Нас ломала война… Из переписки с друзьями

Когда, как-то к слову, я рассказала ей, как мы добирались до партизан в непроходимых тогда лесах Славутчины, она уверенно сказала:

– Вас спасла земляника. Только немногие знали раньше, а ученые заговорили лишь теперь о том, что земляника – сильнейший биостимулятор. Она содержит в себе не только много витаминов, но и большое количество других необходимых человеку микроэлементов. Каждое лето, в сезон земляники, вы должны съедать не меньше 10 чайных стаканов этой чудесной ягоды и делать «маски» из раздавленных ягод. Я всегда так делаю. Посмотрите на меня!

Юлия Ипполитовна сохранила и в старости прекрасный цвет лица, бодрость и ясную память. Дожила она до 90 лет.

Такова тайная сила земляники.

В конце июня 1943 года земляника была нашей единственной пищей на пути сквозь глухие, сумрачные леса и болота. Опасаясь погони, мы обходили деревни и населенные места по краям леса.

Крик петуха или лай собаки заставляли нас уходить поглубже в лес. Поэтому мы не могли достать себе какую-нибудь другую еду. И все же еще двигались вперед.

На рассвете четвертого дня мы с Володей опять поссорились. Только я успела наломать зеленых веток, чтобы устроить себе постель возле густого колючего кустарника, как с другой стороны небольшого холмика, который ограждал меня от остального леса, послышались шаги. Это был Володя.

Партизанская землянка

Улыбаясь, он подошел ко мне и вдруг, обняв, молча повалил на приготовленные мной для сна ветки. От неожиданности я на мгновение растерялась и даже испугалась. Но как только почувствовала на себе его тяжесть и услышала шепот: «Мы на свободе, ты теперь моя, навсегда, моя…» – пришла в такую ярость, что, не помня себя, укусила его изо всех сил в шею. От боли он приподнялся, схватившись рукой за укушенное место.

Этого момента мне было достаточно, чтобы применить самбо.

В два-три приема я отбросила его. В глазах у меня потемнело, и я со всего размаха ударила лежавшего на земле Володю сапогом между ног. Его крик и матерную ругань услыхали наши спутники. Пока он, скрючившись, валялся на земле, я схватила здоровенную сухую ветку без листьев и приготовилась к обороне. В этот момент из-за холма показались Костя и Степан.

– Что случилось? Вы чего? – Володя, все еще лежа, скрючившись на земле, и ругаясь при каждом слове, объявил им, что я его обманула и чуть не убила.

– Я тебя, – задыхаясь от боли, обратился он ко мне, – на свободу, б…ь, вывел! Жизнью рисковал! А ты (опять мат) все врала?! В благодарность искалечить решила! – опять мат!

– Если это будет продолжаться, – перебила я его, постепенно приходя в себя, – я от вас уйду. Сами ищите партизан, черт бы вас побрал!

Зачем, зачем я так сказала?! Никогда, никогда нельзя произносить вслух да, еще в гневе, такие слова! Я как будто прокляла их! Вскоре все трое погибли.

Но в тот момент я об этом не думала. Я была зла и обижена.

– Если бы не я, никто из вас не тронулся бы из лагеря.

Так бы и сгнили там, герои! Это я вас вытащила! Да, обманула.

Ну и что? Зато вылезли на волю! А ты, – обратилась я к Володе, – заткнись! Без «приманки» не хотел с нар слезать! Если бы я тебя не подцепила на обещания, быть тебе в Германии, в какой-нибудь печке или газовой камере! И ты еще говоришь о благодарности? Матом ругаешься, а еще учитель! Стыдись!

Теперь вот что: не нужны мне ни ваши благодарности, ни матерная брань, ни упреки. Или он оставит меня в покое, или я уйду, – ткнула я сухой веткой в сторону Володи.

Мужики мои за эти дни здорово ослабели и устали. Несомненно, они боялись заблудиться в этих лесах и болотах. Им совсем не хотелось терять меня. Они все еще верили, глядя на мой решительный вид, что я веду их к партизанам. Я была в это время их надеждой, если не опорой, и они приняли мою сторону. Володе ничего не оставалось, как угомониться. Но через сутки, на утро пятого дня, они не выдержали.

– Ну, так где же все-таки партизаны? – спросил Костя. – Или тоже наврала?

– Вот еще! – ответила я. – Должны были быть где-то здесь. Они на месте не сидят. Переходят из района в район.

Вдруг вдалеке надрывно заплакал ребенок.

– Проклятая девка! – вскинулся все еще прихрамывающий Володя. – «Должны», «где-то», «переходят»! Врет все!

Давай, шагай туда, – махнул он в сторону плачущего ребенка, – узнай, где мы, где немцы? Где партизаны? Не узнаешь, не взыщи! Аплодисментов не будет!

«Вот дурак, – думала я, – еще и угрожает. Так ведь я и насовсем могу уйти. Хотя эти двое не виноваты. Надо довести дело до конца». Вслух сказала:

– Ладно, пойду.

И пошла в ту сторону, где вдалеке все еще плакал какой-то малыш. Всхлипывания ребенка и голос женщины, утешавшей его, привели меня к опушке леса. Рядом с последними соснами стоял небольшой дом, окруженный плетнем. Как позже выяснилось, принадлежал он леснику. От дома начиналась широкая тропа через большую поляну. Правее был виден участок с колосившейся рожью, далее деревушка, а за ней – опять лес.

Я зашагала к дому. Ребенок больше не плакал. Обойдя дом, я увидела женщину, которая стирала в корыте белье. Часть белья уже сушилась на веревке на солнце. Двое маленьких белобрысых детишек играли у ног матери с какими-то щепками, макая их в ведро с водой. Больше никого не было видно ни вокруг, ни в открытой двери хаты. Я прошла через плетеную калитку, подошла ближе.

– Добрый день.

Женщина перестала стирать и с удивлением уставилась на меня. Ребятишки тоже подняли головы.

– Добрый дэнь, добри, – сказала, наконец, женщина – Заходьтэ… женщина.

– Дайте мне, пожалуйста, воды попить.

Зараз, зараз, – и она бросилась в хату. Малыши заковыляли ко мне со своими щепочками. Хозяйка вынесла алюминиевую кружку воды Я взяла кружку, отпила. Присматриваясь к миловидной женщине, спросила:

– А молока не найдется?

Женщина вдруг расплакалась:

– Чого ж ти мэни видразу нэ казала? Бачу, бачу, чого тоби треба! Прокляти нимци! – она выхватила у меня кружку и скрылась в хате. Я никогда раньше не слышала украинского. Почему-то этот язык мне сразу понравился, даже растрогал своей похожестью на русский. Такой родной, понятный.

– А ты титка, чи дядько? – вдруг спросил малыш у моих ног.

– Тетка, тетка я.

– А чого лыса?

Я провела рукой по «лысой» голове, не зная, что сказать ребенку. Хозяйка подала мне кружку молока. Вытирая концом головного платка слезы, смотрела, как я пью. Какое молоко я пила! В жизни никогда больше я не пила молоко с таким наслаждением! Все во мне дрожало от удовольствия и радости. В эти минуты молоко было для меня окончательным подтверждением возвращения к своим, к свободе.

– Я знаю, кого ты шукаешь, – сказала женщина, отогнав любопытных малышей к корыту. – Почекай тут, скоро мий сын повернэться, вин видведе тэбэ до партизан.

– А немцы там есть? – кивнула я на деревеньку.

– Нема, ни нимец, ни мадьяр, до нас не ходять.

– А вы украинка?

– Чоловик у меня россиянин, а я украинка по матеры, полька по батьку. Кохановские мы, а ты?

– Я, Тамара, грузинка, – почему-то не сказала всю правду.

– А я Лида.

От деревни шел к нам по тропе мальчик лет двенадцати.

– А он и Коля, – сказала Кохановская.

Коля вошел в калитку и, не здороваясь, спросил мать:

– Кто это? – мальчик, кажется, говорил по-русски.

– Тамара, шукае партизан, – Коля молча оглядел меня и вошел в дом.

Я села на обрубок дерева и стала ждать. Коля вошел в дом в лохмотьях с торбой через плечо, с рваной шапчонкой на лохматой голове. Ни дать ни взять – нищий беспризорник.

Через полчаса на пороге появился вымытый причесанный паренек в белой рубашке, серых выглаженных брюках, в кожаных полуботинках.

– Ты одна? – спросил меня строго.

– Нет. Еще трое мужиков.

– Я должен на них посмотреть, – заявил Коля.

Мы с ним пошли в лес. Беглецы сидели на прежнем месте. Коля, как взрослый, очень серьезно поговорил с ними, потом решительно приказал:

– Идите в нашу хату. Ждите там. Я приведу, кого надо.

Мы вместе вышли из леса. Оказалось, что мы дошли до Житомирской области. Точнее, до ее Барановского района.

Лида ждала нас у калитки. Детей не было – видимо, заперла в хате.

– Хлеба, пожалуйста, – сразу же попросил Костя. – Хоть сколько-нибудь.

Лида ушла в хату. Коля с помощью Степана стал устанавливать деревянную лестницу под окно чердака. Костя и Володя сели на землю в ожидании Лиды. Вскоре она вышла с кастрюлей, придерживая деревянные миски в фартуке. Раздавая миски, сказала:

– Пийтэ отвар, вин тэплий. Пробачите, хлиба зараз нэ дам. Писля голоду – помрэтэ вид хлиба. Пийтэ, вин мнений.

Потим дам хлиба з собою.

Мы выпили всю кастрюлю бульона и мужчины полезли на чердак, а меня Лида взяла за руку.

– Почекай. Дай я тебэ помыю.

– А муж твой где?

– Вин поихав за силью.

За хатой, на огороде, я разделась, и Лида вымыла меня теплой водой с мылом. Все царапины, порезы еще от лагерной проволоки, растертые ноги горели от мыла огнем. Лида смазала их какой-то мазью из трав, и они успокоились. – Ты никак знахарка?

Партизанская связная, бывшая лесничиха в Житомирской обл. Украины Лидия Кохановская. 1974 г.

– Там у Солянки, е знахарка, – кивнула она в сторону деревни. – Уси хворобы травами ликуе. А я шо! Так… Одягайся. – И подала мне мужские черные трусы, синюю рубаху и просторную, темную, в белый цветочек юбку на резинке.

– Свое нэ чипай! Зараза якась. Ось на ногы – подала она мне тряпки вроде портянок. – Замотатай – и в лапти. А хустку на голову – цэ тоби мий подарунок. Носы, Лидку помятай.

Платок был серый, с голубыми цветами. В таком виде я полезла на чердак. Там было жарко, душно, пахло сеном.

Спутники мои храпели вовсю. Отключилась и я.

Проснулась от негромких голосов и скрипа лестницы.

На фоне рассветного неба в чердачном окне появилась по пояс фигура человека в черной кожанке с портупеей на груди. Лица не было видно, свет бил ему в спину. На фуражке заметила алую ленту. За ним появилась еще одна голова в черной полу-папахе и тоже с алой лентой наискосок.

Партизаны минируют железную дорогу

Глава 8

Партизаны

«Без оружия я вас в отряд доставить не могу. Надо будет разоружить мадьяр, обходчиков на "железке". А тогда двинем в отряд».

– А ну, кто тут ищет партизан?! – громко крикнул первый в кожанке, всматриваясь в темноту чердака. Я стала трясти спавших мертвым сном спутников, радостно повторяя:

– Вставайте, вставайте! Партизаны! Партизаны!

Да, это были они. В кожанке – молодой коренастый командир подрывной группы Шурка Майоров. Так он сам представился, пожимая нам руки. Его заместитель – высокий худой парень Митька Арбузов, Гриша Власюк, чуть выше и постарше Майорова, Коля Калюжинский, мальчишка лет четырнадцати.

В солдатской гимнастерке – большой, грузный Толя Цапченко. Самый старый, с сединой, – Поплавский, лет было ему тогда около сорока. Еще двое – Гриша Лопатюк и Лаврик Герасимчук, чистили винтовки. Всего восемь человек. Во дворе у плетня стояла телега, устланная сеном. Лошади, привязанные к плетню, жевали сено из телеги. Возле хаты стояли два больших алюминиевых бидона из-под молока с открытыми крышками.

Гриша Власюк протянул нам алюминиевые кружки:

– А ну, налетай! Тут сметана!

Мы пили райский нектар с жадностью. Остановиться было трудно, почти невозможно! Шурка тем временем объяснял ситуацию. Так и сказал – «ситуацию»…

– Без оружия я вас в отряд доставить не могу. Надо будет разоружить мадьяр, обходчиков на «железке». А тогда двинем в отряд.

– Какой он, отряд-то? – спросил Костя.

– Как называется? – оторвался от сметаны Володя.

– Отряд имени Хрущева. Мы в соединении Маликова.

Там все больше местные колхозники. Есть и городских немного, и другие, беглые, вроде вас – из плена. Только отряд отсюда далеко, дня два пути. А мы, моя группа, подрывники, да не только подрываем, обвел он рукой своих товарищей. – И воюем тоже. По ко-о-ням! – скомандовал Шурка.

Двое подрывников, Гриша и Лаврик, уже запрягли лошадей в телегу. Мы обнялись с Лидой и ее суровым на вид сыном Колей.

– Нэ ображайся, я твое сукню з вошами зпалыла, – шепнула мне Лида. – А чоботы я помыла и поклала у сино.

Там воны у тэбэ, – я поняла, что мое «музейное» платье из английской шинели «з вошами» сгорело и отныне ходить мне в ее пестрой юбке.

Мы расцеловались и выехали со двора.

Группа партизанского отряда имени Хрущева Соединения имени Щорса. Второй справа: Григорий Власюк, 1943 г.

Мимо Солянки проехали в дальний лес. Телегу трясло, но лес был редкий, и двигались мы быстро. Толя Цапченко тренькал на своей балалайке. Автомат лежал у него в ногах.

Остальные шестеро на конях были вооружены кто автоматом, кто винтовкой. За возницу был Власюк, тоже с винтовкой, как и Калюжинский. Конь Власюка был привязан к телеге сзади и бежал за нами на скрученных вместе поводьях. У некоторых подрывников я заметила на поясе гранаты. Всю дорогу добродушный Цапченко тренькал на балалайке и тихонько что-то напевал, а я думала о тех, кто остался в лагере. Что стоило им уйти с нами?! Голубев, Поляница… они же знали. Перед уходом, после разговора с Клавдией Никитичной, я подозвала к проволоке Шалико:

– Шалико, я ухожу. Пойдешь со мной?

– Ты что, совсем с ума сошла? Гижи хар?[24]– возмутился Шалико. – Что я должен твоей маме сказать? Что тебя тут убили?

– Ты лучше скажи, что я должна твоей маме сказать?

Что ты остался и с голоду умер?

Мы разошлись, очень недовольные друг другом. О чем он думает теперь?

Телега остановилась. Все сошли с лошадей, привязали их к телеге.

Шурка поднял с земли какой-то сухой прут.

– Значит так, – сказал он. – Тут проходит проселочная дорога. – Майоров провел по песку линию. – Хорошая дорога. Два километра направо – и мы на станции Радулино, – кружок в конце линии. – Там мадьяры. От Радулино идет железная дорога, – еще одна линия, наискосок, под углом к первой. – Между «железкой» и проселочной дорогой в этом треугольнике лес. Небольшой лес. Мадьяры пойдут от Радулино через лес по «железке» к Мирославлю – Шурка ткнул веткой в кружок. – Мы их встретим тут, – он начертил на линии железной дороги крестик. – У нас за спиной будет лесок и проселочная дорога.

На обратном пути надо быстро перейти ее и лес и вернуться сюда, к телеге. Иначе они пошлют погоню: по «железке» – дрезину, по проселочной – машины, и мы в «мешке» между двух дорог. Путь отрезан. Направо станция, налево – чистое поле до Мирославля. Ясно? Взяли у мадьяр оружие и – одна нога здесь, другая там! Все поняли? Пошли! Ты остаешься при конях тут, – повернулся он к Калюжинскому. Тот поморщился.

– Ты еще покриви мне рожу-то. Отправлю к отцу в стрелковую роту, будешь знать! – Калюжинский замер.

Мне понравилось, как просто и понятно Майоров все объяснил. Не терпелось взять, наконец, в руки оружие.

– Да, – вдруг остановился Шурка. Вы тоже выскакивайте из засады, – обратился он к нам. – Хватайте оружие и бегом сюда. Руки-то у вас свободные!

Мы понеслись за командиром. Откуда силы взялись?

Вчера еще еле шли.

Перебежали прямую ровную проселочную дорогу и углубились в лес. Вскоре добрались до «железки», разбились на две группы и залегли в густом кустарнике по обе стороны рельсов.

Утро было ясное, тихое. Чирикали над нами в кустах какие-то пичужки, легкий ветерок покачивал ветки, пахло сыростью и травами… Я оказалась на земле рядом с Майоровым.

Других не было видно. Мы молча, довольно долго прислушивались, ждали. Солнце поднялось и стало припекать. Или это так нам показалось? Наконец далеко-далеко стали слышны голоса обходчиков, постепенно они становились все более отчетливыми.

Вот они рядом, громко разговаривают. Язык незнакомый, смеются. Вдруг Майоров с пистолетом в руке выпрыгнул на шпалы. Я вздрогнула от неожиданности. Прыжок, как у кузнечика – с места в воздух, и на «железку».

– Бросай оружие! Бросай! Что смотришь? Бросай!

Я подползла ближе. Сквозь ветки увидела чужих солдат. Они смотрели на Шурку, потом оглянулись по сторонам и стали поднимать ружья на Майорова. Таким же пружинным прыжком он скрылся в кустах по ту сторону дороги.

– Огонь! – успел крикнуть на лету.

Сразу же раздался залп в воздух. Но мадьяры и не думали бросать оружие. Они дали несколько очередей по кустам.

Пули пролетели и у меня над головой. Снова услышала команду Шурки: «Огонь!» На этот раз наши дали залп по солдатам. Я увидела перед собой падающего солдата, который шел первым, и бросилась за его винтовкой. Схватила ее и, еще стоя на коленях, обернулась вправо на крики и ругань. В нескольких шагах в меня целился мадьяр. Я выстрелила первая. Он упал. Тут же услыхала команду Шурки: «Не шуметь! Тихо!» Тут я увидела, что наши добивают мадьяр прикладами автоматов и штыками их же винтовок. Чуть дальше, поперек рельсов, лежал кто-то из наших подрывников, убитый или раненый. Я кинулась к нему. Дорогу мне преграждал убитый мной мадьяр. Он лежал на спине, все еще держа в руке винтовку. Я выхватила ее у него и увидела, что он смотрит в небо широко открытыми ярко-голубыми глазами. «Не старше меня», – мелькнула мысль. Все длилось секунды. Но я на всю жизнь запомнила этот взгляд и его глаза.

Через пятьдесят лет я оказалась в Будапеште по дороге в Италию. Поезд стоял там четыре часа. Я решила выйти с вокзала и пойти посмотреть на город и на Дунай. Я шла мимо красивых домов, заглядывала в нарядные витрины и постепенно приближалась к Дунаю. На улице было много народа, приходилось обходить разговаривающих на тротуаре людей, стоящих у светофоров… вдруг, подняв голову, я увидела молодого человека, который шел мне навстречу и смотрел мне прямо в лицо большими яркими голубыми глазами. Я вздрогнула. Это были «те» мадьярские глаза, вынырнувшие из полувековой дали. Только они смотрели не в небо, а на меня.

Я отвернулась.

Все было тогда правильно. Опоздай я на полсекунды, и он убил бы меня. Но через полвека, встретив «его» взгляд, я опустила голову. Убить человека даже в бою, даже защищаясь, непросто. Хотя часто это понимаешь не сразу.

Рубец в душе остается навсегда. Особенно, если довелось заглянуть в глаза убитому. Особенно, если убитый – твой ровесник. Особенно, если это первый убитый тобой человек. Пусть враг, но и человек тоже. Первое убийство, как первая любовь, никогда не забывается. Оставляет печать в душе навсегда.

Мне больше не захотелось видеть Дунай, и я, не глядя по сторонам, вернулась в поезд.

Война ходит за нами по пятам и через полвека, и всю оставшуюся жизнь.

А тогда, перескочив через убитого, я подбежала к подрывнику на рельсах. Это был раненый Толя Цапченко. Одной рукой он придерживал кожанку, пробитую на животе пулей.

Другая, откинутая, была в крови. Я расстегнула кожанку.

Кровь на разорванных брюках. Быстро расстегнула брюки и увидела разорванную рану внизу живота. Поняла – разрывная пуля. Вокруг нас собирали оружие. С мадьярами было покончено.

– Не оставляйте меня здесь, – тихо сказал Толя.

– Что ты, что ты! Конечно, нет!

Я увидела, что от дыхания у Толи из раны стали выступать голубоватые кишки. Подошел Шурка, поднял Толин автомат.

– Бинты есть? – спросила его я. Бинтов не было. Я сорвала с головы платок Лиды, быстро сложила его, наложила на рану и стала застегивать брюки, стягивая Толе живот.

– Давай быстрей, – услыхала голос Шурки. Увешанные мадьярскими автоматами Гриша и Лаврик подняли Толю и понесли через кусты в лес. Я стала вытирать травой кровь на руках.

– Шурка, глянь, – сказал кто-то за моей спиной. – Мадьяр убегает!

Я подняла голову. От нас в сторону станции бежал, спотыкаясь о шпалы, солдат. Он даже не прятался по кустам. Бежал, ошалев, в открытую к станции. Солдат был уже довольно далеко.

– Черт с ним, некогда, – буркнул Шурка. – И так нашумели слишком. Берем Толю – и ходу!

Я подхватила свои две винтовки и оглянулась на пути, не оставили ли какое-нибудь оружие. На шпалах и рельсах были разбросаны шесть убитых мадьяр. Вокруг все было залито кровью: шпалы, щебенка, одежда убитых, даже рельсы.

Пули и штыки сделали свое дело. «Мой» мадьяр все так же смотрел в небо.

Оружия не осталось, все подобрали. Я побежала за подрывниками, унося с собой винтовки. «Какие все-таки тяжелые», – подумалось мне.

Некоторое время все бежали по лесу между кустов и деревьев. В стороне от меня несли Толю. Вдруг Шурка скомандовал:

– Стой! Положите Толю на землю. Ко мне! – позвал он ребят. Я тоже подошла ближе и услыхала конец разговора.

– Кто? – спросил Майоров. Молчание.

– Я, – твердо сказал Поплавский.

– Все за мной! – и Шурка побежал, унося ручной мадьярский пулемет. Мы все побежали за ним. Вдруг за спиной услыхали выстрел. Что такое? Никто не остановился. Перебегая проселочную дорогу, увидела Поплавского, догонявшего Шурку. Они на бегу говорили о чем-то. У меня от предчувствия сжалось сердце.

Возле нашей телеги все остановились, стали складывать в нее мадьярское оружие. Все еще не веря предчувствию, я подошла к Майорову:

– А Толя?

– Его больше нет.

– Как нет?! – меня стала бить дрожь.

– С ним мы бежали слишком медленно. Он тяжелый.

Нельзя же было рисковать всей группой, – он спокойно пошел к телеге и добавил на ходу:

– Да и рана безнадежная… По ко-о-ням!

Я не могла двинуться с места. Стало подташнивать.

Толя, бедный Толя…. «Не оставляйте меня здесь…» А мы?.. Мы… оставили!

Ко мне подъехал на коне Шурка.

– Чего стоишь? Садись быстро на телегу, не задерживай!

Я пошла к телеге, куда уже сложили оружие. Возле нее стоял Поплавский с балалайкой Толи. Вдруг он со всего размаха ударил ею о дерево. Она со звоном разлетелась на куски. У меня чуть не треснуло сердце.

– Больше не пригодится, – сказал громко Поплавский и сел на коня. – Никто из нас не умеет играть, – добавил, обращаясь, неизвестно к кому.

По дороге я слышала, как разговаривали ехавшие верхом рядом с телегой Майоров и Поплавский.

– У каждого по винтовке со штыком, а у кого еще и автомат, арсенал на ходу, – говорил Шурка – Я видел, как ты еще и ручной пулемет пер, – засмеялся Поплавский. – Ребята там тоже патроны и гранаты насобирали порядком. Боятся нас мадьяры.

– Дурачье мадьярское, – продолжал Шурка. – Отдали бы все, – живы бы остались, а так… еще и Цапченко угробили.

Помолчали, потом Поплавский снова заговорил:

– Я захожу к нему за голову, а он ведет за мной взгляд, как будто догадывается. Я обошел, крикнул: «За Родину!» и дал заряд.

Опять помолчали.

– Надо будет сказать колхозникам в Мирославле, – распорядился Шурка. – Когда все утихнет, пусть похоронят.

«Вас бы самих так, "За Родину!"» – подумала я с горечью, – а потом колхозники бы и похоронили!

В 1975 году меня пригласил в гости Гриша Власюк, живший после войны с семьей в далеком украинском селе Ровенской области. Там к нам присоединились несколько бывших партизан из нашего отряда. Все мы были очень рады встрече, делились воспоминаниями, рассказывали о своей жизни после войны. Агроном колхоза села Украинка, куда мы съехались, дал нам на два дня свою машину, «Газик», чтобы Власюк свозил нас четверых в Мирославль, вокруг которого мы партизанили, и в город Новоград-Волынск к ослепшему бывшему подпольщику Герману Иванову, с которым мы все после войны познакомились и поддерживали связь.

Подъехав к станции Радулино, по дороге к Мирославлю, Гриша сказал:

– Я каждый год навещаю в этих краях могилы наших партизан. Жаль только, не знаю, где похоронен Толя Цапченко. Ты помнишь его?

– Еще бы! Как не помнить? Я знаю, где его похоронили. Там же, где его Поплавский… ну, в общем, не будем говорить о Поплавском. Его, небось, и в живых-то уже нет.

– Как, нет? – откликнулся один из наших. – Он жив.

Живет в Барановке. Отсюда километров 25 будет.

Мы прикинули свои возможности и пришли к выводу, что нам не хватит времени заехать и в Барановку, и к Иванову, которого мы уже предупредили по телефону. Шел второй день нашей поездки, и надо было возвращать «Газик» агроному.

– Ну, тогда я передам ему ото всех привет, – сказал наш товарищ.

– От меня не надо, – ответила я. – Если бы поехали, тогда другое дело. Поговорили бы, встретились… а так, привет… не надо.