно с Верещагиной в главной роли.

10

– Двойники.

– Да нет, ты что. Найти одного двойника на произнесение речи он еще бы смог, согласен. Но ты сама подумай, как он уговорил бы два десятка зануд безупречной внешности вместо себя интенсивно клеить ласты?

Мы сидели втроем в безымянном итальянском кафе на парапете в районе Мостов и фантазировали под пару бутылок кьянти. Мое вчерашнее вдохновение иссякло, Машка была вялой и капризничала, и только Пит проявлял признаки какой-то интеллектуальной активности.

– Ребята, мне кажется, что вы не с того конца начали думать, – Пит посмотрел на меня сквозь бокал. – Вы думаете «как», а надо думать «зачем», двоечники.

– Он продвигал левиафанизм.

– Зачем ему вообще потребовался этот гон про астероид? Он и без него неплохо справлялся, мне кажется. Что такого есть в космосе, чего тогда не было на Земле?

– Там его мочили зануды.

– Он сам был тогда занудой.

– Это были враждебно настроенные зануды. Ты хоть знаешь, что за кавардак у них там до сих пор творится? Куча племен, у каждого свой президент, все воюют со всеми. Корпорации, Христианский Епископат, два Исламских Эмирата, Латиноамериканский Социалистический Союз, Российская Монархия, да чего там только нет, включая совсем дикие страны вроде Кубы. И везде за все надо платить. Представь себе, сидел бы ты тут сейчас, если б тебе пришлось платить квоты за воздух, воду, жилье, еду и торчево? При том что на вершине распределительного узла сидел бы не наш альтруистичный AI, а толстый и вовсе не симпатичный дядька, который все гребет под себя и чья фантазия направлена только на сочинение новых способов выжать тебя досуха? Сомневаюсь, – Машка села на своего любимого конька.

– Но бывали же на Земле какие-нибудь удачные смены правительства? Мне с детства не верилось, что люди могут вот так вот всю жизнь быть на грани вымирания и даже не пытаться хоть что-то изменить.

– Ага. Во время которых выкашивалось в среднем двадцать процентов дееспособного населения, а вовсе не симпатичный дядька все равно так или иначе появлялся. Вилли, у меня по истории 120 баллов. Земля во все времена была полной жопой, жопой остается и сейчас. Ты же насмотрелся на транстаймеров, так скажи, чем они от нас отличаются?

– Они глупые и тихие.

– Боже мой, Голли, ты реально сводишь меня своей невнимательностью с ума. Они не глупые – они не образованные. А тихие они, милый мой, потому что до сих пор боятся.

– Чего?

– Всего, Вилли фон Бадендорф, недалекий сын великого папэ. Просто всего на свете. Они боятся просто потому, что не умеют не бояться. Они привыкли, что каждую секунду из кустов может выпрыгнуть кто угодно: от каннибала с пулеметом до сборщика налогов, чтобы содрать с них живьем шкуру. При том что сам каннибал и сборщик налогов боятся точно так же и того же самого. Настолько сильно, что страх давно перешел в ожидание.

– И все очень хотят кушать…

– Не то слово, – Верещагина в один глоток прикончила свой бокал, явно размышляя о том, а был ли на Земле такой вот чудесный кьянти.

– Невесело. Интересно, а когда мой папэ перестал бояться?

– С чего ты взял, что он перестал, Голли? – улыбнулся Пит.

– Ну как. У него же хватило кишки все это провернуть?

– Вилли не разбирается в баалитах, Пит. Хотя он ни в чем, кроме баб, не разбирается. Да и в бабах-то не очень. Можешь ему втолковать, а то у меня уже сил никаких нет?

– Могу. Но исключительно ради тебя, моя вермишелька. А ты внемли мне, несущему великую мудрость седой древности, о отрок! – Пит состроил постную рожу, удивительно похожую на морду пекинеса. – Все дело в естественном отборе и природных инстинктах, а именно в инстинкте размножения. Секс всему голова. Страх за себя у животных отступает на второй план, когда они начинают защищать свое потомство, иначе виду просто не выжить. А поскольку гомо сапиенс всё те же приматы, то это в полной мере распространяется и на них. Почему твой папэ, ты, я, Маша и любой человек так любим трахаться? Природа дала нам оргазм, чтобы мы размножались. Тупая, но эффективная замануха. Первобытный «ты» хотел трахать первобытных же самочек много и часто, оставляя свой генофонд и увеличивая численность вида. Больше секса – больше детей. Больше детей – больше других самцов будет трахать новых самочек и плодить еще больше детей. Борьба вида за доминирование, проще некуда. И на фоне этого базового инстинкта начинается внутривидовая борьба, когда потомству необходимо дать время, чтобы оно подросло до полноценной особи, защищая его от своих же крайне злых всеядных приматов-сородичей. И тут самосохранение отступает на второй план, потому что чисто практически твое многочисленное потомство важнее для вида, чем ты сам. Мало кто отдает себе отчет, но эти же правила до сих пор лежат в основе всех человеческих отношений. Добро пожаловать в начальную школу, салага. Твой папэ всего лишь довел эту схему до логического финала, придумав и реализовав программу, которая позволяет оградить свое потомство и потомство своего племени от абсолютно всех негативных влияний окружающей среды.

– Черт, никогда бы не подумал, что по сути любой фон Бадендорф – всего лишь огромная доминантная белая горилла. Теперь я понял, какими глазами меня видит Маша. Сейчас я себе, увы, тоже бы не дал.

– Не она одна. Зато у твоей гориллы есть вечно готовый воткнуться в любую дырку толстый розовый член, фетиш всех других самцов человекоподобных обезьян. Тебя это, по идее, должно успокаивать.

– Что-то не очень… И вовсе не в любую. Но ты же сейчас опять сведешь всю эстетику отношений к биохимии мозга.

– А как же! Что такое красота, как не фактор оценки подходящего для спаривания партнера? Но ты не парься, скоро тебе надоест об этом думать, и ты завалишься в первый попавшийся клуб, где наверняка присунешь по-взрослому какой-нибудь неосторожной девочке, наглядно подтвердив на практике мою правоту.

– Обязательно присуну. Потому что и я – горилла, и мой папэ – горилла, и только мама моя была ангелом и разведчиком дальнего космоса. А что? Квоты есть, пойдемте со мной, я угощаю. Увидите, как умеют веселиться настоящие могучие приматы.

– Ты выиграл, Пит, он это предложил, – улыбнулась Машка.

– Жизнь меняется, Вилли – нет.

И мы снялись с якоря, взяв курс на «Эйфорию».

11

Я проснулся. Ох, ребятки, зря я это сделал. В моей палитре не существует настолько мрачных тонов, чтобы описать вам всю глубину страданий от сегодняшних отходняков. Моя голова превратилась в источник непрекращающейся боли, а желудок – в юдоль тяжести и тошноты. Изнасилованный всеми видами допустимых (и не очень) стимуляторов организм утверждал, что он давно умер и попал в ад. Единственное, что могло окупить такие муки, – это отрывочные воспоминания о произошедшем за ночь.

Мы вошли в «Эйфорию» в неурочное время – в семь вечера. Мы были суровы и решительны, мы шли, чтобы проверить на прочность трехзначную сумму квот на роскошь. «Эйфория» содрогнулась. Не первый раз замужем, она ценила беззаветную преданность делу и помогла, чем смогла. Сначала мы зверски отомстили Патриции, купив ей выходной. Хрен тебе, сука, а не участие в самом злом угаре этого года. Минус тридцать квот. Охране было строго-настрого указано не подпускать ее ближе чем на сто метров к клубу. Мы выслали срочные приглашения всем, кого хорошо знали, плохо знали и не знали вовсе. Я купил халяву на фэйк любому, кто войдет сегодня в двери заведения. Минус двести. Потом мы одумались и только было составили гест-лист, но опоздали: клуб был забит до отказа уже в восемь, наши статус-рейтинги зашкаливали, и нам пришлось держать марку.

Маша вызвала тяжелую артиллерию – топ-5 аутдор-виджеев, я перебил контракт у модов из Flex, Пит тупо позвонил в агентство и заказал фэшен-шоу. Минус сто семьдесят.

Потом мы окончательно поехали мозгом и позвонили Машиной маме с вопросом: а во сколько нам обойдется устроить лето в Нью-Праге на 8 часов? Мама сказала, что больше никогда не пустит дочь гулять по улице в такой сомнительной компании и согласилась на сотку. Через час температура на улице поднялась до +25, а в полночь даже дали грозу. Нас посетила мысль отказать в проходке журналистам, но потом мы сжалились и разрешили им присутствовать, если они будут неглиже (камеры не в счет). К моему счастью, к двадцати трем часам в клубе было около ста процентов полностью раздетых как журналистов, так и посетителей. С камерами и без камер. Бесплатно.

Потом я просто дал еще полтинник Анжи, арт-директору «Эйфории», чтобы он рулил сам, потому что мне хотелось быть в толпе. Анжи понял, пожал мне руку и забил меня в систему как VIP на вечные времена. Еще бы он этого не сделал…

А, да. Это первое и, надеюсь, последнее тусэ, которое охраняли паладины. Палы приехали сами, молчали, улыбались и только изредка делали замечания особенно расхреначенным персонажам. Великий Хаос, как же я люблю свой мир!

Стоило мне выйти на танцпол, как началась заруба. Маша и Пит в невменозе методом мистера Тыка выбрали из толпы произвольных членов жюри для показа моды. Показ провалился: слишком уж в зале была разношерстная публика. Наш рейтинг пошатнулся.

Flex снова были на высоте. Наш рейтинг поднялся вместе с ними.

Тусэ под фэйком начала раздевать окружающих на улице. Рейтинг взлетел до небес.

Маша и Пит уже были в толпе и творили нечто незабываемое. Плюс двадцать пунктов.

В два часа ночи молодчинка Молох выдал «Эйфории» лицензию на квоты за заслуги перед Отчизной – за высший процент зачатия новых членов общества. Наш рейтинг реально офигел, и в «Эйфорию» повалили супермоды.

Я вдул новую порцию фэйка, точно зная, что это будет уже гарантированный перебор.

Помню модку из «Талеров» у себя на коленях. Помню не очень удачный секс с не в меру подвижной киберпанк в кабинете Анжи. Смутно помню душевную беседу с кем-то в черном костюме, с лысым черепом на предмет, что все мы тут чмо и умрем в муках, потому что все мы гомосексуалисты и уроды, невзирая на пол и возраст.

Почти не помню ничего, кроме пары оргазмов, с кем – убейте, совсем не помню. Табло рейтинга в тумане, Маша на Пите под потолком клуба в свете пушек сплелись в ритмично дергающийся клубок нервно содрогающихся в экстазе мышц. Танцпол качается, как палуба пиратской бригантины, люди падают за борт, а мне смешно, и огромные белые гориллы трясут пальмы и раскалывают уверенными движениями кокосовые орехи своими… Нет, ну его, не стоит подробно об этом.

Кто-то вез меня домой. Кажется, это была Патриция, но мог быть и Анжи. Потом была пустота, а за нею пришли адские муки. Не зря левиафанизм утверждает, что за все придется рано или поздно платить.

Да, я платил сполна и знал за что.

Амен, мать его.

12

Утро добрым не бывает. Если я и позабыл о занудах, то зануды меня запомнили крепко-накрепко и адрес записали. Через пару дней после своей триумфальной ночи в «Эйфории» я вернулся домой под утро от моей очередной знакомой и обнаружил, что мое жилище превратилось в решето в буквальном смысле этого слова. Стены – в дырочку навылет, мебель – в крупный бронебойный горошек, сыр эмменталь для настоящего мачо, ядри его в качель. Непобедимая Бруня забилась на чердак и устроила там сама себе форменную молчаливую истерику. Паладины мгновенно взяли меня в оборот, трепали по плечу, сочувственно заглядывали в глаза и целый час трясли на предмет необходимости срочной психологической помощи. Но поскольку стресс-тест оба раза показал, что я в полной норме, хотя конкретно и удивлен произошедшим, то меня отпустили на все четыре стороны, настоятельно порекомендовав сменить место жительства на Цитадель до окончания следствия. Я пообещал подумать и через две минуты спринтерского забега уже скребся в дверь к дедушке Велвелу.

Потому что начал понимать транстаймеров.

Мне было страшно.

Да, блин, я всегда мечтал стать авантюристом. Но есть же разница между приключением и изрешеченным из «Гейзера» диваном, на котором ты так любил спать? Ребята, поймите, я готов совершать глупости и поступки, но категорически не готов ни за что умирать, тем более совсем уж хрен пойми за что.

О Великий Хаос, дедушка Велвел был дома. Дверь открылась, и Велвел Меламед, мрачно хмурясь, впустил меня внутрь.

– Дедушка Велвел, мне нужен ваш совет как человека и как работника ПСС.

– Я знаю, Вилли, – дедушка выглядел очень грустным, настолько, что мне вдруг стало его почему-то очень жаль. Гораздо больше, чем себя.

– Вы мне поможете?

– Конечно, я помогу тебе, Вилли.

– Дедушка, может, я не вовремя, вижу, что вы чем-то огорчены. Что-то случилось?

– У старого еврея всегда много проблем, Вилли. Но что может приключиться со старым одиноким евреем, у которого нет жены и детей? Не волнуйся, мальчик, все самое печальное со мною уже давно произошло, и мы не будем об этом. Садись, давай-таки поговорим о тебе, это сейчас нужнее.

Фиг знает почему, но я вдруг почувствовал себя эгоистом высшей пробы.

– Дедушка, я зайду и сяду, конечно. Но ни слова не скажу, пока вы сами не расколетесь, что произошло, или не скажете, что это не мое дело, или, в конце концов, не улыбнетесь.

Дедушка Велвел посмотрел мне в глаза, а потом так широко и ласково улыбнулся на заказ, что будь я прежним Вилли-Голли, на раз бы поверил, что никогда в жизни Велвела Меламеда не было ничего радостнее факта увидеть именно меня и именно сейчас. Чтоб я так жил, как умеет улыбаться этот величайший в мире артист, если вы меня понимаете. Ясное дело, что мне стало еще неудобнее, но выхода у меня не было.

– Дедушка, мне очень страшно. Только что кто-то расстрелял мой дом, и я не знаю, куда мне идти и что делать.

– Ты соблюдаешь заповеди, и тебе уже дано здесь безопасное место. Не беспокойся об этом, а подумай, что ты можешь сделать, чтобы и впредь тебе было место на твоей земле и за ней.

Я замолк. Мне вдруг подумалось, что я могу, может, еще почувствовать, как много старый еврей может сказать глазами, но то, что он говорит словами, надо бы хорошенько осмыслить. Дедушка Велвел вовсе и не торопил меня. Он налил чаю в алюминиевую кружку, достал каких-то пряников и терпеливо ждал, что я ему скажу. А мне уже совсем стало неинтересно, кто и зачем изрешетил стены моей хибары, а стало интересно совсем другое.

– Дедушка, скажите, а как вам, евреям, живется тут, на Пантее?

– Очень хорошо живется, Вилли. Нам никто не мешает, и это совсем необычно. Но это не наш дом, хоть нам тут и хорошо.

Типичный еврейский честный ответ. Вроде чистую правду сказал дедушка Меламед, а вроде бы и не сказал чего-то самого важного.

– А вы знаете, почему у нас всем запрещено афишировать любую религиозность, а евреям можно и нужно?

– Да, знаю.

Опять двадцать пять. Ладно…

– Почему?

– Потому что те, кто делал это место, сказали в свое время: «У евреев много ученых, пусть живут в своей вере, без ущерба среди нас и помогают нам, а мы будем помогать им, и будет нашим народам от этого великая польза».

Ну что ты будешь делать, а?

– Но вы же грустите по родине?

– Да, конечно, каждый еврей считает, что ему нужно быть в Израиле.

– Но сами вы не едете.

– Как могу я, Велвел Меламед, бросить детей, которых я берегу? Кто будет учить их? В вашем народе нет родителей, кто еще позаботится о вас, кроме меня и других евреев?

Я быстренько прикинул и понял, что в интернатуре ПСС действительно работают преимущественно евреи. В медицинском секторе, кстати, тоже. Странно, но раньше я на это как-то не обращал внимания. Хотя на что, кроме хорошего женского экстерьера, я вообще обращал свое внимание?

– Простите меня, дедушка, я сейчас буду думать вслух. Мы, левиафаниты, живем среди евреев, а евреи живут среди нас. У нас разная вера и разная жизнь, но вас это устраивает? В чем прикол?

– Мальчик мой, почему ты думаешь, что у нас разная вера и разная жизнь?

И вот в эту улыбку я поверил по-настоящему. Я воткнул, я опешил, я очень сильно растерялся, потому что никогда не читал ни Тору, ни Манифест левиафанитов. Мог бы, но не читал. И впервые допер, что ни на одном из занятий нам не преподавали ни того, ни другого. Какая прелестная теократия без религиозного обучения, что за фигня? Если нет понимания вопроса, но есть уважение к собеседнику, прояви его – сказало мое я. Пришлось немного покопаться в памяти и вспомнить уважительное обращение на иврите к учителю.

– Рабе Велвел, я так хочу спросить вас о многом, что не знаю, о чем спросить прямо сейчас.

– Это хорошо. Теперь я здесь не зря, – сказал мой учитель младших классов Велвел Меламед, которого статистически я видел намного чаще, чем своего неугомонного папэ. И еще он рассказал мне, как нужно правильно общаться с одним нашим общим знакомым.

13

С точки зрения моей собственной безопасности, дедушка Велвел меня категорически успокоил. Кто бы ни разбомбил мою хату, снова они туда не сунутся, тут ПСС и ее паладины в лепешку расшибутся, но террористов отыщут в рекордные сроки и отправят петь караоке на Тиамат. Только я и сам очень быстро додумался, что нападение на меня как на личность имело смысл в том единственном случае, если я представляю для зануд непосредственную опасность. А я, тусер, трахер, бухарик и торчок Вилли фон Бадендорф, явно не представляю опасности ни для кого, кроме молодых и неопытных туристок с Гондваны. Да и то, если у них размер груди колеблется от третьего до пятого.

Значит, представляю опасность не я, а нечто, принадлежащее мне.

Ясен пень, что это было то самое кольцо. Презент Бабки Ежки, подарочек престарелой сволочи, моль ее сожри. Это и есть та вещь, с которой начались все эти приключения и которой я обязан честью быть в любой момент нашпигованным пулями со смещенным центром тяжести.

«Колечко-колечко, сколько лет мне осталось жить?» – «Ку…» – «А почему так ма…» – мрачно изрек я сам себе и снова пошел по направлению к золотому куполу храма Адепта Илая.

Его святейшество ничем от себя прежнего не отличался. Много тела, молоко, печенюшки на подносе, крепкий здоровый сон. Разве что стайка полностью обнаженных супермодок с невообразимыми торпедообразными грудями тусовались неподалеку в тени колоннады. Только вот хрен ты меня теперь возьмешь на эту бутафорию, Адепт Илай.

– Подъем, труба зовет.

– Ну что тебе опять от меня надо, Виллечка? – крепкий сон Адепта явно был чем-то вроде еврейских ответов дедушки Велвела.

– Ничего сверхъестественного, дядя Илай. Я тут немного покумекал и решил, что вы водите лично меня и большую часть населения Пантеи за нос.

– Интересный вывод. Только на твоем месте я бы посмотрел шире. Лично я вожу за нос население всех шести планетоидов и лунную левиафанитскую общину в придачу. А что, это проблема? Так ты только маякни, и я мгновенно исправлюсь! – И Адепт Илай прикрыл нахальную улыбку своим пушистым хвостом, толщине и полосатости которого позавидовал бы любой леопард.

Я прибалдел. Надо же, а слухи не врут. Этот маньяк действительно модифицировал себе за каким-то хреном настоящий кошачий хвост. А я, дурак, не верил. Но вот ведь, модская козлина, даже лицом не дрогнул. А дрогнул бы, волны по туше трое суток бы ходили. Значит, я на правильном пути.

– Я беспокоюсь о судьбе моего папэ, Гюнтера фон Бадендорфа, – снова заладил я.

– Понятное дело. Разрешаю. Беспокойся.

– Спасибо. Но я заметил, что это не первая его смерть.

– Вы такой наблюдательный, юноша! Фамильная черта? Так что конкретно вы хотите именно от меня?

Фиг его знает, почему я задал следующий вопрос, но я его почему-то задал. Наверное это было или то самое просветление, или ноги Верещагиной еще не угомонились в моей голове, или грустные глаза рабе Велвела наставили маленького гоя Вилли на путь истинный…