Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

–Я нужен Вам, Иван Иваныч?

–А что, Франц Карлыч, не было ли с последней почтой Альманаха французского?

–А как же, Ваше превосходительство, ещё третьего дня доставили… Вы не спрашивали, так я и не беспокоил…

– Бог мой, Франц Карлыч, – рассердился Бецкой.– Я устал про то спрашивать…

– Напрасно гневаться изволите, Иван Иваныч… Альманах сей на Вашем столе с правого краю лежит…

Бецкой сразу подобрел, размяк.

– Вы читали его? Есть ли в нём рассказ о перевозке скалы нашей из Лахты в Петербург? И ничего в рассказе сём не изменено?

Его секретарь-немец пожал плечами: по-французски он понимал слабо.

Бецкой досадливо махнул рукой.

– Хорошо… Вот сюда Альманах положите… Нет, пожалуй, сюда лучше… И тотчас же карету за Фальконетом пошлите, пусть ко мне едет, не мешкая… И призовите ко мне шевалье де Ласкари…

– Он в гостиной давно дожидается…

Вошёл Ласкари, молча поклонился.

– Ну, что, шевалье, Вы принесли мне экстракт последних писем Дидерота к Фальконету?

– Он при мне, Иван Иваныч, я взял эти письма у самого Фальконета, он нисколько их не скрывает и даже посылает читать императрице…

– Не теряет надежды вернуть её былое расположение… Напрасно. Императрица сейчас государственными делами обременена, не до монумента ей… Да и прискучил Фальконет государыне нашей, слава Богу!

– Читать, Иван Иваныч?

– Читай.

– «У нас теперь здесь много россиян, делающих честь своей нации. Пример их государыни внушил им любовь к искусствам, и они возвращаются в своё отечество, нагруженные собранной у нас добычей. Как сильно изменились мы! Мы распродаём наши картины и наши статуи, когда у нас царит мир, а Екатерина их покупает, когда ведёт войну…»

– Что же… Сие весьма лестно слышать от такого критикана как Дидерот… – Как всегда внезапно, у Бецкого помутнело в глазах, и он прикрыл их рукой, откинувшись в креслах. – Я посижу так несколько…

– Опять глаза, Иван Иваныч? – Ласкари был сочувственно-предупредителен.

– Ты об том никому ни слова! Смотри! Тотчас по Петербургу сплетни пойдут, что Бецкой совсем к делу непригоден стал… Если правду сказать, пугают меня пароксизмы эти… Коли без глаз останусь, что тогда при дворе делать? Чем буду полезен императрице и Отечеству своему?

– Бог милостив, Иван Иваныч…

Конечно, Ласкари меньше всего беспокоило острота зрения патрона. После блестящего завершения всех трудов по перевозке Гром-камня он вдруг остался не у дел. Фальконет готовился к выставке Большой модели монумента – она была завершена. Звезда предприимчивого грека вдруг потускнела: императрица, прекрасно осведомлённая об его подвигах, и не подумала отметить его среди прочих, отличившихся в знаменитой эпопее. Он не получил обещанных семи тысяч за изобретение механики, и ему не вручили, как другим, медаль с памятной надписью «Дерзновению подобно». Шевалье был унижен и оскорблён. При этом он был страшно зол на Бецкого, этого чванливого надутого полуслепого старика, который выдавал его достижения за свои собственные и вечно путал главное с второстепенным.

– Можно ли пока вопрос задать, Иван Иваныч?

– Отчего же нельзя? – ответил Бецкой, не открывая глаз.

– Я давно спросить хотел, Ваше высокопревосходительство… Довольны Вы службой моей?

– Доволен… Можно сказать, весьма доволен, и государыне о том говорил…

– Не извольте гневаться, Ваше высокопревосходительство… Коли Вы так мною довольны… Разве не я изобрёл машину по перевозке Гром-камня? Отчего же не удостоился я обещанной награды? Огорчительно было и без медали за свои труды остаться и без вознаграждения…

Бецкой молчал, хотя Ласкари видел, как вздрагивают под его ладонью редкие ресницы.

– Разве не я организовал труды эти великие? В иные дни до тысячи человек работали денно и нощно, каменщики, рубщики, кузнецы… Разве не я расставлял всех по своим местам, разве не по моему приказу каждый раз сдвигался с места Гром-камень?! Сколько народу из Петербурга наезжало, сколько карет, сколько экипажей разных… И вельможи и простолюдины – всякий под присягой подтвердить может, что это действие героическое по моей команде происходило…

Бецкой молчал, ресницы его перестали вздрагивать, и Ласкари окончательно пришёл в бешенство.

– Опять спать изволите, Ваше высокопревосходительство?

Но генерал, убрав руку от лица, неожиданно бодрым взглядом просверлил шевалье насквозь.

– Отчего же спать? Я вовсе не сплю… Я сижу и думаю, до какой же степени наглость человеческая дойти может? И кто это мне в моём собственном кабинете проповеди читает? Кто меня, старика, жизни учит? Ты, друг ситный, совсем забылся, а у нас говорят: « Всяк Еремей про себя разумей»… Монумент Петру Великому по приказу высочайшему я сооружаю, я! А Фальконет и ты, тем паче, лишь исполнители воли моей, а через меня – государыни нашей Екатерины Алексеевны… Какое тебе, наглец, ещё вознаграждение требуется помимо того офицерского, что ты имеешь за свои чины, не по заслугам полученные? У меня в Конторе строений десятки инженеров сидят, умные, образованные, не тебе чета… Какие математические расчёты по перевозке Гром-камня произвели, какой макет твоей машины сделали! И никому из них и в голову не пришло дополнительного вознаграждения за труды просить… Ты кто таков вообще? Шевалье де Ласкари? – Он вполне искренне рассмеялся. – Ты что, и вправду веришь, что, если осла назвать лошадью, он лошадью станет?

Ласкари молчал, еле сдерживаясь.

– Что надулся-то, подполковник? Любишь смородину – люби и оскомину! Понимаю, ты нынче не у дел остался, хотя при Фальконете в должности лучшего друга по-прежнему пребываешь… Монумент ещё отлить надобно, а это дело нелегче перевозки Гром-камня будет, третий год литейщиков ищем… Мог бы и сам ваятель отлить, не велик господин, так упёрся – ни в какую! Это я к тому говорю, что ты и ныне пригодиться можешь…

– Благодарю покорно, Ваше высокопревосходительство!

Сделав усилие над собой, Ласкари поклонился и пошёл было к выходу, но Бецкой слабым движением руки остановил его.

– Стой! Ты всё понял, шевалье? Никакой машины по перевозке Гром-камня ты никогда не изобретал, и вообще… Всё это – уже история… А в истории беглые уголовники из запредельных стран редко играют значительную роль…

– Я понял, Ваше высокопревосходительство…

Ласкари ещё раз склонил голову в поклоне и тут на краю стола генерала увидел маленькую книжечку. Глаза его злорадно сверкнули. Это был Готский календарь, он не сомневался в этом. А с этим календарём случилась прелюбопытнейшая история. Готский календарь подробно описывал важнейшие события в Европе за прошедший год, и Бецкой, распираемый гордыней не меньше, чем Ласкари, решил написать статью о знаменитой эпопее по перетаскиванию камня. Изобретение «механики», организацию работ и все идеи Фальконета по поводу монумента он приписал только себе. Статью в Готский календарь необходимо было предоставить на французском языке, в коем Иван Иваныч был не силён. Написав её по-немецки, он велел своему секретарю найти хорошего переводчика. Секретарь, недолго думая, обратился к Ласкари как к человеку наиболее осведомлённому в прошедших событиях. Шевалье, прочитав статью, был просто взбешён и под горячую руку отдал её для перевода самому Фальконету. Как ни странно, ваятель даже не удивился, что в истории создания памятника главными стали события по перетаскиванию подножия под него, а не сам монумент. Будучи человеком обязательным, он добросовестно перевёл статью, после чего она тем же путём вернулась к секретарю Бецкого, который отправил её по нужному адресу. Теперь, увидев на столе у генерала последний Готский календарь, Ласкари вспомнил, что в передней слышал, как посылали карету за Фальконетом, и криво усмехнулся. Он хорошо представил себе, какая сейчас разыграется комедия, и покинул кабинет своего патрона с ехидной ухмылкой на физиономии.

Вскоре Бецкому доложили о приезде ваятеля.

– Мне передали, генерал, – вместо приветствия сказал тот, входя в кабинет, – что мне велено срочно приехать, и вот я здесь…

– Садитесь, мсьё Фальконет… – Предчувствуя очередную моральную победу над строптивым французишкой, Иван Иваныч был миролюбив. – Нет, вот сюда, здесь Вам будет удобнее… – Он указал ему на место рядом со столом, на котором лежал Готский альманах.– Послушайте, я узнал давеча от случайных людей, что Вы опять, не спросясь моего совета, отвергли тех литейщиков, что прибыли к нам из Рима…

В отличие от хозяина кабинета, Фальконет настроен был мрачно.

– В моём ремесле, – ответил он, не поднимая головы,– следует прежде действовать, а потом просить совета… Названные Вами мастера весьма искусны только в чеканке и в контрактах с ними нигде литейное дело не упоминается… Поэтому я принял решение, Ваше высокопревосходительство… Я отолью статую сам без всякого вознаграждения…

Нечаянно взмахнув рукой, Фальконет уронил на пол альманах, быстро поднял его и хотел было положить на прежнее место, но Бецкой остановил его руку.

– О, мсьё, – словно не услышав в тоне француза скрытой колкости, сказал Иван Иваныч,– я должен сделать Вам признание… Этот Готский календарь, что Вы держите в руках… Он только что доставлен из Парижа… Кому-то пришло в голову напечатать в нём огромную статью о перевозке моей необыкновенной Скалы… Вы знаете, как я строг к проявлению лести и незаслуженной похвалы, и всё-таки мне кажется, что статья недурна… Не желаете прочитать?

Фальконет, небрежно перелистав страницы, положил Альманах на край стола.

Бецкой был разочарован.

– Вы столь нелюбопытны, мой друг?

Ваятель спокойно поднял на него глаза. В самой глубине их прыгали чёртики. Но Бецкой видел плохо и никакой нечистой силы в них не заметил.

– Отчего же… Я в меру любопытен. Но мне пришлось перевести эту статью на французский язык, прежде чем Ваше высокопревосходительство отправили её во Францию.

Увидев потрясённый взгляд генерала, онемевшего от изумления, Фальконет откровенно улыбнулся. Не выдавая Ласкари, он пояснил.

– Ваш секретарь поручил сделать перевод человеку случайному, мало понимающему в нашем деле… А тот обратился за помощью ко мне… Поступок скорее логичный, чем странный… А теперь, Ваше высокопревосходительство, если Вам нечего более мне сообщить, дозволено ли мне будет оставить Вас, генерал? У меня много неотложных дел по строительству литейного дома…

Бецкой никак не мог прийти в себя. Фальконет поклонился, и, сдерживая смех, вышел.

Тут только взбешённый генерал вскочил с места.

– Сюда! Франц Карлыч! Немедля! Уволю! Дураки! Кругом дураки! Своих дураков было мало, из Европы наприглашали! Увольняю! Всех!

Как трудно было Ласкари смириться с ускользанием Фортуны! Он ненавидел весь мир, всех русских, Петербург, Бецкого, императрицу… Единственный человек, который ему сочувствовал в этом городе, был импульсивный и вздорный Фальконет. Государыня, вполне удовлетворённая эффектом, произведённым на Европу эпопеей по доставке дикой скалы для подножия памятнику из Лахтинских болот, о самом монументе, казалось, совсем забыла. Но, как человек чести, Фальконет считал себя обязанным заступиться за соратника, с которым проработал бок о бок столько лет. Он написал несколько писем императрице, описывал заслуги своего помощника, превозносил его подвиги по перетаскиванию Гром-камня, подчёркивал его бескорыстие – Екатерина отмалчивалась.

Однажды, когда с раннего утра государыня работала в своём кабинете, и на Петропавловской крепости пробила пушка, она распрямила усталую спину и позвонила. Вошёл секретарь.

– Шевалье де Ласкари здесь?

– Давно ждёт, Ваше Величество…

– Зовите.

Секретарь вышел, почти тотчас вошёл Ласкари.

Екатерина, встав спиной к окну, пристально его рассматривала.

– Я согласилась принять Вас, шевалье, но у меня сегодня много людей назначено… У Вас дела, касаемые Шляхетного корпуса?

– Нет, Ваше величество… – Дерзко ответил грек. – У меня дела касаемые лично до моей персоны…

– Вот как… – Императрица усмехнулась – Генерал Бецкой предупреждал меня, что Вы не по-русски наглы, но я не придавала тому значения, а напрасно…

Ласкари рванулся к ней. Государыня быстро отодвинулась в сторону, протянула вперёд руку, оставляя его на прежнем месте.

– Выслушайте меня, Ваше Величество!.. На коленях прошу Вас!

– Того вовсе не требуется. Говорите, без длинных вступлений, шевалье, что за нужда у Вас?

– Ваше Величество, – быстро заговорил Ласкари, – у Вас нет причины быть недовольной мною. Я столько лет был приставлен как генералу Бецкому, так и к Фальконету, и старательно исполнял должность и роль свою…

– Да, да… Мне это известно… Фальконет об Вас хлопочет, как о собственном сыне…

– Я сам изобрёл машину по перевозке Гром-камня, сам организовал и проделал всю гигантскую работу…

Екатерина опять насмешливо улыбнулась.

– Неужто? А Бецкой говорит, что это он всё устроил… Что дальше?

Ласкари несколько сбавил тон.

– Я не получил за сей труд ни копейки… Я не получил назначенного Вами вознаграждения в семь тысяч… Мне даже не дали памятной медали…

Екатерина вышла из своего угла, не спеша прошлась по кабинету, словно не замечая согнутой в полупоклоне фигуры молодого грека.

– Велика потеря – медаль! Да на что русская медаль иностранцу?! Не за то ли Вам её давать, что в Шляхетном корпусе офицеры ненавидят Вас, как лягушку, что Ваше распутство и взяточничество известно ныне всему Петербургу? А девицу Агафью Карабузину, которую я из Москвы привезла, и которую Вы из-под носа у Дашковой в жёны себе переманили, я по гроб жизни Вам не прощу… Впрочем, двух других девушек, погубленных Вами тоже жалко…

– В государстве Российском оболгать иностранца ничего не стоит…

Государыня презрительно посмотрела на него.

– Побойтесь Бога, шевалье! Скольких русских оболгали Вы? Конечно, нигде не умеют подмечать слабости и пороки иностранцев так, как в России. Можете быть уверены, что Вам ничего у нас не спустят и не простят… Но ближе к делу, шевалье…

Ласкари поднял голову, прямо посмотрел на русскую императрицу и сказал твёрдо.

– Мне нужна награда за труды, вознаграждение за машину по перевозке Гром-камня, прежде обещанное Вашим Величеством, и памятная медаль «Дерзновению подобно»… Такова моя цена за дела, для блага России содеянные…

Екатерина не ожидала такой наглости, такого тона. Даже самые близкие к ней люди, называя её на «ты» и величая «матушкой», никогда границ не переходили.

– Всего-то? – Она всегда понижала голос, когда выходила из себя. – Цена-то у тебя своя, а весы государевы… Не много ли будет для беглого грека, приставленного к Фальконету «засланным казачком»?

Но Ласкари шёл напролом.

– А коли считает Ваше Величество, что мне того много будет, то у меня весьма важный аргумент есть… У меня в кармане лежит экстрактец один… Из самого «Чёрного кабинета»…

Императрица редко теряла самообладание, только слегка прищурилась, впившись в него взглядом.

– Кто же это тебя в него допустил? Неужто Бецкой оплошал? Совсем тесной стала голова у старика – государственные тайны прощелыгам доверять стал…

Грек окончательно осмелел, расслабился, удовлетворённый произведённым эффектом.

– Не в том суть, Ваше величество, что генерал меня в « Чёрный кабинет» допустил, а в тех сведениях, что в сём экстракте находятся…

Ласкари достал из кармана бумаги, помахал ими перед собой. Екатерина следила за ним с некоторой опаской.

– Так что за сведения, коими ты меня пугаешь столько времени? Говори, сей же час! Мне ведь и позвонить недолго… – И она протянула руку к золотому колокольчику, стоящему на столе.

– А сведения те касаются до тайны рождения самодержицы Российской…

Государыня неожиданно ловко вырвала бумаги из его пальцев, быстро просмотрела их, вздохнула с облегчением.

– Ах, вот ты о чём, пустобрёх… Значит Бецкой – родитель мой… – Она с облегчением звонко рассмеялась. – Ты что, этим меня испугать хотел, паршивец? А если я сама с намерением эти бумаги в «Чёрный кабинет» направила, а ты мне помог – по Петербургу сплетню пустил? Ишь, глаза вытаращил… Чего уж тут не понять? Коли я – дочь Бецкого, а он по батюшке своему князю Трубецкому – русский, так, выходит, и я, хоть на четверть, да русская… А мне, чтобы к своему народу поближе быть, только того и надобно!

Ласкари растерянно молчал. Государыня величественно проследовала мимо него, села за свой письменный стол, подвинула к себе бумаги и только после этого взглянула на него.

– А теперь слушай меня внимательно, Марин Карбури… Ты, кажется, такое имя поначалу в России имел. А как тебя в Кефалонии величали, я и знать не хочу… Ты, видать, из тех людей, с кем честь и совесть никогда не встречались… Должность свою в Шляхетном корпусе сдай сегодня – ты туда по моей ошибке попал… И даю тебе месяц сроку – чтобы духу твоего в России не было! И за что, Господь, ты прогневался на меня, что посылаешь на землю нашу, то шута всесветного обманщика Калиостро, то развратницу подлую Тараканову, то сего наглого мошенника, что сейчас предо мной стоит?! – Она окинула Ласкари презрительным взглядом, и добавила совсем тихим, зловещим шёпотом. – Ишь ты! Государыню Российскую шантажировать вздумал! Пошёл вон отсюда! Вон!

Город ещё спал, спал весенний Петербург, залитый утренним солнечным светом. В мастерскую проскользнули Мари Анн Колло и Дарья Дмитриевна. Мари открыла дверь каморки, забитой всяким хламом.

– Вам придётся набраться терпения и посидеть здесь очень тихо… Я приду за Вами, когда пожалует императрица.

Дарья Дмитриевна поцеловала её в щёку, уселась на какой-то ящик и приготовилась ждать. Колло плотно прикрыла дверь.

В мастерскую пришёл Фальконет. Он почти не спал нынче ночью, не смотря на снотворные пилюли, которые его почти насильно заставила принять Мари. Он ещё раз оглядел Модель, погладил морду коня. Руки его дрожали…

Явился и Ласкари. Взглянув на ваятеля, пожалел его.

– Утро доброе, профессор Фальконет… Успокойтесь, Бога ради… Вы сегодня на себя не похожи… Всем всё равно не угодить…

Колло позвала из открытых дверей кабинета.

– Идите сюда, учитель… Марфа успела вскипятить самовар… Я напою Вас чаем…

На пороге мастерской показался Андрей. С восхищением глядя на скульптуру, он обошёл её кругом.

Ласкари, которого он не заметил, насмешливо преградил ему дорогу.

– Ты опять здесь, Андрэ? Никак налюбоваться не можешь?

– Удивительно… Говорят, Фальконет своим конём превзошёл всех древних мастеров…

– Говорят… Коль модель матушке понравится – отливка монумента впереди…

– И Вы, как всегда, самый первый участник будете?

Ласкари разозлился.

– И что Вы, за люди – русские? Одни колкости на уме… Разве мало я сделал для успеха дела Фальконетова?

Андрей ответил миролюбиво.

– Про то спорить не буду: не всякий с такой уймой дел справится… Весь Петербург бурлит… Только и разговору про перевозку Гром-камня…

Ласкари вздохнул, ища сочувствия, пожаловался.

– Теперь Гром-камень к лесной пристани доставлен, моё дело сделано… И вместо благодарности – в опалу попал. Даже у Бецкого. Один Фальконет меня по-прежнему любит. Нет, Андрэ, не ко двору я в России Вашей, нечего мне больше в Петербурге делать. Поеду искать славы на других полях сражений.

– Не падайте духом, шевалье… – Не сдержавшись, съязвил Андрей. – Насчёт славы – Вы счастливый человек, она сама Вас ищет…

– Опять ухмыляешься? Наше соглашение с тобой – полюбовное, я своё слово сдержал, от Дарьи Дмитриевны отказался… А что императрица обещанных денег не заплатила, так то – не моя вина…

– Бог с Вами, шевалье… Дашеньке не многим лучше сделалось после Вашего отказа, да всё радостно, что не уморили Вы её, как прежних своих жён…

– И ты эти петербургские сплетни повторяешь? Да я Дарью Дмитриевну пуще жизни своей любил и впредь до самой смерти любить буду… Коли захотела бы со мной в Париж уехать…

Андрей не успел ответить: в мастерской появился Пётр Иваныч Мелиссино. Вчера только приехал он с полей сражений, вызванный в Петербург императрицей. Отвечал он теперь перед ней и Россией за всю русскую артиллерию головой, и матушка-императрица очень была довольна его достижениями. Вызван он был для получения звания генерал-майора и вручения из её рук нового ордена Святого Георгия 3-ьей степени. Едва повидавшись с домочадцами, расцеловавшись с женой и заметно выросшим сыном, он тотчас же отправился к опальной племяннице, которая сидела в своей комнате с душой, ушедшей в пятки. Он учинил ей строгий допрос про её мысли. Она отвечала тихо, скромно и виновато, но стояла на своём, чем сразу вывела его из себя. Пётр Иваныч ушёл от неё, громко хлопнув дверью, и велел не показываться ему на глаза. Вечером с поздравлениями новому генералу приехали Фальконет и мадемуазель Колло. Мари Анн, будучи не намного старше Дарьи Дмитриевны по годам, но по жизненному опыту и положению в обществе её превосходившая, любила её как старшая сестра и очень ей сочувствовала. Поскольку Пётр Иваныч не разрешил племяннице покидать свою комнату в его присутствии, то Дарья Дмитриевна не посмела выйти к гостям. Мари Анн еле уговорила хозяина дома дозволить ей посетить арестантку, которая несказанно обрадовалась подруге. От неё Дарья Дмитриевна узнала, что Фальконет не спит которую ночь, так как завтра при демонстрации Большой модели должна быть императрица со всей своею свитой. Если модель памятника будет ею аппробована, то наступит едва ли не самый ответственный момент в создании монумента – отливка статуи… Дарья Дмитриевна слушала приятельницу внимательно, очень сочувствовала Фальконету, но думала о своём: а если попытать счастья, броситься с прошением в ноги императрице?.. Она тут же обсудила это с мадемуазель Колло: завтра она раньше всех придёт в мастерскую, где-нибудь спрячется и будет ждать императрицу. А когда та появится… И хотя Мари Анн сильно сомневалась в успехе этого предприятия, преодолев свои колебания, она пообещала, что постарается помочь Дарье Дмитриевне осуществить свой дерзкий план.

На короткий срок наезжая домой, Пётр Иваныч, оскорблённый отказом Ласкари, всё никак не мог повстречать его, чтобы по-солдатски взгреть, как следует, этого выскочку и обманщика. Многочисленные петербургские сплетники не раз передавали шевалье угрозы Мелиссино, и неудачливый жених понимал, что встреча с новоиспечённым генерал-майором не сулит ему ничего хорошего. Увидав его в мастерской, Ласкари мгновенно спрятался за монумент.

Мелиссино, заметив Андрея, обрадовался.

– Это хорошо, что ты здесь… Вечером непременно дома будь. Надо нам домашний совет держать, всем вместе решить, что с Дарьей Дмитриевной делать… Совсем ума лишилась с театром этим. Упёрлась – пойду в актёрки! – и всё тут…

И, хотя Пётр Иваныч был с самого начала самым, что ни на есть активным участником творческого процесса создания монумента, он начал внимательно разглядывать статую, рассматривая её со всех сторон, словно увидел её заново. Ласкари пятился от него задом, но споткнулся вдруг о половицу и с грохотом повалился на пол.

– А это ещё кто тут? – Удивился Мелиссино. – Неужто ты, шевалье? Не надо и беса, коли ты здеся… И не боишься на глаза мои показываться, мерзавец?!

Ласкари проворно вскочил, живо отряхнулся.

– Послушайте, генерал…

Но Мелиссино загремел на весь портретолитейный дом, не давая ему договорить.

– Я-то генералом стал за раны свои, в боях полученные… А вот ты за что подполковник – никому в России не ведомо!

Ласкари совсем растерялся, не зная, как ускользнуть от этой несколько задержавшейся расплаты.

– Я прошу Вас… – Угрожающим тоном произнёс он, вытянув вперёд дрожащую руку.

Мелиссино расхохотался.

– А что? Неужто драться со мной будешь?

– Может и буду! – Ласкари пытался говорить твёрдо, но голос его вибрировал.

– Ты? Со мной?! Боевым офицером? Ха! Казнокрад! Взяточник! Распутник!

Мелиссино схватил Ласкари за грудки, тот с трудом вырвался, отскочил в глубину мастерской. Оттуда послышался его сорвавшийся от страха голос.

– Я взяточник? Я казнокрад? А кто у меня из Лахты по полсотни солдат забирал на строительство дачи своей на Каменном острове? Кто?!

Он попытался было проскочить мимо генерала к двери, но Пётр Иваныч ловко подставил ему ножку. И несчастный шевалье вновь растянулся на полу, чем воспользовался Мелиссино, рывком подняв его за шиворот. Вот тут-то Ласкари завопил во весь голос.

– Господи ведь убьёт! Ей Богу, убьёт!

Вырвавшись, наконец, от Мелиссино, проворный грек выскочил из мастерской. Пётр Иваныч бросился за ним.

Зрителем этого спектакля был только Андрей, он хохотал во весь голос.

Из кабинета вышел Фальконет, махнул рукой, и служитель, стоявший наготове, распахнул тяжёлые ворота мастерской, в которые хлынули зрители. Каких только персонажей не было тут! Кто не спеша и важно обследовал монумент, кто созерцал его быстро, кто внимательно рассматривал одни детали… Четвёртый день выставлялась модель, и Фальконет метался между зрителями, ревниво прислушивался к репликам, всматривался в непроницаемые лица, пытаясь понять, что думают горожане о его творении.