Однажды в Челябинске. Книга первая

История двадцать четвертая. «Преступление и наказание»

Ночь – чарующее и таинственное время суток.

Если вас мучает навязчивая мысль или утром планируется важное событие, знайте – вы не будете нормально спать (если, конечно, вы не бесчувственный сухарь). Либо сделается так, как со мной – что-то просто разбудит вас посреди ночи. Просто так.

Я подскочил на кровати. Резко отдало болью в правом подреберье, но уже не так сильно, как вечером – явно хороший знак. В номере темно и прохладно; ненавязчиво гудит вентиляция, сквозь оконные щели проникает холодный воздух вперемешку с запахом курева. Степанчук храпит уже не так оглушительно, как прежде, когда я пролистывал дневник. Вот, кстати, и он – валяется открытый на моих коленках. Несколько листочков слегка помялись.

Я решил освободиться от одеяла – по ощущениям получилось мгновенное перемещение из Африки на Северный полюс. По дороге в сортир захотелось проверить, как там поживают мои подопечные. На дворе то самое время, когда все гарантированно спят – именно так и рассуждает человек, который не работает в ночную смену и не посещает всякого рода ночные клубы, бары, бани.

Сделав все дела в клозете, на двери которого не защелкивается засов, я побрел в соседнее крыло с надеждой в скором времени возвратиться под одеялко. Жаль, что к тому времени постель остынет. Как и ожидалось, всюду тихо и безлюдно; в коридоре горит несколько приглушенный свет, как и в центральном холле, а линолеум все так же издает щелкающие звуки под ногами. Дверь на лестницу, как и оговаривалось, заперта – я подергал ручку на всякий случай.

Заглядывать в широкие замочные скважины номеров я начал с конца коридора. В незанавешенных комнатах прекрасно просматриваются спальные места и постояльцы: «Спите, – я глядел на укутанных в одеяла либо, наоборот, раскрывшихся, распластавшихся на панцирных койках пацанов, – храпите, смотрите сны, пускайте слюни. А ведь кто-то, друзья мои, мнит вас мечтой всей своей жизни».

Я мысленно ставил галочки напротив фамилий игроков в командном списке. Все дрыхнут без задних ног, что не может не радовать. Однако, чем ближе я подходил к комнате постоянных возмутителей спокойствия в лице Митяева, Брадобреева, Кошкарского и Абдуллина, наметились некоторые расхождения. К примеру, в одном из номеров свободна кровать – на ней должен спать, кажется, Зеленцов. А внутри замка следующей двери и вовсе торчит ключ, поэтому заглянуть внутрь нереально. Подобные препятствия плодят скверные мысли.

Не успел я склониться перед очередным номером, как вставленный в предыдущую дверь ключ зашумел в замке. Я замер, глядя в ту сторону. Со скрипом дверь отворилась – из темноты показался Вова Шабашкин, похожий на зомби: неопрятный, помятый и сонный. С его появлением по моему носу будто кулаком ударил резкий запах спиртного. «Начались в деревне танцы», – подумал я, преградив габаритному защитнику путь. Тот, видимо, грозного помощника тренера не признал, ибо улыбнулся и фамильярно похлопал меня по плечу.

– Здорова, братан, – выдал Шабашкин. Язык у него заплетался.

– Доброй ночи, Вова. Скажи мне, что происходит?

– Понимаешь, – покачиваясь на месте, секретничал он, – мы вечерком немного выпили, ну… расслабиться решили чутка… в общем, – Вова отодвинул меня к стеночке, чтобы проследовать в уборную, но внезапно остановился, оперся рукой об угол и повернулся в мою сторону. – Только тихо. Петьке не говори, лады? – попросил он и неуверенно зашаркал дальше, пытаясь развязать шнурки на шортах.

Я опешил от Вовкиного вида (от амбре особенно). Шабашкин тем временем тщетно толкал и бортовал всем своим телом дверь в туалет, будто она была хоккеистом другой команды. Притом та открывалась наружу, а не вовнутрь. Потянуть ручку на себя Вован не догадался – допился парень, что называется. Я наблюдал за ним из холла с открытым ртом. Неужели у меня на руках целых четыре звена таких кадров? Когда до Вовы наконец дошло, что попасть в комнату раздумий ему не суждено, он прислонился к раковине, оттопырил резинку шорт и оголил свое междуножное хозяйство, чтобы помочиться прямиком в умывальник. Невольно я отвернулся от такого срама.

Шабашкин от долгожданного облегчения аж голову запрокинул. Я же пытался сообразить, что предпринять: первой мыслью было побежать и разбудить Степанчука, однако данный вариант так себе, ибо крайним сделают меня – мол, не углядел, распустил (дилетант, короче). Дальнейшие рассуждения прервались звуком столкновения мешка с мясом и костями об коричневый кафель. Я обернулся. Черноволосый Вовка валялся на полу. Я кинулся к хоккеюге, натянул на него трусы с шортами, а также проверил, дышит ли он.

– Что ж вы натворили, придурки? – приговаривал я, когда волоком тащил Шабашкина по коридору. Сланцы, зацепившись за дверной порог, слетели, посему оголенные Вовкины пятки подняли на дыбы коврик в номере. Неимоверным усилием всех мышц тела я водрузил тяжелую часть Вовы на койку, напоследок кинув туда же его немытые ноги. Усевшись на край кровати, я легонечко пошлепал его по щекам. Тот вроде сморщился и что-то промычал – значит, жив и здоров, только ужрался в хлам. Надо бы пойти и воду в раковине открыть хоть на полминутки.

Пока возился с Шабашкиным, приметил в номере еще несколько деталей: странный беспорядок, объедки на всех более-менее ровных поверхностях, пустые бутылки от сока и газировки, а также отсутствие на соседней постели Чибрикова.

– Вова, куча ты навозная, где Богдан? – я еще сильнее хлопнул Шабашкина по щеке. Ответа, впрочем, не прозвучало. – Дело пахнет керосином, – пройдя мимо остальных спящих, которых не смущает ни шорох, ни свет из коридора, я отворил дверцы шифоньера, в котором насчитал только три куртки вместо четырех. – Твою ж мать, сбежал, – чертыхнулся я. Хотя еще мельтешил вариант, что Богдан уснул где-нибудь в другом номере. У кого там было общее сборище?

Я направился к номеру Митяева и Ко. С каждым шагом в моей голове плодились версии – одна абсурднее другой, отчего волосы вставали дыбом, а глаза вываливались из орбит, сердце стучало, ушиб под повязкой принялся ныть. Если все произошло именно так, как я предполагал, то это грандиознейшее фиаско Петра Елизарова в истории – миссия, ради которой меня сюда взяли, с треском провалена.

Я встал столбом у заветной двери, слегка приоткрытой:

– Даже не закрыли, – будет полнейший атас, если внутри ни души.

Я осторожно просунул голову внутрь – все четыре кровати заняты крупными фигурами, укрытыми одеялами с головой и странно поджавшими ноги. Я выдохнул, однако пьяный Шабашкин все равно не давал покоя – не мог же он нажраться в одиночку? Чую, утром грядет серьезный разговор и виновные получат по шапке. Как же спать после такого? Или это только цветочки?

Здесь явно что-то не так. Если и пресекать источник разложения и неповиновения, то на корню. Я смачно ударил по двери – ни одной складки на одеялах не дрогнуло. В следующие секунды я легкими движениями руки смахнул одеяла со всех кроватей. Прятавшиеся под ними сумки и баулы предстали передо мной во всей красе. Волна эмоций захлестнула меня так, что я стал ругаться матом, сбрасывая вещи на пол, срывая простыни с матрасов, раздавая пенки тумбочкам и избивая подушки.

Провал.

Их нет. Они сбежали. Ярости моей просто не было предела.

Усевшись на пол в компании одежды, баулов, клюшек и постельного белья, я попытался обрести духовное равновесие, однако злость и волнение не позволили. Я намеревался изжить со свету беглецов, наказать их по всей строгости. Видимо, прав Степанчук: в последнее время я размяк, пустил ситуацию на самотек. Самое время возвращаться к истокам. Самое время сорваться, как никогда не срывался: без суда и следствия. Ибо такого акта непослушания я еще не видел.

Решил приберечь силы для встречи с дезертирами, которые явно решили продолжить банкет в городе. Ох, они поплатятся, даже если мне придется торчать в номере до самого утра.

В темноте я разыскал табурет и уселся на него в центре комнаты, взглядом просверливая дверь. Номер напоминал гнездовье бакланов – я не желал быть единственным бакланом в этих стенах, которого можно так легко и безнаказанно водить за нос.

От учащенного дыхания и выплеска эмоций на всем, что попадалось под руку, хотелось промочить горло. Я приметил бутылку на полу – холодный чай, судя по этикетке. Открутив крышку, я принялся жадно вливать в себя содержимое, которое внезапно обожгло мне рот и глотку так, как может проделать только крепкий алкоголь. Вместо чая в бутылке виски!

«Вот, значит, какой чаек вы лакали! Надеюсь, ребята, вы застраховали свои жизни, – злился я, сидя в темноте. На полу лежал ремень – видимо, от штанов Митяева. – Что же теперь будет? Спортсмены. Да еще и поддатые. В чужом городе. Они же натворят дел – таких, что не отмоются и будут жалеть. До первого мента. Или еще кого похуже», – переживал я.

Время шло. Вокруг ни шороха, ни стука. До тех пор, пока в холле не послышались шаги шестерых полуночников. Они всеми силами старались быть тихими и незаметными, но алкоголь в крови и ветер в голове не позволили. Пол скрипел под весом ежесекундно тяжелевших ног, желающих донести остальное, что выше пояса, до коек, дабы окунуться в такой сон, что с оркестром не разбудишь. Смешки и разговорчики слышались все явственнее.

Я очнулся. Вот-вот откроется дверь и в комнату залетят виновники моего ночного бодрствования. Я настроен встретить их подобающе. Схватив ремень, я поднялся с табуретки и прижался спиной к стенке прямо между шкафом и дверью. Негодники зайдут в номер и оставят меня позади, а там… Я пристроил ладонь к выключателю.

Со свистом распахнулась деревянная дверь, и гурьба хоккеистов в верхней одежде ввалилась в помещение, придерживая друг друга. Внимание возвращенцев приковал беспорядок.

– Что за поебота?! – произнес кто-то.

– Особо обидчивые отомстили. Хули ты хотел?

Я толкнул дверь. Она захлопнулась, потушив единственный источник света.

Абдуллин потянулся к выключателю – я вцепился пальцами в его запястье.

– Ай, бля!!! – испугался он и машинально прописал хук по стенке в паре сантиметров от моей головы. Из темноты стенка ответила Артему разящим и обжигающим ударом по животу. То ли хлыстом, то ли ремнем. Голкипер взвыл и рухнул на руки к собутыльникам, которые не успели сообразить, что к чему.

Включившийся свет полоснул нарушителям режима по зрачкам. Напротив хоккеистов с воинственным видом и с ремнем наперевес стоял я. На лицах беглецов нарисовался удивленный испуг. Еще бы, их раскрыли.

– Зря вы вернулись, – злобно выцедил я. – Если ищете легкой смерти, то вам в окно! КАКОГО ХРЕНА???!!! – вскричал я, вырубил свет и кинулся на квартет дезертиров, хаотично размахивая ремнем.

Кому прилетело по рукам, кому – по ногам, кому – по спине, по плечам, по попе. Все, не ориентируясь в темноте, стукались друг об друга, спотыкались об одеяла и одежду на полу, ударялись об шкафы, тумбочки, табуретку, прыгали на кровати, лишь бы не получить удар импровизированной плетью. Мой звериный оскал (вкупе с бешеными глазами) словно светился во мраке. Я представил себя вооружившимся лассо ковбоем, хлеставшим непослушных и строптивых лошадей.

– Ну что, твари, задрожали?! Думали, Петька не узнает?! – размахивал ремнем я, не желая мириться с мыслью, что меня перехитрили. – Меня напоить легче, чем из равновесия вывести. А вам удалось! – хоккеисты боязливо рассредоточились по комнате.

– Успокойся, псих! – крикнул Кошкарский – в сторону источника звука последовал удар ремнем – Степку шлепнуло по ногам так, что он чуть не шмякнулся на постель, на которой стоял.

– Предупреждали же вас! Одна такая выходка – коньки на гвоздь! А вы что сделали?! – кричал я, совершенно позабыв о конспирации – возня и возгласы могут привлечь ненужное внимание. – Доигрались?! Вас же вышвырнут из команды! – я всматривался в лица каждого из игроков, пытаясь отыскать хоть каплю сожаления и раскаяния. – Чем вы думали, когда сбегали?! Вы не только карьерой… вы жизнью своей рискуете.

– Хорош надрываться, придурок. Всю общагу перебудишь!

– Плевал я на всех! Ваши спят глубоким сном, ведь нажрались как свиньи! Отчего к вам, товарищи, еще больше вопросов. Вы не то что на хоккеистов… вы на людей непохожи! – продолжил агрессировать я. – Да я вас… в унитаз спущу!

Пашка Брадобреев решил прикинуться, что ему поплохело – он театрально схватился за живот:

– Только не надо про унитаз! – он спрыгнул с кровати и направился к выходу, но я со всех сил огрел кудрявого по спине – тот споткнулся и распластался у порога. – Куда ты собрался?! Я никого не отпускал. Отвечай, бестолочь, где еще двое?! – я схватил Брадобреева за кофту.

– Откуда ты…

– Чибриков где, говори?! Зеленцов где?!

– Бречкин, – поправил меня Митяев.

– Бречкин?! По нему вообще тюряга плачет. Где они?! – в тот момент я был на таких шарнирах, что напоминал буйно помешанного.

– К себе пошли, – ответил Брадобреев, который боялся подниматься с пола.

– Чудно! – завладев ключами от номера возмутителей порядка, я объявил. – Я сейчас вернусь. Из номера носа не высовывать. Будем решать, что с вами делать.

– А в туалет? – уточнил Степа.

– В бутылку сходишь, Кошкарский. Благо их тут целое море.

Я скрылся в коридоре.

– Блять, что это было? – спросил Абдуллин, потирая костяшки пальцев после встречи со стенкой.

Остальные восприняли вопрос как риторический.

Богдан Чибриков уже успел скинуть с себя верхнюю одежду, передвигаясь по номеру на цыпочках. Он как на раскаленных углях подпрыгнул, когда я ворвался в помещение. Проныра знатно матюгнулся: пришли по его душу.

– Догадался, да? – разочарованно спросил Чибриков.

– А как же, – ответил я. – Не вы одни здесь умные.

– На чем мы спалились?

– Марш за мной. Объясню.

– Выбора у меня, похоже, нет, – Богдан покосился на ремень в моих руках.

– Ты догадлив. Прошу.

– Зачем вы меня разбудили? – сквозь сон вещал Малкин. – Мне снились бабы.

– Это видно, – заметил чуть приподнятое одеяло я. – Смотри, пистолет свой не сломай, – ввернул я напоследок, выводя Богдана из номера, словно заключенного из камеры.

Вскоре вся компашка собралась в дальней комнате. Пацаны, уставшие и понурые, расселись на кроватях. Я садиться не стал, а только зацепил руки в замок за спиной и вещал стоя:

– Дорогие мои, вам известно, который час? Учтите, это была самая длинная и бессонная ночь в моей жизни. Так что хорошенько подумайте, прежде чем отвечать на мои вопросы.

– Да мы… – начал Абдуллин.

– Не раздражай меня, Абдуллин. Лучше сядь, – жестом усадил голкипера я. – Как это понимать? Я вас что, развлекаться отпускал?

– Кто ты такой, чтобы… – начал Бречкин.

– Е-мое! У вас на носу ответственная игра, а вы угашенные как бичи! Нас же завтра всех четвертуют за это!

– Тебе-то что? – открыл рот Чибриков. – Это не твоя проблема.

– Ошибаешься, Чибриков.

– Петь, давай без нотаций, – Арсений всеми силами желал съехать с беседы, иначе всплывет уйма всего интересного, что заставило бы меня застрелиться на месте, прежде порубив остальных на куски. – Не очкуй так. С утра будем как новенькие.

– Будто на утро ваша синька исчезнет. Меня интересует сам факт…

– И не такое бывало. Будем в форме, – присоединился к другу Пашка. – Одна же игра всего.

– Одна игра?! О чем ты говоришь?! В вашей жизни каждая игра должна быть важна, будто она последняя. С таким отношением профессионалом не станешь. Вот кто вы после этого?! – все молчали. – А в ответ тишина! Я так этого не оставлю… К гадалке не ходи, Митяев, это ты придумал.

– А почему сразу я?!

– Это задачка для первоклассника. Я чувствую, что вы многое от меня скрываете. А эти храпящие овощи в комнатах – это только вершина айсберга. Я жду объяснений, – в ответ вновь тишина. – Хорошо, сделаем по-другому. Сейчас все по очереди пройдут ко мне на кухню, и, если вы мне соврете, пеняйте на себя. В таком случае я с самого утра выложу все Степанчуку, и уже через секунду станут известны имена тех, для кого хоккей в Магнитогорске официально закончится.

– Дай лучше водички попить.

– А вон у вас чаек в бутылке. Или уже не хочется?

– И дружка своего тоже выдашь? – в лоб спросил Бречкин.

– Обязательно, – без колебаний ответил я, глядя на Митяева. – Наконец-таки учебой займется.

– Смотри, Арсен, не расколись, – произнес Бречкин и загадочно улыбнулся.

– Минуту вам на размышления, – объявил я и отправился на кухню.

– Что будет, если все ему рассказать? – озадачился Степан. – Все, что случилось.

– А если он сейчас подслушивает за дверью?

– Да что он сделает? У него нет никаких полномочий!

– Ты его не знаешь, – с задумчивым видом сказал Митяев.

– Не-е-т, нам об этой гниде известно все, – не согласился Леха.

– Бля, никогда в жизни так не ждал утра. Самая темная ночь перед рассветом.

– Вряд ли нам полегчает с утра, Степа.

– Кто пойдет первым? – поставил вопрос ребром Богдан.

– Только не я, – отстранился Брадобреев. – Врать я совсем не умею. Вот и тренируюсь постоянно.

Я зажег свет на кухне. Тишину в ней нарушал лишь гудящий светильник. Иногда к нему присоединялся тарахтящий, словно трактор, холодильник. Дробь отбивают капли, летящие время от времени из крана в ржавую раковину. За грязными стеклами деревянного окна с отлетевшей наполовину краской на рамах ничего кроме кромешной темноты. На веревке в углу висит чье-то белье. Кривые шкафы и допотопные плиты на ножках уныло глядели, как я подставил к общему столу две табуретки.

Первым на кухне объявился надменный Леша Бречкин. Он, не спуская с меня глаз, уселся напротив. Видимо, считает, что я должен бояться его после инцидента на раскатке. Я вертел коробок спичек в левой руке.

– Не мог бы ты убрать эту мину со своего лица? – начал я. – Меня поражает твоя наглость, Бречкин. Хоть бы толику смущения изобразил.

– А то что? Подожжешь меня? Как твой бок, кстати?

– Немного побаливает. Но уже лучше.

– Если будешь перегибать палку, я ударю тебя так, что раскрошишься.

– В твоих же интересах мне все рассказать.

– У нас с тобой нет общих интересов.

– Неправда. А как же хоккей?

– Тебе здесь нет места, неужели ты не догоняешь? Ты у нас проездом. Если ты думаешь, что ты здесь бог и все решаешь, то хуй там плавал!

– Может, я хочу помочь вам? Помочь лично тебе?

– Не-е-е-т, мы в помощи поехавших ботанов не нуждаемся. Ты больше себе помогаешь: тебя греет карт-бланш, который тебе выдали, но он всего лишь фикция. Сам по себе ты чмошник и задрот. Тебя просто-напросто используют.

– У меня несколько другое видение ситуации.

– Да что ты?

– Да-да, мы ведь оба хотим остаться в хоккее, так?

– Мне ничего не грозит. Я не остановлюсь, пока не выкину тебя из команды. И плевать на Митяева, который тебя защищает.

– Вспомни, Леша, сколько щекотливых ситуаций с вашим участием благополучно разрешалось благодаря моим решениям.

– Больше помню, что по твоей вине Вольский теперь на трибуне.

– Он сам виноват. Повел себя самонадеянно.

– Неужели?

– А ты так ведешь себя постоянно.

– Учишь меня жизни?

– Нет, предостерегаю. Пойми, сейчас очень опасная ситуация. Я могу ничего не делать, отпустить тебя восвояси, взять попкорн и наслаждаться представлением. Вернее, его тяжелыми последствиями.

– Валяй, кто ж не дает?

– Чутье.

– Не смеши меня.

– Вы ослушались тренера. Рано или поздно он об этом узнает. А благодаря твоим усилиям меня здесь не будет – я не смогу повлиять на ситуацию заочно.

– Хм, мы не много потеряем.

– Нет, ты не понимаешь. Я лишь хочу, чтобы ты мне поведал, что вы учудили. И вместе мы сделаем так, что ни одна живая душа в хоккейной школе об этом не прознает.

– Поздно ты решил сделаться своим, Елизаров.

– Я всегда им был.

– Вмазать бы тебе.

– Валяй. Но представь сначала, что бывает за нарушение режима и пьянку.

– Пожурят и все.

– Ни в этот раз, Леша. Будут кадровые решения. Своим уходом ты здорово поможешь местным бездарям. На следующую стадию и без того пройдут не все, сам понимаешь. А дисциплина – это показатель надежности человека. Скажи, у вас ведь не только пьянка была, да?

– Пошел ты! – сложил руки на груди Бречкин.

– Думал ли ты когда-нибудь, что будешь делать, если хоккей уйдет из твоей жизни?

– Не пропаду. Есть вариант найти девчонку с богатыми предками и поебывать ее периодически.

– Хм, нестандартно для тебя.

– Половина Рублевки так живет.

– Знаешь, Бречкин, мне видится иной сценарий. Ты у нас хоккеист силовой – в твоих подкорках привычка каждый день выходить на лед и пахать, людей месить, голы забивать и с размахом победы праздновать. Целая зависимость. А в один момент все перечисленное возьмет и попросту исчезнет. Что тогда ты будешь делать? – что-то подобное промелькнуло в голове у Бречкина, когда в «Хамелеоне» на него направили пистолет. – Ты толком не учишься, интереса к знаниям не проявляешь. Ты продолжишь людей месить. И начнешь с собственной жены. Она не сможет долго тебя сдерживать. И бокс тебе не поможет. Кулаки в итоге тебя доведут: сначала до личика супруги, потом до условки, затем до бутылки, а там и уголовка. И будешь ты пахать на шпингалетном заводе при колонии. Может, тебя и тюремная психушка дождется.

– Психушка как раз по тебе плачет.

– Только после тебя, Алексей, – я достал спичку из коробка. – Сотрудничать будешь?

– Ты несешь ахинею, Елизаров!

– Тебе ли не знать, что разрушенные по глупости судьбы хоккеистов – это не сказки, а практика.

– Мне это не грозит.

– Уверен? Я забыл упомянуть твой скверный характер, непризнание авторитетов, маниакальная…

– Неплохо ты нас изучил за два месяца.

– Я и не на такое способен. Все для вашего же блага.

– Нет, все это лишь иллюзии для твоей надобности, чтоб не ощущать себя никчемной сутулой ерундой. Твоя общественная работа кончится быстрее моей блистательной карьеры.

– Твоя карьера будет не дольше моей, – я чиркнул спичкой. Зажегся оранжевый огонек. – Знаешь, почему я постоянно прошу всех вас смотреть мне прямо в глаза? Потому что только в них правда, – я поднял руку со спичкой на уровень глаз – как раз между мной и Бречкиным. – Смотри на огонь и отвечай: где вы были?

– Воздухом выходили подышать.

– На огонь смотри, – я не спускал взгляда с безразличных Лешиных глаз, пытаясь заглянуть в душу тафгаю и разгадать, во что вляпались хоккеисты. – Где вы были и что делали?

– Я тебе уже сказал, – его спокойствие выводит меня из равновесия.

– Ты врешь, а я хочу правду, – пламя на спичке медленно пожирает древесину. – Что у вас там стряслось?

– Ничего!

– Врешь, партизан! Почему вы ослушались тренера? Это как-то связано с пацаном, который приходил?

Бречкин дунул на спичку – огонь погас.

– Надоело мне!

– Ты пил.

– Нет.

– То, что это вранье, я и без спички чувствую.

– Прекращай уже свои нелепые игры, – Бречкин собрался уходить.

– Позови следующего.

– Надеюсь, тебе сломают нос, – Леша исчез в коридоре.

Пацанам Бречкин заявил, что «доминировал в разговоре и не позволил очкарику ничего разузнать», а также рекомендовал всем «ровняться на лидера». Правда, остальные, впечатленные пережитыми событиями, прекрасно понимали: произошедшее просто так от них не отлипнет.

Довольный Бречкин потянулся и похлопал себя любимого по груди. И тут его сердце замерло. Фамильный медальон исчез. Тафгай с выпученными глазами вылетел из номера и побежал к себе. Заперто. Неча принялся изо всех сил барабанить в дверь. Вскоре ему открыл заспанный Богатырев. Леха отодвинул Серегу и в прыжке подлетел к своей кровати.

– Вернулись? – успел спросить Богатырев.

Вместо ответа Алексей принялся переворачивать свои вещи в темноте, причем так, что не сразу заметил Глыбу, который спал на Лешиной кровати.

– Серега, епрст, что здесь этот истукан забыл?! Пусть съебывает отсюда!

Богатырев уже перешел в горизонт и не ответил, видимо, силясь вспомнить.

Леша сильно разозлился оттого, что так и не нашел семейную ценность. Сразу же вспомнилось, что он сегодня поведал о ней Арсению.

– Да, Арсен, это подло, – прошептал Леша.

– Чего?

– Мне-то где спать, Серега?

– Могу предположить, что лежак Никитоса свободен.

– Ясно. Но сначала одно дельце, – Бречкин желал поговорить с Арсом по душам, предполагая, что пропажа медальона – что-то вроде мести за вечерний плевок в лицо.

Не успел Леха выйти из комнаты, как разглядел на койке у двери спящего с разинутой пастью Филиппова, связанного ремнями по рукам и ногам.

– Серега, – недоумевал Бречкин, – а что тут делает этот нытик?

– Леха, – не отрываясь от подушки, ответил Богатырев, – я не в курсе, так что даже не спрашивай. Вали спать.