Граф Карбури – шевалье. Приключения авантюриста

– Здравствуй, Денис Иваныч, рад тебя видеть. – Повернулся он к Фон-Визину. – Садись вот тут рядом, давай кофею попьём.

Фон-Визин поблагодарил и отказался, сославшись на головную боль.

– Государыня поведала мне о пароксизмах твоих. Погляди-ка на меня… Я хоть и старее тебя годами, а жизнь веду, куда более шумную… В войсках сижу по полгода, ночами не сплю, и полведра пива зараз выпиваю. В парной могу сутки просидеть, женщин люблю – на всё силушки хватает… Отчего ты-то такой хилый? От того, видать, что всё пиесы пишешь…

Фон-Визин подхватил, усмехаясь.

– Точно так, Григорий Александрович… Лекарь мой мне предписал не токмо кофею не пить, но и пиес не писать, ибо все медики утверждают, что литераторы более всех должны апоплексии опасаться. Бедная жизнь, тяжкая работа и скоропостижная смерть – вот чем пиит от всех прочих тварей отличается.

– Ну, ну… Поживёшь ещё…

Они поговорили ещё о том-о сём как старые знакомцы. Григорий Александрович был известный меломан, содержал прекрасный роговой оркестр, а во время дружеских обедов у него непременно пели оперные арии известные певицы. А нынче задумал он настоящий оркестр собрать из разных инструментов, и пригласить капельмейстера из Австрии, про которого много говорят сейчас знающие люди. Потёмкин всё вспоминал, вспоминал его фамилию, да так и не вспомнил.

– Ну, который у епископа Зальцбургского капельмейстером служил…

– Кавалера Моцарта, что ли?

Потёмкин радостно закивал головой.

– Его… Музыка-то у него хорошая, только сомневаюсь, справится ли с оркестром… Как думаешь?

Фон-Визин пожал плечами.

– Этого я знать не могу, но у людей сведущих справиться можно…

Князь, наконец, отодвинул чашку.

– Вот и разузнай, что он за птица… Я тогда человека в Австрию пошлю для переговоров… Ну, вот… Кофей выпит…

Он вытянулся на постели, почесал голые ступни одну о другую. Достал из кармана атласного шлафрока большую морковку и с хрустом вонзил в неё зубы.

– Морковку тоже не хочешь?

Фон-Визин отрицательно покачал головой. Эту страсть светлейшего к моркови знали все придворные. Из карманов его дорогих камзолов с бриллиантовыми пуговицами почти всегда торчали очищенные хвостики этих даров Земли…

– Тогда – к делу… Там вот на столе твой «Недоросль» лежит… Матушка нынче к театру совсем охладела, всё каменьями да гравюрами занимается. Сашенька Ланской шибко их любит… Садись-ка поудобней, да читай свою пиесу.

– Мне везде удобно, Григорий Александрович… Только прежде, чем я читать начну, не могу ли я Вас просить принять человека одного?

Потёмкин удивлённо уставился на него.

– Какого это человека?

Фон-Визин пояснил извиняющимся тоном.

– Что за человек – не ведаю, только, похоже, он в Вашей приёмной с раннего утра дожидается. Умаялся весь, с дороги видно… Дьячок какой-то…

Потёмкин пожал плечами.

– Велик труд! Примем твоего дьячка. Я добрый нынче…

Но едва дёрнул он за сонетку, как в спальню вбежал тот самый дьячок и с размаху шлёпнулся у постели к самым босым ногам князя. Тот от неожиданности даже сел в кровати.

– Ты как посмел?! Кто таков?

Дьячок неожиданно тонким визгливым голосом завопил.

– Смилуйся, Ваша светлость! Гришенька, ненаглядный мой!

Он крепко обхватил ноги светлейшего, да так, что тот и пошевелиться не мог.

– Пусти, дурак!

Дьячок не переставал вопить.

– Не вели казнить, вели слово молвить…

– Совсем спятил! Я тебе кто – царь Иван Васильевич?

– Ой, прости, Гришенька, сокол ясный… С перепугу все слова забыл, кои тебе сказать хотел…

Потёмкин, наконец, освободился от цепких рук дьячка, встал и потянулся к сонетке.

– Какой я тебе Гришенька? Ну, Денис Иваныч, сосватал ты мне гостя…

Дьячок сел на пол и заплакал.

– Не признаёшь ты меня, Гришенька… Вспомни-ка, князюшка, свою родимую сторонушку, село своё милое… Может, и меня тогда вспомнишь, дьячка церковного, что тебя мальца крохотного грамоте учил…

Светлейший ахнул и шлёпнулся опять на постель.

– Ну, глянь-ка на меня! Быть того не может! Да как же тебя звали-то? Тимофей! Тимофей Краснопевцев! – Он облапил его своими ручищами, поднял с пола, посадил в кресло. – Так знай же, Денис Иваныч, человек этот – первый мой учитель, коего по сю пору с благодарностию вспоминаю… Единственный в нашем селе грамоте разумел, и меня, мальца, выучил… Лет этак в пять я мог уж и подпись свою в конце бумаги изобразить… Рассказывай, зачем пришёл?

Дьячок перестал плакать, успокоился. Фон-Визин с интересом наблюдал за этой сценой.

– Да вот, батюшка, пятьдесят лет без малого Господу Богу служил… Помнишь, быть может, какой у меня бас был? В соседней деревне слышно было, когда я на клиросе стоял, не зря фамилию Краснопевцева дали… А теперь вот выгнали: дряхлый стал, глух и глуп, говорят. Выгнали меня, а я-то без дела сидеть не умею. Давно слыхали, что ты, Гришенька, важным человеком стал при государыне императрице, вот я и собрался враз к тебе… Авось пристроишь в должность какую? Очень хотелось бы мне ещё России послужить. На печку-то влезть никогда не поздно…

Потёмкин и Фон-Визин, переглянулись, сдерживая смех.

– Видал, Денис Иваныч? А ты в отставку так рано запросился… Так-то… Нашим дворянам не грех у простого народа уму-разуму поучиться…

– Сделайте милость, Григорий Александрович, – попросил Денис Иваныч, – пристройте старика куда-нибудь!

Потёмкин задумался.

– Так куда ж пристроить-то? Разве что в соборные дьячки?

Дьячок неожиданно звонко присвистнул.

– Э, нет, Ваша светлость… Ты теперь на мой голос не надейся, нынче я петь уже того – ау! Да и видеть стал совсем плохо…

– Слушай, старик… Проходил ли ты сейчас через Исаакиевскую площадь?

– А как иначе-то в город с Васильевского острова попасть? Проходил…

– Монумент Петру Великому видал? – Серьёзно спросил светлейший.

Дьячок закивал.

– Видал, видал… Ох, хорош монумент…

Потёмкин хитро прищурился.

– А когда мимо проходил, не видал ли подле него какого злоумышленника?

Дьячок задумался, поскрёб в затылке.

– Да нет, батюшка… Всё спокойно было…

– Вот и ладно… Знай теперь – это и будет твоё самое важное дело: монумент охранять, чтобы всё вокруг него в порядке было.

Дьячок обрадовано вскочил с места.

– Каждый день, батюшка?

– Каждый божий день. А коли заметишь какую неисправность, немедля докладывай мне через дежурного адъютанта моего.

Дьячок бросился на колени, опять обхватил ноги светлейшего.

– Благодарствую, батюшка! Господь твои добрые дела не забудет!

Потёмкин недовольно расцепил его руки.

– Ну, хорош в ногах-то валяться! Дальше слушай… Жалованье твоё будет из моих доходов по смотрительскому рангу, кроме того, за мой счёт будет тебе и стол, и квартира. Я сегодня же распоряжусь, чтобы после не забыть… Вот Денис Иваныч напомнит, коли из головы вылетит… А как в платье смотрителя оденешься, так и на пост ступай. После караульню тебе сделают, чтоб было, где укрыться от дождя…

Дьячок, которого он поставил подле себя на ноги, закивал.

– Вот уважил старика, вот спасибо-то…

Потёмкин, приобняв его за плечи, повлёк дьячка к дверям.

– А теперь ступай… Дела у нас с Денисом Иванычем… Мешок свой забери, последние пожитки потеряешь…

Дьячок спохватился.

– Так то не пожитки, батюшка, пожитки все на мне…То я тебе морковочки да репки принес прямо с огорода своего… Помню, что ты с измальства морковку любил…

– Ну, спасибо, старик, уважил. Мешок на кухню отдай… Растрогал ты меня, так и заплакать недолго…

Единственный глаз светлейшего, и впрямь, повлажнел.

– Ступай! Свидимся ещё…

Дьячок ушёл, кланяясь до земли. Потёмкин промокнул глаз и вдруг вспомнил.

– Слушай, Денис Иваныч… Говорила мне государыня, что поручение тебе дала: трагедию о монументе написать… Что скажешь?

– Что Вы, Григорий Александрович! Запамятовала императрица – то не обо мне была речь… Разве я на Шекспеара похож?

Потёмкин лукаво взглянул на него, погрозил пальцем.

– Нимало… На память-то императрица не жалуется, но я с тобой согласен, взгляд у тебя совсем не тот, чтоб трагедии писать… О том ей и доложу.

Фон-Визин перекрестился, вздохнув с облегчением.

– Премного буду благодарен… Прямо гора с плеч…

– Жаль только, что финал для той трагедии, который сама жизнь написала, отличный финал, право слово, пропадёт втуне… Знаешь ли, Пётр Иваныч Мелиссино из Греции вернулся?

– Я его видел давеча мельком, не разговаривали ещё… Завтра на обед приглашён…

– Ну, так он тебе подробности расскажет, а я пока только в общих словах поднесу… Был наш Мелиссино на острове Кефалония, решил посетить родину батюшки своего… И нежданно-негаданно нашёл он там следы одного общего вашего знакомца…

– Неужто Ласкари? – Поразился Фон-Визин.

– Его самого… Только там он известен под другим именем – графа Карбури… Я в подробностях его похождения от матушки знаю, сам-то его всего несколько раз видел… Так вот, этот ваш граф Карбури во Франции недолго продержался, французы таких выскочек не любят… Уехал он на свою Кефалонию, там скупил на деньги в России приобретённые, огромные плантации сахарного тростника… Но вскорости убили его свои же работники, живодёром был, говорят, страшным, да и корыстью своей всех обездолил. Вот такие, брат, известия… Ну, а теперь – читай своего «Недоросля». Не томи!

Фон-Визин открыл свою тетрадь.

А на Петровской площади взлетал на крутую скалу бронзовый конь Фальконета.

И маленькая фигурка старого дьячка в смотрительской одежде мелькала где-то у его подножия.