Однажды в Челябинске. Книга первая

Григорьевич открыл бутылку с холодным чаем, чтобы сделать глоток и вернуться к работе. От соприкосновения губ и языка с содержимым бутылки он подумал, что его обоняние жестоко смеется над ним, ведь он в завязке, а чай будто и не чай, а что-то покрепче, не из листьев. Сделав глоток, мужичок чуть не разлил все от неожиданности:

– Ни хрена себе чаек! – поразился слесарь, в два счета распробовав вискарь.

Его одолели смешанные чувства: с одной стороны, все это плохо, порочно, глупо, бесполезно, вредно и принесет в конечном счете много бед и страданий. Он уже наступал на эти грабли, и зеленый змий чуть было до смерти не ужалил его, поэтому даже с каплей яда опасно соприкасаться. Но, с другой стороны… Какое же это наслаждение: ощущать этот вкус, смаковать его, когда капли божественного напитка приятно согревают, а не нещадно обжигают как водка и прочее огнеопасное пойло, которое он перепробовал.

Хватило одной искры, чтобы разжечь былое пламя, старательно затушенное врачами, целителями и собственной силой воли. Выпивка способна в одночасье сделать из бывалого мужика, потрепанного жизнью, слабую и беспомощную биомассу. Вроде бы что-то нашептывает совесть, слышны вопли жизненно важных органов, только начавших восстанавливаться от предыдущего сожжения паленкой. А ведь слесарь хотел употребить всего лишь глоточек, чтобы жажду утолить. Вместо этого пришлось выпустить ожидавшее своего часа неукротимое и сумасшедшее влечение, отныне взыгравшее внутри новыми красками и захлестнувшее ничего не подозревающего мужичка с головой. Забытый вкус алкоголя вновь приласкал рот и горло, живот, сердце – бальзамом обволок все, до чего добрался и во что впитался. Но этого чарующего и успокоительного действия, которое позволяет абстрагироваться от серости окружающего мира, надолго не хватит – наступит сильнейшая жажда, и рука сама потянется за добавкой. Ее не остановить, ведь в сотый раз забудется истина, которая гласит, что за прекрасным и пленительным занавесом скрываются смертельные муки, страдания, боли, разрушающие не только тело и душу, но и все вокруг.

Тем не менее Григорьевич вместо того, чтобы неподвижно стоять на усыпанном граблями поле, потирая шишку на лбу, сделал второй уверенный шаг вперед. Снова-здорово! Он припал к бутылке. Сделал глоток. Потом еще. И еще. И еще. И еще. Когда дыхалки не хватило, он остановился, ибо в голову стукнуло. Прилетело осознание непоправимой ошибки: а если он вновь погрузится в этот мрак и уже не сможет из него вырваться? Мастер ужаснулся, отпрянул от горлышка пластиковой бутылки, убрал «чай» подальше в ящик. Однако и это минутное отторжение скоро будет убито алкогольной змеей, проникшей внутрь и желающей отравить совесть и здравый смысл, а после просто и легко овладеть расслабленным телом. Однако прежде здравое и трезвое внутри будет до последнего противиться возвращению темных (пьяных) времен, подкидывая кардинальные способы решения возникших жизненных проблем. Например, с помощью бутылки, пистолета или тяжелого газового ключа.

Периоды загулов и запоев у Григорьевича, которые в итоге ничего хорошего не приносили, часто начинались с малого. Прям как сейчас. А потом? Что говорят алкаши, когда их спрашиваешь, зачем они пьют и не просыхают? Ух, вопрос для них сложнее вопроса о смысле жизни. Они обжигаются, но все равно продолжают лезть в огонь, пока окончательно не сгорают.

Физическому здоровью хорошего мастера наносился невосполнимый вред, но никак не его моральной стороне… пока. Вот сейчас мир вокруг слесаря стал пробуждаться, заиграл новыми яркими красками, словно природа весной, убивающая на корню нуарную серость и холод зимы. Жизнь этого человека действительно напоминает позднюю осень. Давно он не лицезрел ее через разноцветное стекло из ассортимента винно-водочного магазина – это как последнее резкое потепление в октябре, после которого подморозит окончательно. Чем дальше отдаляешься от последней стопочки по случайному поводу, тем хуже и поганее себя чувствуешь, тем тягостнее и жестче реальность вокруг: люди, работа, семья, долги, проблемы, подорванное здоровье.

А ведь от негатива можно легко уйти, забыться. Есть средство. Оно легальное и продается практически на каждом шагу, ибо является самым ходовым товаром (что в кризис, что в праздник), на котором и поднялся владелец дома, где нынче сломался сортир. Именно алкашка и провоцирует те проблемы, от которых все бегут, потребляя ее же в больших и больших количествах. Замкнутый круг вырисовывается. Озеров-старший, выходит, зарабатывает на чужих страданиях, которые сам и провоцирует. Чем больше горестей и проблем, тем радикальнее последствия и тем солиднее прибыль этого толстосума. Все же очевидно – как раньше Григорьевич до этого не додумался?

Пистолет лежал в пакете на полу – аккурат под фартуком Гульназ.

Размышляя о круговороте проблем, вызванных чрезмерным употреблением спиртных напитков, Григорьевич вновь залез в бачок унитаза. Но разного рода мысли не покидали его, продолжая блицкриг в дебри подсознания.

«Что же я делаю? Разве я заслужил такой вот рабский труд на исходе жизни? Сам виноват? Где же я оступился? Где я свернул не туда? Отчего моя семья еле сводит концы с концами, а кто-то жирует? А? А ты вспомни! Ты сам во всем виноват, сам пустил жизнь под откос. Кто ты? Никто! – про себя бормотал сантехник. – Кто я? Я никчемный слабак. Из-за меня мы все и оказались в жопе, упали ниже некуда. Сам перед бутылкой не устоял, и жена вместе со мной. И вроде бы решили бесповоротно – хватит бухать. Ради сына. Мы уже не поднимемся со дна, но сопротивляться будем до последнего. Правда, силы уже на исходе. Но он-то, мальчик мой, еще все может, у него все впереди, – Григорьевич посмотрел в сторону ящика. – Получается, это пойло для меня дороже собственного сына?! Эту тягу… это бесконечное падение… эти мучения… эти боли – их можно заглушить только одним способом. Быстро и наотмашь. Мы жестоко подсели. А все эти трезвяки, врачи, кодирования – полумеры просто. Легче от них не становится. Хоть что-то бы изменилось. Ни хуя не изменилось! Стало только хуже, а выпить нельзя. Или нет? Или можно? Какая вообще разница?! Чего себя ограничивать, коли нечего терять? Боль и жажду не унять – она здорово укоренилась внутри, она твоя навсегда. С ней ничего не сделаешь, так? – Григорьевич снова оставил инструмент и потянулся за бутылкой холодного «чая». – Давай еще раз… Кто виновен во всем? Я? А кто подталкивает? Каждый день и час. Они, – он осмотрелся вокруг, – они все. По телеку, по радио, в газетах и журналах, на всех стенах и столбах. Всюду! Показывают, как это хорошо, как это здорово – добро пожаловать в наши ларьки, наши магазины, кафешки, забегаловки. Добро пожаловать с денежками, последними кровными. Пиво, вино, водка! Это бизнес на костях! И мы – жертвы этих угнетателей. И я сейчас чиню им унитаз! – откинув фартук, мужик притянул к себе мокрый пакет с пестиком. – Сколько крови, горя и невинных жизней на этих дельцах. Мужчины и женщины, подростки и старики, здоровые и больные. Их зомбировали, обманули, некоторых убили, а остальных только собираются убить. А сами живут припеваючи и не подозревают, каково это. Они снюхались с продажными политиканами и кучкой бандитов – вместе они устроили массированную атаку на население: якобы поощряют, соблазняют, а на самом деле выманивают из нас деньги и здоровье, дурят по полной программе, опускают, унижают, чтобы простой люд никогда до них не добрался и дальше позволял кучке зажравшихся козлов грызть все новые и новые поколения. Неужели никто так этого и не понял?! Кажется, я понял и созрел, чтобы действовать. Он скоро придет, говоришь? Запахи не любит, говоришь? Посторонних, значит, не терпит? Жирная избалованная свинья! А что ты скажешь на пулю промеж глаз?! За всех тобой погубленных! За меня, за супругу, за сына… с испорченной жизнью. За все твои злодеяния, за все, что твой товар отнял у людей! Миссия священная, ага! Терять мне нечего – у меня ничего и не было, – Григорьевич вскрыл пакет и сжал пистолет в руках, пытаясь вспомнить навыки точной стрельбы, которыми щеголял в стародавние времена. – Кто виноват? Озеров? Его жена, его сын-оболтус? А кто смыл в унитаз свою жизнь? Кто ходил покупать, а потом взаймы выпрашивал водку? Кто поддался на их уловку? Кто думал, что ничего не будет, что все это временно? Кто? Я! Сам виноват! Я и только я! Кто я?! Никто! Почему? Сам виноват! – вот и ответ, очевидный и закономерный, в мире, где каждый сам за себя. – Только в тебе все и дело. Никто толком не оценит твой поступок. Никто толком и не заметит твоего исчезновения. Кому есть дело до никчемного слесаря? Убьюсь, и никто глазом не моргнет. Кому я сдался, кому я дорог? Ничего не имею – полвека прожил и ничего не добился, – пригорюнившись, мужик понял, что все свои проблемы он может только запить, залить, утопить в алкоголе. И это все, на что он способен: перечислять трудности жизни, обвиняя в них сильных мира сего и идти к ним за выпивкой. – Ничтожество! Без меня уж точно будет легче и лучше всем, раз я ни на что не годен. Будет лучше и мне, – указательный палец уверенно опустился на спусковой крючок, дуло медленно повернулось ко лбу. – Когда же еще представится возможность? Быстро и наповал – тогда-то эти богатенькие подскочат: труп пролетария в ванной опустит их на землю. Вот ведь история будет. Так, а что же семья? – на этом вопросе в дверь постучала Гульназ, что заставило Григорьевича кинуть пистолет в ящик и вернуться к ремонту, который пошел как по маслу, несмотря на раздрай в голове. Непременно дилемму нужно разрешить сегодня – выносить эту каторгу больше нет сил.

***

Обуваясь у выхода, Григорьевич засмотрелся на фотографии, висевшие на стене. В центре коллажа располагалась большая и явно постановочная фотография «счастливого» семейства Озеровых: тучноватый Озеров-старший сидит в кресле, с левой стороны его обнимает сын Данил, ослепительно улыбаясь, а с правой – стоит по струнке жена, словно стесняясь фотографа. Сантехник натужно попытался представить собственную семью на этом фото – не получилось.

Отойдя буквально пару метров от шикарного поместья Озеровых, слесарь и домработница узрели картину возвращения домой Озерова-старшего на внушительных размеров «Джипе». Супруга всегда встречает его у входа и нежно целует. Сейчас Владимир Аполлонович лишь возбужденно влетел в дом, проигнорировав стоящую в дверях жену.

– Вижу, не все в семье идеально, раз пистолет в унитазе заныкан, – констатировал Михаил.

– И сын у отца алкашку тащит, – продолжила домработница. – С другой стороны, такие люди должны иметь оружие: врагов хватает, – произнесла она, а слесарь вспомнил, как мимолетно хотел застрелить беспощадного дельца Озерова (он наверняка не одинок в своем стремлении).

– У меня тоже сын, – отметил мастер, не став развивать тему оружия.

– Вот. По сути, эта семья в сухом остатке ничем не отличается от твоей, – сморозила Гульназ, чем вызвала безудержный хохот Михаила Григорьевича. О сказанном она пожалела – к сожалению, слово не воробей.

– О, ты глубоко заблуждаешься! – слесарь переборол смех и высказался. – Мы кардинально отличаемся от них.

– Прости, я не подумала.

– Ха-ха, не подумала она, – вошел в раш взвинченный дальше некуда мужичок. – А хоть раз поднять крышку бачка во время уборки ты тоже не подумала?

– Да какая муха тебя укусила сегодня, Миша?!

– Понял кое-что важное.

Гульназ с колкостями в свой адрес мириться не собиралась:

– Хорошо. Раз у нас с тобой сегодня вырисовывается откровенный разговор – я тоже кое-что скажу.

– Ну-ка, – забыл о всяком приличии слесарь.

– Я считаю, что можно жить и радоваться жизни хоть в особняке с тремя спальнями, хоть в тесной коммуналке. Это зависит не от условий, а от человека, который сам выбирает, как свою жизнь построить и как приоритеты расставить. Ты вот себя очень плохо ведешь.

– А ты мне мать родная, чтоб меня отчитывать?!

– От твоих собственных решений и поступков зависит твое будущее – ты сам себя привел туда, где сейчас находишься.

– Гульназ, ты замужем? Дети есть?

– В разводе, – ответила она. – Муж оставил на меня двух дочерей и исчез, – ей внезапно взгрустнулось.

– Так вот и оно. Сама до такого докатилась. Такая у тебя, выходит, логика?

– И ты тоже, – не сдавалась она. – Ты отец. У тебя сын. И где он сейчас? Что делает? А? Не знаешь?! А если бы знал и проявил элементарную заботу – у тебя все было б по-другому. А ты что сделал? Подумай. Относился бы нормально к себе и к своей семье, к работе – не жаловался бы на жизнь. Чего в зеркало плевать, коль у самого рожа крива? Надо ценить, что дано… то, что имеешь.

– То есть ты серьезно считаешь, что можно полюбить вот эту работу? – показал на свою грязную робу слесарь. – Сомневаюсь, что тебе, дорогуша, нравится вылизывать жилище ленивых буржуев.

– Такова уж наша участь. Знал бы ты, какой был конкурс на это место.

– Опомнись?! Что ты такое говоришь, Гуля?

– Это все, что мы имеем. И на деньги можно рассчитывать – лучше, чем ничего.

– Вот именно! Что же это за великие деньги? Что на них купишь? Это просто жалкая подачка, чтобы не сдохнуть, жить впроголодь, чтобы не думать о возвышенном, а только о том, как себя прокормить. Нас научили так жить. Жить и не мечтать… Вот эти самые… богачи!

– Смирись уже.

– Нет уж.

– Сыну отдай свой гонорар тогда. Невеликие деньги, но все же…

– Сыну?

– Ему нужнее. Глядишь, в дело вложит, верный путь изберет – не к бутылке и не в плохую компанию. Ему нужен отец, который скажет, что нужно делать, дабы не кончить как мы с тобой. У детей все впереди. Или жене подарок сделай…

Слесарь молчал.

– Поверь, – прикоснулась к нему Гульназ, – не у тебя одного такие мысли. Но все терпят, и ты терпи. Ты все равно ничего не изменишь. В конце обязательно станет легче – будет награда, даже самая простая. Надо надеяться…

Успокоения в их диалоге никак не наступало.

– Ты дура! – отстранился слесарь. – Оглянись вокруг: мы в глубокой жопе, и нет из нее выхода. Золотая слеза не выкатится. Мажоры в торговых центрах деньги раздавать не будут. Клады на дне унитаза тебе не спрячут. Домой иди и там подумай, что я прав, – Гульназ обидчиво хмыкнула в ответ на хамство. Продолжить вразумлять сантехника – окоченеть на морозе.

– Вот кто дурак, так это ты! И явно не со зла. Может, тебя проводить, чтобы ты делов не натворил? Выглядишь неважно.

– О себе позаботься. Иди же. Дочки, наверное, тебя уже заждались.

Со всех сторон оранжевым светом горели городские огни. Гульназ и Михаил Григорьевич отдалялись друг от друга, выбрав два противоположных пути. Когда расстояние между ними увеличилось достаточно, слесарь остановился, поставил ящик на землю, достал из него бутылку с этикеткой холодного чая и стал жадно лакать из нее. И как, черт возьми, в ней оказался виски?

Когда насытился, то убедился, что еще осталось немного – как раз согреться для прогулки по городу. Куда глаза глядят. Он опустил взгляд на ящик – среди ключей, отверток, веревок, герметика и прочего инструмента лежал пистолет.

История семнадцатая. «Разговор с совестью»

Михаил Григорьевич потерял счет времени, заблудился, пропал – в своих мыслях, думках, сомнениях, в своем городе. Попивая остатки виски, слесарь, будто управляемый ветром, сигналами светофоров и людским потоком, бродил по городским улицам.

В центре Челябинска горожане счастливо и беззаботно гуляли, общались, готовились к наступающим праздникам, выбегали и забегали в магазины, сидели в кафешках. Михаил Григорьевич сильно контрастировал на их фоне – кто-то вопросительно озирался ему вслед, кто-то посмеивался, кто-то отстранялся, а большинство просто не замечало слесаря. Есть заботы и поважнее какого-то грустного и бедно одетого незнакомца.

Тот в свою очередь думал, что у остальных есть хоть какой-то смысл жить (даже самый простенький), раз они куда-то идут и что-то делают. Либо эта суета обусловлена приверженностью к современному обществу. Наверное, в жизни нет никакого смысла, когда приходится влачить жалкое существование, мучиться от бедственного положения, на которое ты уже не в силах повлиять.

Осознание сего факта подталкивает к единственному варианту развития событий. Алкоголь только подогревает интерес и выворачивает категоричность на максимум, обращая в пыль все аргументы здравого смысла в пользу борьбы и жизни наперекор никчемности. Поселившийся внутри змий внезапно научился талдычить по-русски (с легким шипением): «Пистолет тебе попался не просто так, друг. Чтобы покончить со всем этим. Чтобы перестать мучиться. Нужно всего лишь применить его по назначению. Это единственный выход – всем станет только лучше от такого исхода. Страданий не будет. Больше ничего не будет… Ни стыда, ни боли, ни угрызений совести. Всего лишь одно простое движение…»

Из-за излишнего телесного тепла, которое генерировалось сочным виски, Григорьевич не мог замерзнуть. Его убаюкивало еще в центре города, правда, пешеходы вокруг, яркие вывески и летящие по улицам машины не давали упасть и захрапеть. Слесарь смог задремать только в пустом гремящем трамвае. Но на конечной, где-то у черта на куличиках, его выкинули из вагона. Еле волоча отяжелевшие ноги по обледенелым тротуарам и тропинкам, мужичок набрел на заброшенный безлюдный парк с полуразрушенными строениями, покосившимися беседками, разбомбленными ларьками, четвертованными и обезглавленными скульптурами и непролазными зарослями. «Прекрасное олицетворение моей жизни. Отличное место, где ее можно прекратить», – подумал он.

На возвышении располагается нечто вроде смотровой площадки. Ее бетонные ограждения исцарапаны и изрисованы. Ограда поломана – из нее торчит арматура. Утоптанный кое-где снег перемешался со стеклом от разбитых бутылок и собачьими экскрементами. За ограждением внизу – припорошенный снегом нетронутый овражек глубиной в пару-тройку метров. Если встать на бетонный помост и пустить себе пулю в висок, бренное тело полетит прямиком в овраг, который не просматривается с дороги, и пролежит там черт знает сколько. По сути, идеальный вариант. Хотя после выстрела особой разницы не будет.

Михаил Григорьевич бросил ящик с инструментами на землю, забрался на парапет, слегка покачиваясь и сжимая в руках оружие. Пистолет в окоченевших трясущихся руках казался неподъемным. Еще труднее удержаться на ограждении и не полететь камнем вниз раньше времени – шею сворачивать нельзя, иначе зачем дан пистолет, если удушиться можно в любой другой день. «А может, все же для чего-то другого?» – раздумывал мужик, глядя на пестик. Пришло время совершить роковой выстрел. Ощущаешь себя вонючей выжатой тряпкой, которая, помимо своего непотребного вида, еще и изорвалась, а грязь пропитала каждую ее ниточку. Однако эту тряпку никак не оставляют в покое: лишь упорно пихают в вонючую черную воду, выжимают и продолжают возить по полу.

К чему эти церемонии? Остатки виски слесарь выдул и бросил бутылку рядом. Кажется, боль в груди немного притупилась, но, имея огромный опыт отношений с алкоголем, он знал, что она лишь копит силы, чтобы ударить в самый неподходящий момент и задушить его насмерть. Не успеет, заключил он.

Напоследок Михаил Григорьевич решил попрощаться:

– Знаю, что это была наша чудовищная ошибка. В итоге все привело к тому, что мы имеем сейчас. Печально… но я начал первый и уйду первый, чтобы ты опомнилась и постаралась все исправить, ведь я уже не в состоянии. Целую и люблю… Прощай, – он обратился к жене. Далее последовало обращение к сыну. – Сынок, я был отвратительным отцом. Знаю, что ты презираешь меня, но, несмотря на наши недомолвки, ты всегда был рядом, помогал нам с мамой, терпел наши пьяные загулы, – внезапно у него пересохло во рту, а глаза застелили слезы. – Мы не давали тебе расправить крылья, вдохнуть свежего воздуха полной грудью. Мы стали позорным клеймом для тебя. Сейчас я облегчу твою ношу… А уж с мамой тебе будет полегче. Ты береги ее, пожалуйста. Она не такой пропащий человек, как я. Надеюсь, что твое время еще наступит и ты сможешь реализовать себя, освободиться из этой клетки. Ты смышленый и талантливый мальчишка и обязательно всего добьешься. Не суди меня строго – я был слаб в те моменты, когда нужно было стоять на своем и сопротивляться. Не повторяй наших ошибок и живи, как мы с мамой не жили. Ты достоин лучшего. Как же только ты получился у нас – мы не ровня тебе… Как же…

– Как-как?! Жопой об косяк! – выкрикнул кто-то у правого уха мужика так громко, что слесарь чуть не свалился в полный мусора овраг.

Михаил огляделся. Всюду темнота, никого нет.

– Я отвечу на твой вопрос, – вещал Голос, словно из воздуха. – Ребенок у вас получился нормальный, потому что и вы с женой когда-то были нормальными людьми. И сын твой – прямое доказательство того, что и в тебе еще осталось зернышко здравого смысла. Как и желание жить, чтобы взрастить его снова. Не все еще отравлено, слышишь?!

– Что еще такое? Кто здесь?! – крикнул в пустоту Михаил Григорьевич.

Ответа не было.

«Ясно все. Паленка. Нормальный виски в чай бы не залили», – подумал он.

– Я – это ты! А ты – это я! – из пустоты вновь раздался неизвестный Голос. – Забыл, правда, кто поет эту песню.

Как-то раз слесарь сталкивался с глюками, но это уже чересчур.

– Не хватало мне еще сдвинуться напоследок.

– Никуда ты не двигался, идиот! Просто это единственный способ остановить тебя.

– А не надо меня останавливать! Я хочу этого. Я уже твердо решил…

– Как и твердо решил не употреблять. От одной капли расклеился, слабак!

– Пошел ты в баню! Кто бы ты ни был.

– Было прекрасное время, когда ты еще не алкашил конкретно, но слабину проявлял. С кем не бывает. Но вот эгоистом ты не был никогда, Миша. Даже в самых затяжных запоях. Сердечко, небось, от этого ой как пошаливает.

– Где связь?

– Самоубийство – наивысшая степень эгоизма, ты так не считаешь? А это твое пафосное прощание. Слушать тошно. Ты серьезно?! А ты не думал, что будет после того, как ты отдашь богу душу?

– Лучше будет.

– Сомневаюсь. Ты только представь, что произойдет с теми, кто как ни крути, но любит тебя, каким бы мудозвоном ты ни был. Я поведаю тебе, что их ждет. Твоя семья разрушится. Супруга не перенесет твоей смерти и с ее-то болячками долго не протянет. Страдания пошатнут ее здоровье получше адской бормотухи, которую вы с ней потребляете. Какое право ты имеешь обрекать женщину на смерть от хроники или от протекшей крыши?! Легче ей без тебя не станет. Надеешься на сына? Ха, твой сынок… Думаешь, он освободится? Как бы не так. Он просто не вытянет двух похорон подряд, поседеет на глазах, и никто ему не поможет, ведь все от вас отвернулись давным-давно… вашими же стараниями. Мальчик будет винить себя в произошедшем, хотя он вообще ни при чем. Скорее, наоборот. Он из кожи вон лезет ради вас двоих… себе же во вред. И это тоже не конец, представляешь: он наберет долгов, будет сутками пахать как раб, но денег не прибавится ни капли. Вот тогда он свяжется с плохими людьми и натворит неописуемых бед. Жизнь пойдет по наклонной: он станет зэком, за которым жирный такой кровавый след. А даже если пролетит мимо тюряги, то от одиночества и безнадеги превратится в тебя: просыхать не будет либо пристрастится к чему-нибудь посерьезнее. Сдохнет в грязи от интоксикации или сидя на вашей же поросшей мхом кухне в обнимку с бутылкой. Ты этого хочешь?! Ладно. Давай. Стреляй уже! – от этих слов слесарю внезапно стало так страшно, что его ноги подогнулись и он слетел с ограды. Но в совершенно другую от оврага сторону – прямиком в сугроб. – Иди отсюда! Не дай сбыться этому сценарию. Сын уже готов совершить…

– Что за дьявольщина, мать твою?! – воскликнул слесарь, поднялся с земли и еще раз осмотрелся. Никого. – К чему сын готов? Что совершить? Объясни! Он хочет что-то плохое сделать?! Скажи! Эй!!!

Ответа не поступило. Таинственный Голос замолк, оставив после себя уверенность в том, что Григорьевич свихнулся. Однако в его голове все пульсировало и шумело исключительно от последствий выпитого и пройденного пешком. Зная, какие перспективы сулят его родным, он больше не мог взять и покончить с собой.

На свой же вопрос он сам и ответил: «Сынок! Андрюша. Вот моя главная цель и надежда в жизни. Если не наладить отношения с ним, то все будет безвозвратно утеряно. Срочно нужно загладить вину перед ним. Сложно, но необходимо. Нужно заслужить его прощение. Не будет мне тогда покоя. Иначе не смоешь с себя позор отца, не признанного собственным сыном. Так и умрешь… Так и положат тебя чужие сыновья в могилу… с табличкой с номером вместо креста».

– Я не эгоист. Я ослеп. Но сейчас прозрел. Мои родные не должны страдать. Я должен подать им правильный пример. Не слабак я, слышишь?! Не слепец.

Мужик засобирался в обратный путь. Странно, но к рукам и ногам вернулись силы и тонус, словно и не пил совсем, но легкая расхлябанность все равно присутствует, однако Михаил Григорьевич ее не замечал, ибо настроен взять себя в руки и привести жизнь в полный порядок, чтобы предсказанное неким Голосом ни в коем случае не сбылось. Бросить жену и ребенка – это несусветная глупость, за которую стыдно.