Нас ломала война… Из переписки с друзьями

Мы поехали в тот памятный лесок, теперь уже густой высокий лес и, действительно, нашли могилу Толи. Только рядом была еще какая-то могила. Обе ухожены, окружены невысоким штакетником. Внутри штакетника стояли деревянные пирамидки со звездочками, покрашенные красной краской.

Около них лежали увядшие букетики полевых цветов.

Хата Войтовичей, в которой скрывались партизаны.

Село Мирославль. 1942 г.

По приезде в Мирославль я спросила у колхозников:

– А кто ухаживает за двумя могилами в лесу около Радулино?

Наши пионеры, школьники. Это же могилы партизан.

Жаль только, что имен мы их не знаем.

– Можете написать на одной из них: «Партизан Анатолий Цапченко из Полтавы». Он тоже был в плену у немцев и бежал. – Это все, что мы знали о Толе.

Через некоторое время, вернувшись в Москву, я получила письмо от Гриши Власюка. Он писал о своей семье, о наших друзьях-партизанах, с которыми мы ездили в Мирославль и к Иванову. О том, как они работают в колхозе.

Об их детях, которые учатся в школе. Передавал приветы. И, между прочим, сообщил о Поплавском.

Узнав о том, что мы были в Мирославле и заезжали на могилу Цапченко, в то же время «не захотели» (так ему передали) поехать в Барановку, Поплавский запил. Он был не глуп, понимал, что разговоры о спешке и чужой машине, которую надо было возвращать, – отговорки. Он пил несколько дней подряд. Его видели на улицах Барановки в совершенно «разобранном» виде, подавленного и молчаливого. А вскорости он повесился.

Война догнала его…

* * *

А тогда, после гибели Цапченко, мы не сразу двинулись в отряд. Оказалось, что подрывные мобильные группы кроме своей основной задачи выполняли и некоторые хозяйственные поручения командиров своих отрядов. В одном из сел нас ждали жители, помогавшие отряду. На телеге лежали продукты, одежда, сапоги, большая бутыль самогона, даже аптечка, которую им удалось достать в городе Новоград-Волынском.

Поблизости ни немцев, ни мадьяр не было, и вся группа спокойно расположилась возле одной из крайних хат. Обедали тут же, у телег. Хозяйка вынесла два ведра борща, домашнюю колбасу, еще теплый хлеб. Голова закружилась от такой роскоши!

Я спросила Гришу Власюка, помогавшего хозяйке:

«Можно ли попросить косынку?». Оказалось, можно. Хозяйка, Марта Михайловна, вынесла мне пестрый хлопчатобумажный головной платок и сама завязала его у меня на затылке.

Марта Михайловна Войтович, партизанская связная с сыном Григорием Степановичем, село Мирославль Барановского района Житомирской области, 1971 г.

– Мы сюда часто заезжаем – и помыться, и белье сменить, – говорил Гриша. – Вон твои беглецы мыться пошли, – показал он на шагавших друг за другом к хате Володю, Костю и Степана. – Сын хозяина, Гришка Войтович, сейчас их приоденет – не стыдно будет в отряде показать.

Тут наши связные живут. Они и еду для отряда собирают, и остальное, что надо.

– Откуда же столько еды и всякого добра?

– Колхозники в нас души не чают, – посмеиваясь, подсел к нам со своей миской Арбузов. – Мы сторожим тут все дороги. Немцы второй год ничего не могут вывезти отсюда.

И зерно, и молоко, коровы и свиньи, овцы, – все остается в колхозе.

– Так колхозом и живут?

– Так и живут, самогонку попивают, да нас благодарят, что мы кроме урожая еще и молодежь не дали увезти на каторгу в Германию.

– А как же война? Их не касается?

– Касается, касается. Мужики да сыновья, вся молодежь, все в отряде. Тут одни бабы да калеки спины ломают.

Видала? Гриша Войтович – хромой. Мужья с сыновьями из леса выходят по ночам только на посевную да на урожай.

Ближе к вечеру мы тронулись в путь к отряду. Перед этим хозяйка по моей просьбе обменяла мою юбку, подаренную Лидой, на серые холщовые брюки, и я пересела с телеги на лошадь Гриши Власюка. Сам он опять правил конями одной из телег. Снова ехали по бездорожью через лес и перелески.

Мне надоело трястись в телеге, и я была рада, что Гриша согласился одолжить мне своего коня. Ехали мы неторопливо по известному одним партизанам пути.

В какой-то момент рядом со мной появился Митька Арбузов. Наши кони шли голова в голову. Митя оказался разговорчивым парнем, и охотно поведал мне про отряд, про действия группы подрывников Майорова, про села, мимо которых мы проезжали. А мне все не терпелось разузнать о самом Майорове, которого я, как и Поплавского, невзлюбила после гибели Толи Цапченко.

– А кто этот ваш Шурка? – наконец, спросила я Арбузова.

– Окруженец-сапер, как и я. Мы с ним встретились у Власюка после того, как он смылся из тюрьмы.

– Какой тюрьмы? Можешь рассказать?

– Чего ж не рассказать… об этом все тут знают. Дорога длинная, – ответил Митька, – могу и рассказать. А было это так… На масленицу, месяцев пять назад, в селе Суемцы Шурка попал на блины. Ну, крепко выпили, и он заснул у стола. Там же сидел бывший секретарь сельсовета. Видит – у Шурки из кармана торчит пистолет. Тут же сбегал в полицию. Шурку схватили, сильно избили, отвезли в тюрьму Новоград-Волынска, а там приговорили к расстрелу.

– Кого это приговорили к расстрелу? – к нам подъехал Шурка.

– Да тебя, весной…

– А… ну, да! Бумага на закрутку найдется? А то я свою где-то посеял.

Арбузов достал из планшета, висевшего у него на боку, школьную тетрадку и оторвал листок в клетку.

– Как же ты выкрутился? – спросила я у Шурки, пока он доставал из кисета табак и скручивал цигарку.

– А так… повезло… – Шурка затянулся самокруткой и пристально посмотрел на меня.

– Думаешь, только вы там молодцы из лагерей бегать?

Мы тут тоже не лыком шиты.

– Ну, а все-таки, – не отставала я. – Как это получилось? Мы же про себя все тебе рассказали.

– Давай, Шурка, – поддержал меня Арбузов, – расскажи ей. Я могу и напутать…

– Ну, что тут особенного… Нас человек пятнадцать было в камере смертников. Все в одном белье… из окна видим – для нас уже общую могилу вырыли… – Шурка опять затянулся самокруткой и помолчал. – Ну, вывели нас в коридор на обед, а я смотрю – в соседней камере дверь приоткрыта, и куревом тянет. Я – раз, и туда. Там какая-то семья сидела. Пока курнул, пока о том, о сем… выглянул, а наших всех уже опять в камеру заперли. Полицаи по случаю Пасхи перепились и не пересчитали. Я – в туалет. Слышу, никто не ходит. Подождал немного и бегом на первый этаж. Вижу, часовой от двери отошел и в окно бабам кричит: «Не будет вам свидания! Пасха!

Поняли!» Те галдят, а я во двор. Смотрю, а у высоких стен длинные доски лежат. Схватил одну, приставил к стене и перелез через стену и проволоку на ней. Спрыгнул, вижу – на улице никого. Пасха! Только бабы за углом у входа шумят. Ну и дал деру! Вот так-то… Поняла? – Шурка тронул коня и поехал вперед к первой телеге.

– Слыхала? – весело продолжил Арбузов. – Босой в одной нижней рубахе и подштанниках, Шурка ночью постучал к Власюку. Представляешь? Я в эту ночь ночевал там. Так мы и познакомились.

– А того предателя больше не видели? Секретаря сельсовета…

– Как же, нашли! – усмехнулся Митька. – Недавно, перед встречей с вами, проезжали мы недалеко от Суемец.

Один из наших, Иван Мартынюк, был женат на сестре того секретаря. Он его и выманил из села. Мы крепко били этого гада палками, бросали несколько раз в речку, чтобы очухался, опять били и, под конец, полумертвого, предателя пристрелили.

Я начинала понимать, какие у меня будут товарищи по оружию.

* * *

Наступила теплая, украинская осень. Ночью мы доставили очередные две телеги с продуктами и теплой одеждой для четырехсот бойцов нашего отряда. Утром, пока партизаны разгружали телеги и распределяли доставленное по ротам и в санчасть, Шурка пристроился на корнях старой сосны писать отчет о проделанной нами работе. Он не любил забираться днем в землянку. Для записей у него хранилась в штабе толстая «амбарная» книга. Он брал ее при возвращении с задания и сдавал, уезжая с нами на новое. Писал всегда чернильным карандашом из трофейной заветной коробки.

Я зашла в санчасть к врачу отряда и передала ему белый стрептоцид – единственное лекарство, которое нам удалось раздобыть на этот раз. В двух землянках и возле них, под навесом на топчанах, наскоро сбитых ребятами, лежали несколько выздоравливающих раненых и десятка два больных.

Фурункулез, воспаление легких, у кого застужены почки, у кого горло или уши. У многих от болот, сырости вокруг и недостаточного питания – авитаминоз, артриты, экземы.

Были случаи брюшного и сыпного тифа.

Отрядный доктор и его жена-медсестра не жалели сил, стараясь всем помочь. Но недоставало лекарств, перевязочного материала. Вместо спирта использовали самогон. Во время операций раненым давали вместо наркоза тот же самогон.

Вместо лекарств – отвары трав, которые собирали на опушке леса и у болота.

У меня с медсестрой Наташей и доктором были добрые отношения. Сразу же по приезде я всегда заходила в санчасть с новостями. Тут же узнавала о событиях в отряде. Иногда помогала варить на костре и процеживать отстоявшиеся уже травы, кормить раненых и больных, советовалась с доктором. У нас в группе тоже случались ранения, простуды, надо было помогать ребятам на ходу до возвращения в отряд. Первую помощь я всегда брала на себя.

Поболтав с доктором и Наташей, я отправилась искать приятелей и знакомых девчонок по территории нашего стойбища, которых не видела целый месяц. Ребята из стрелковой роты похвастались, что на днях подбили на большаке из трофейного противотанкового ружья машину с немецким полковником и тремя офицерами. В штаб соединения доставили портфель и большую сумку с документами из той машины.

Вторая группа подрывников в это же время – как рассказали мне сами подрывники – заминировала дорогу, идущую к мосту через реку Тетерев. По ней то и дело шастали то немцы, то мадьяры, собирая по селам молодежь или продукты питания для отправки в Германию.

– Местных к мосту не подпускают, – рассказывал Миша Усанов, лейтенант из окруженцев, – а сами носятся.

Вот теперь им «подарочек» отломился. Две машины с солдатами на воздух подняли, и еще гранатами забросали.

– Мост никак взорвать нельзя? – спросила я.

– Там охраны до черта! Одной группой не обойдешься.

А отряд сейчас готовит передвижение на запад. Наши с востока наступают. Не до моста теперь…

После обеда у походной кухни меня позвали в землянку начальства. Там, за дощатым столом, сидел уже немолодой, лет сорока пяти, смуглый грузный человек – один из руководителей нашего отряда. Перед ним лежали папка с бумагами, большой трофейный блокнот и чернильница с ручкой.

– Входи, садись, – приветливо обратился он ко мне, – есть разговор.

Я насторожилась. Девчонки, работавшие постоянно в отряде, – кто поварихами, кто прачками, – рассказывали мне про этого «героя» с двумя орденами. Не одна из-за него наплакалась. Боялись жаловаться, уж больно мстительным был. «Со света мог сжить», – говорили мне подружки.

– Ты на сколько поездов выходила? – спросило начальство.

– Пока на девять.

– Девять. Правильно. Твоих сколько из них?

– Пока три.

– Пока три, правильно. И Майоров так докладывал.

Участвовала в двух успешных засадах, – читал он донесение Шурки, – одна на мадьяр, другая на немцев. Четыре боя с полицаями, два с мадьярами… Тут еще голландцы, поимка немца-бауэра… предатель в Мирославле… в общем, – оторвался он от бумаги, – пора представлять тебя к награде. И так уж припозднились. Что скажешь? «Красного Знамени» или «Звездочку»?

– Вам виднее.

– Значит, не отказываешься? Вот и хорошо. Соглашайся и все будет тип-топ! – он засмеялся и посмотрел на часы. – Как стемнеет, незаметно зайди в мою землянку. Она первая, сразу за санчастью. Все и обсудим.

Меня бросило в жар от такой наглости.

– Это что же, ни Галя, ни Сонька не угодили?! Теперь я понадобилась?! Не будет этого! Подавитесь вы своими орденами! – я вскочила со скамейки и шагнула к выходу.

– Ты потише, потише! Стой, тебе говорят! Ишь, распалилась… тебе еще придется здесь отвечать особисту и всем нам, откуда ты такая краля? Как в плен попала? Кто выпустил?

С каким заданием? Следствие начнем, глядишь – и расстрелом за измену кончим… Я это дело так не оставлю… В общем, чтоб не кобенилась! Явишься сегодня же вечером, ясно?

Меня как будто помоями окатили… Я пулей вылетела из землянки и, задыхаясь, бросилась в лес. Шла, не разбирая дороги, лишь бы подальше от людей.

«Вот так, все и закончилось, – думала я, – у позорного столба. Измена? Что я могу доказать? Еще и с Куниным поссорилась. Тоже не будет свидетелем. Конечно же, ему поверят, этому козлу орденоносному, что бы ни сказала.

Это конец. Не отмоешься! Нет, лучше сама. Без позора…

Кому я нужна расстрелянная?» Я продиралась все дальше и дальше между деревьями и кустами, как в Славуте… Концлагерь, лай сторожевых собак, стрельба на рвах – все это шло, продиралось по лесу, вместе со мной. Я опять все видела, слышала, хотя эти месяцы ни разу не думала о том месте, о тех мучениках. Было больно вспоминать… Напомнил, подлец! Освободилась, называется! Лучше было бы там подохнуть… Ну, ладно, что могла – сделала, теперь осталось только имя свое защитить…

Между деревьями показался просвет. Я вышла на маленькую зеленую полянку. Поперек нее лежало старое засохшее дерево. Огляделась. Тут меня никто не найдет. Села на упавший ствол, вытянула ноги, достала свой трофейный мадьярский пистолет. Перед тем, как выстрелить, посмотрела вверх, на небо в обрамлении березовых вершин. Оно было по-осеннему синее. Макушки берез под заходящим солнцем усыпаны золотистыми листьями. Я взглянула ниже, на бело-черные стволы вокруг. Через всю полянку передо мной в солнечном луче повисли две тоненькие серебристые паутинки.

Почти у самых ног из травы тянулись вверх, как свечи, высокие белые колокольчики. Тишина стояла удивительная… ни ветра, ни птиц, ни войны…

«Как красиво, как хороша земля без людей, – подумала я. – Какая благодать… Наверное, скоро без войны все станет радостным и спокойным, как тут… как сейчас… а меня уже не будет…» Я снова посмотрела на совсем синее небо, оглядела золотистую от косых солнечных лучей поляну, кружевные березы. Вдохнула запахи леса, увядающих листьев, каких-то трав…

Не помню, сколько времени я просидела так, не думая больше ни о чем, растворяясь в аромате осени в неземной тишине до звона в ушах. Напряжение спало. Стала приходить в себя. Посмотрела на потемневшее темно-синее небо, на далекую маленькую звездочку. И там, наверно, кто-то живет и мучается… а может, и нет… Какие мы маленькие со всеми нашими переживаниями, бедами, короткой жизнью.

«Все ли так безнадежно? – вдруг, как о ком-то другом, спокойно подумала я. – Еще немного, и война погаснет, все разъедутся… Стоит ли самой уходить из этой красоты, от близкого вселенского покоя?.. Уступать эту благодать ядовитой букашке, негодяю?» – Нет!

Я вздрогнула и оглянулась. Никого. За моей спиной в наступающих сумерках, все в той же тишине, падали, кружась, два березовых листка. Неужели это я сказала «нет»?

Странно.

«В самом деле, – продолжала я размышлять, – это не выход. Скажут, застрелилась, потому что виновата! Ну, уж нет… попробую еще… пожить…»

Я спрятала пистолет, стряхнула с брюк сухую кору дерева, на котором сидела, и пошла к нашей стоянке. Я никогда не терялась в лесу.

Было темно, когда я подошла к нашему лагерю. Ребята моей группы еще не спали. Издали вспыхивали и таяли огоньки цигарок перед землянками. У нас на восемь человек их было две.

– Ты далеко ходила? – спросил Шурка.

Я молча села с ним рядом.

– Стреляться ходила, – ответила совсем тихо. – Да передумала.

– Что-о?

– Пошли в землянку, там поговорим.

В землянку набилась вся группа. Запалили фитиль в чашке, похожей на лампаду.

– Что случилось? – снова начал Шурка.

– Я сейчас расскажу, только вы, ребята, не болтайте об этом ни с кем. Хуже будет. Доказать я ничего не смогу. Свидетелей не было. Вы мне как братья. Придумайте защиту. Я о вас подумала, потому и вернулась.

И я рассказала ребятам, не называя имени начальства, как меня собирались наградить орденом. Когда стих возмущенный мат, Шурка спросил.

– Кто эта гадина?

– Не скажу. Тут дракой да стрельбой не поможешь.

Надо что-нибудь поумнее…

Ребята задумались, фитиль замигал. В землянке стало душно.

– А ты выходи замуж за Шурку, – сказал вдруг Поплавский, – никто тебя и не тронет. Утром сходите в штаб, зарегистрируйтесь там, как люди делают. Вот доктор, например, со своей медсестрой, или еще недавно пара в стрелковой роте…

– Ты что? В своем уме? Вы же знаете, что меня в Москве парень дожидается. Любовь у нас…

– Ну, я тогда не знаю, – развел руками Поплавский. – Так, чтоб и волки сыты и овцы целы – на войне не бывает.

– Утро вечера мудренее, – стал выпроваживать всех Шурка, – дышать нечем, пошли. Завтра решим.

Я вышла на воздух со всеми. Спать совсем не хотелось.

Решила пойти проведать коней. Я с детства люблю лошадей…

Наши кони стояли недалеко, в стороне от всех. Подкинула им сена и села на землю рядом. Кони довольно фыркали и с хрустом жевали. Послышались шаги. В темноте подошел Шурка, сел рядом. Помолчал, потом сказал:

– Ты не обижайся, но Поплавский прав. Другого способа и я не вижу. Ты не думай, что я такой уж хам. Я тебя не трону, если сама не захочешь. Спать будем, как всегда, вместе с ребятами. Я тебе слово даю. Тут иначе не выкрутишься.

– Я понимаю. Другого выхода вроде бы и нет. Но имей в виду: жизнью я теперь не дорожу, обрыдло все. Если тронешь, – застрелюсь.

– Ну, что ты за дура такая! Мы тебя спасти хотим, а ты «застрелюсь»! Да у меня в каждой деревне по невесте! На тебе что ли свет клином сошелся! Ты меня знаешь. Слово мое – закон. Ну, так как?

– Договорились. Я тебе верю. – Куда было деваться…

Мы долго еще сидели молча. Каждый думал о своем. Потом пошли спать в землянку к ребятам.

Утром, в сопровождении всей группы, отправились в штаб к командиру отряда Кириленко. Захар Иосифович обрадовался нашему решению.

– Молодцы! Хвалю! Сейчас все запишем… и, чтоб детей побольше! Не сразу конечно… еще повоюем! А там будешь у нас мать-героиня! К вашему возвращению с задания будет вам отдельная землянка…

Надо было видеть морду того орденоносца! Еще немного, и выдал бы себя. Убил бы, если б мог!

Мы с Шуркой отметились в книге регистраций. Чинно поцеловались под крики «горько» и аплодисменты ребят.

Серьезно принимали поздравления собравшихся командиров и партизан. Девчонки вручили нам букеты осенних полевых цветов. Так я стала официальной женой Майорова.

А настоящая жена Шурки, это, не считая всех его «невест», хоть и не зарегистрированная нигде Евдоха, жила в селе Мирославль, и после войны вырастила дочку с лицом Шурки.

Удивительно! Был он некрасив, непостоянен, выпивоха, задира – и все же пользовался на житомирщине неизменным успехом у женского населения.

– А где свадьбу будем играть? – спросил Арбузов, когда мы вернулись к своим землянкам.

– Какая еще свадьба? – прошипела я ему в лицо.

– Законная! – настаивал Митька. – Такой повод отметить! Шурка, ты как на это смотришь?

– Сегодня ночью выходим в задание. Потом, подальше где-нибудь. Может, у Кохановской на Солянке.

Ребята хоть и понимали, что наша регистрация была вынужденной, понарошку, но такой повод напиться не могли пропустить.

Забегая вперед, должна тебе сказать, что поводов приложиться к самогону у ребят было немало, и они ни разу себе в этом не отказывали. Поезд взорвали – колхозники приглашают «отметить», мадьяр перебили – опять повод. С полицаями схватились – как не помянуть. В отряд едем – проводы. Из отряда – со встречей! И так без конца. Я из себя выходила!

Напьются, палить в воздух начинают, себя не помня, песни орут, по хатам спать разбредаются, а тут рядом – то немцы, то мадьяры. Бери этих пьяных героев голыми руками! Сколько я их ни стыдила, ни ругала – как об стенку горох! Я уж и колхозникам объясняла: «Подведете вы их!» Ничего не помогало, несут свою «горилку» и несут!

Когда выпал снег, прибавилась еще причина – холод.

«Чтоб не простудиться». Как-то выехали мы ночью после такой «профилактики» из села. Должны были заночевать, как всегда из предосторожности, в лесу. Едем, едем, подвыпившие ребята в седлах дремлют. Лошадьми никто не правит. Я ехала последней, думала, Шурка впереди следит за дорогой, а он, оказывается, спал на ходу. Смотрю, впереди огоньки – село какое-то. Лошади тепло почуяли, прибавили ходу – и к селу.

Я подскочила к Шурке, схватила его лошадь за повод.

– Ты что, спишь, что ли? В какое это село мы вперлись?

Шурка еле пришел в себя, пока я лошадей обратно гнала.

Поворачивала за поводья и плеткой то по лошади, то по всаднику! Еле убрались. Потом Шурка сказал, что ехали мы прямо к немцам.

А еще раз после ужина с самогоном в другом селе мы выехали ночью в незнакомом месте, оказались в поле. С трудом нашли лес. Охмелевшие ребята повалились спать в лесу прямо на снег, под ноги лошадям. Вижу – ничего мне не остается, как привязать коней к стволам деревьев и охранять всю команду. Самой спать хочется ужасно, злюсь на храпящих ребят.

Хожу между деревьями по кругу, чтоб не замерзнуть и думаю:

«Все! Завтра разнесу их так, что на всю жизнь меня запомнят! Уйду в другую группу! Да там, наверное, такая же картина. Нет, лучше оторвусь, и сама без них стану партизанить, как Миша Коган в Вересенском лесу. Опыт есть, район знаю…»

Вдруг справа послышался далекий рокот, ближе, ближе…

да, это машины! Сквозь деревья виден свет фар. Идут недалеко вдоль леса. Значит, и там дорога! И с этой стороны мы перешли дорогу, входя в лес. Значит, это не лес, а какая-то лесополоса между двух дорог? А что, если окружат? Далеко ли деревья тянутся? Машины идут и идут…

Я стала будить ребят. Какое там! Рычат спросонья, даже головы не поднимают. А машины все гудят. Я стала бить их сапогами. Не помогает. Прикладом по спинам в тулупах, по рукам, ногам, опять сапогами…

– Немцы, скорей! Немцы, вставайте!

Нехотя стали приподниматься.

– Ты чего дерешься? – пошел мат. – Все кости поотшибала!

– Немцы, вон машины, скорей!

Поняли, вскочили, увидели проходящие фары. Схватили коней за поводья. Шурка вполголоса приказал:

– За мной! Пешие, рядом с конями…Мы поспешно вышли из леса, повернувшись спиной к той стороне, по которой шли машины. Перешли дорогу на нашей стороне и устремились в поле. И тут увидели, как вдалеке, огибая лес, выехали машины на дорогу, которую мы только что пересекли. – Похоже, окружают лес, – сказал Власюк.

– Вперед, вперед, – повторял Щурка. Мы бежали по открытому полю, оглядываясь, пока машины были далеко.

Фары стали приближаться. Вдруг Шурка скомандовал:

– Ложись! И коней кладите, быстро…

Ночь была темная, без луны, но небо светлее земли, и нас могли заметить на фоне неба. На открытом поле ветер кое-где смел снег, и обнажилась земля. Среди этих прогалин мы и улеглись с конями. Теперь перед нами между лесом и полем неспешно двигались машины. Фары светили и в глубине, на той стороне леса. Похоже, что и там машины остановились.

Освещали обе дороги, по ту сторону леса и ближе к нам. Вот ближние машины остановились, стали разворачиваться, повернули фары в сторону леса. С противоположной стороны машины повторили этот же маневр, и свет с двух сторон пронзил довольно большой участок с деревьями и кустами.

– Ну, Тамарка, с нас пол-литра, – сказал лежавший рядом на земле Арбузов.

Минут через десять машины снова развернулись, встали вдоль дороги и вся цепочка, объезжая лес, скрылась вдали.

В том же направлении, откуда появилась, только теперь все машины шли мимо ближней к нам опушки леса.

Зачем они приезжали? Кого искали? Так мы и не сумели узнать.

– Вот она, ваша самогонка! На виселицу она вас приведет, балбесы! – ругала я ребят по дороге в отряд. – Вот немцы-то порадуются! Вот им подарок!

– Они сами свой шнапс жрут не меньше нашего, – отбивался за всех Власюк.

– А ты видел? – не унималась я. – Схватят вас. Не доживете вы до конца войны! Уйду я в другую группу. Смотреть на ваши пьяные рожи тошно.

Однако уйти мне не дали. А было это так.

Двигались мы с отрядом на передислокацию на запад.

На телегах везли раненых, больных, все хозяйство, семьи погорельцев, бежавших от карателей. Двигались медленно через глухие чащобы и болота.

Я присела на край одной из телег, лошадь свою за поводья привязала тут же. Ехали по бездорожью, подскакивая на корнях деревьев и промоинах. Как вдруг, вижу: в стороне от нас идет пешком вооруженная чужая группа. Идет спокойно, не таясь, параллельным с нами курсом. Кто бы это мог быть?