Четыре Евы. Связь поколений

С этой мыслью, которая кричала во мне, что у меня плохая мама, я направилась к папе за поддержкой. Как лиса я подошла к нему, обняла его за шею и сказала:

– Папочка, скажи, пожалуйста, маме, чтобы она меня отпустила сегодня в Ручьи с дедушкой и бабушкой.

Папа обнял меня, прижал к себе и сказал:

– Доченька, ну раз мама сказала, что нельзя сегодня, поедешь к ним в следующий раз.

Он вытащил из кармана железный рубль с изображением Ленина и протянул его мне, сказав при этом, что я смогу купить много мороженого. Я взяла из рук папы этот рубль, отвернулась и, решив, что, оказывается, и «папа у меня плохой», выбежала из комнаты. Мне хотелось уйти от родителей так далеко, чтобы они не знали, где их Вера. Мама окликнула меня и строгим голосом попросила снять нарядную кофту, чтобы не испачкать. Я в гневе сняла эту «мамину кофточку» и с обидой на весь мир, надув губы, вышла на улицу. Это чувство и это ощущение негодования я помню до сих пор. Оно было очень тяжёлым и неприятным, это была моя первая обида, первый гнев, первый уход из дома, когда родители не знали, куда я пошла. Для себя я уже решила, что уйду, и пусть меня ищут, пусть волнуются, пусть поймут, что они меня обидели, что они неправы.

Я вышла во двор и остановилась, не зная, куда идти дальше, но возвращаться не хотела, для себя я уже решила, что покажу своим родителям, что они неправы, чтобы они поняли, что они меня обидели. Я постояла, подумала и решила пойти за дом, спустилась к сараю, потом пошла ниже и увидела на краю участка своего брата Николая, который был старше меня на три года, и соседского мальчика Бориса. Я подошла к ним и увидела, что они развели костёр, а ещё выкопали из траншеи кабель, зачистили его, и в руках у них остались тонкие палочки из проволоки, которую брат называл оловом. Коля, увидев меня, потребовал, чтобы я уходила, он был уверен, что за мной придёт мама, увидит, чем они тут занимаются, и им обоим влетит. Я умоляла разрешить остаться, объясняла, что мама искать меня не будет, что я никому ничего не расскажу.

Борис сказал брату:

– Да ладно, пусть остаётся! Она же сказала, что никому не расскажет, что мы здесь делаем.

Брат успокоился и разрешил мне посмотреть, пригрозив при этом пальцем, мол, смотри у меня. Я знала точно, что то, чем они занимались, делать было нельзя. Нельзя выкапывать проложенный в земле кабель, нельзя разжигать огонь, тем более нельзя воровать у папы бензин, а я увидела, что у них стоит небольшая железная банка, наполненная бензином. Они достали столовые ложки, накрошили в них проволоку небольшими кусочками и поставили плавиться над огнём, в который добавили немного бензина, чтобы он разгорелся сильнее. Я стояла и смотрела, как в ложке плавится олово, как блестящая жидкость заполняет всю ложку. Никогда раньше я такого не видела, мне было интересно наблюдать, узнать, что будет дальше, после того как ложка заполнится расплавленным оловом. Брат и Борис положили ложки, чтобы те остывали. Мне тоже захотелось иметь такую ложку и овальную оловянную формочку, которая получается после того как олово остынет. Я стала упрашивать Бориса (знала, что брат откажет) сделать и мне такую формочку. Я была счастлива, когда Борис согласился, расплавил для меня олово в ложечке и поставил остужаться. Потом Борис решил сходить домой за бутербродами, он всегда ел на улице бутерброды, и к нам приходил с такими бутербродами, вообще он любил поесть и потому был крупным мальчишкой. А брат услышал, что к нашей соседке тёте Ане приехал племянник на мопеде, и решил пойти туда. Они разошлись в разные стороны, а я осталась там и ждала, когда моя ложечка остынет. Была вторая половина дня, пора было обедать, но возвращаться домой я не хотела, потому что всё ещё была обижена на родителей. Я стояла, смотрела на огонь, вскоре просто стоять мне стало скучно, и я подошла ближе. Пламя было совсем маленькое, я даже подумала, что пока ребята вернутся, огонь может погаснуть. Тогда мне в голову пришла мысль взять стоящую банку с бензином и подлить немного бензина в огонь, тогда огонь точно не исчезнет, а то, что я подливала бензин без разрешения, никто не узнает. Я оглянулась, убедившись, что никого нет и никто не видит, взяла банку двумя руками, подошла к костру и плеснула в него бензин из этой железной банки.

О ужас! Моя одежда загорелась!

Я очень испугалась, побежала домой и кричала:

– Мама, мама, мама!

Мне хотелось, чтобы это был сон, я не хотела верить, что это происходит наяву. Я бежала и кричала изо всех сил, я ничего не видела перед собой, у меня слетела с ноги туфелька. Я споткнулась, упала на землю, потом вскочила и снова побежала, и снова громко кричала:

– Мама, мама, мама!

Я бежала в сторону нашего дома, это было время перед вторым вечерним собранием. Папа с мамой после обеда прилегли отдохнуть в маленькой комнате, окна которой выходили как раз в ту сторону, откуда бежала я. Услышав мой ужасающий, нечеловеческий крик, родители вскочили, подбежали к окну и увидели меня подбегающую к дому и горящую. Папа выбил стекло и выскочил мне навстречу. Он сначала пытался сбить огонь с моей правой руки быстрыми движениями своих рук сверху вниз, потом понял, что это горит бензин и потушить его можно, только если перекрыть кислород. Тогда он обхватил меня, задрал вверх моё платье, так что моя голова оказалась полностью закутана подолом платья. Мне было очень больно, но больше боли меня пугало, что мама будет меня ругать; я понимала, что это я виновата в том, что вылила в огонь бензин, и сама виновата, что загорелась от этого бензина. Но больше всего меня пугало то, что мама из-за меня будет плакать и переживать, и ещё то, что она меня будет ругать, как ругает мою младшую сестру и моих старших братьев. А ведь они с папой ещё ни разу в жизни меня не ругали, и этот первый раз был страшен для меня. Я стала задыхаться, так как моя голова и моё тело были полностью закутаны платьем. Я изо всех сил пыталась вырваться из папиных объятий, чтобы поймать хоть глоток свежего воздуха, но папа кричал:

– Потерпи, доченька! Скоро открою, потерпи, доченька, скоро отпущу, потерпи – скоро потухнет.

Когда он открыл меня, я ещё долго пыталась откашляться, глотая воздух. Огонь потух, папа осмотрел всю меня и особенно руку. Я уже не плакала, а только шмыгала носом, мне было стыдно, что я так испугала родителей, я стала уговаривать папу, чтобы он сказал маме, что мне совсем не больно, и у меня всё быстро пройдёт. Папа повёл меня домой, а я всё твердила сквозь слёзы:

– Папочка, мне почти совсем не больно, скажи маме, что мне почти не больно!

От страха я стала врать и говорить о том, что я не знала, что в той банке был бензин, что просто хотела потушить огонь, о том, что не хотела туда идти. Меня никто не слушал, мама в ужасе осматривала мою руку, на которой совсем не было кожи.

Мама стала причитать:

– Моя любимая доченька, как же так получилось? Где же ты была? Как же тебя угораздило? Кто же тебя так?

В свою защиту я опять лепетала сквозь слёзы:

– Мамочка, я не знала, что там бензин! Я думала, там вода, я хотела потушить огонь! Мне уже почти совсем не больно! Не плачь, пожалуйста, мамочка! Не переживай! Я больше так не буду…

А она рыдала и охала, не понимая, что делать и куда бежать. Потом она вспомнила, что кто-то когда-то советовал, чтобы облегчить боль, налить на ожог подсолнечное масло. Она схватила бутылку подсолнечного масла и стала лить его прямо мне на руку.

Когда масло попало на место ожога, я испытала дикую боль, стала умолять:

– Хватит, хватит, хватит! – и уверять, что мне почти не больно.

Папа стал дуть мне на руку, на лицо, на шею, и мне стало немного легче, но боль, которую я тогда испытывала, нельзя описать словами.

Мне хотелось кричать, громко плакать и опять кричать, но я сжала зубы и со всей силы пыталась сдержать эту боль, которая не прекращалась ни на мгновение. Мама сказала папе, чтобы он бежал на дорогу, останавливал любую машину и вёз меня в больницу. Папа побежал на дорогу и почти сразу вернулся обратно; с ним пришёл мамин родственник Пунт Анс, он недавно купил себе машину и решил заехать на ней к нам в тот самый момент, когда папа пошёл искать машину для меня. У папы были обожжены руки, но он на свои руки не обращал внимания. Я услышала, что папа повезёт меня в больницу, а мама останется дома с младшими детьми. Мама не поехала в больницу ещё и потому, что не могла видеть моих страданий, она знала, что и папе нужен врач, чтобы обработать его раны, а кроме того, должны были приехать братья и сёстры на вечернее собрание.

Поэтому она сказала:

– Володя, вези Веру в больницу сам, а я потом подъеду туда.

Я, когда услышала, что папа повезёт меня в больницу, стала умолять не делать этого, я никогда в жизни не была в больнице, но понимала, что это такое место, где я не хочу быть никогда. Я помнила, как к моей младшей сестре Любе приезжали из больницы и делали уколы, у неё в детстве был сахарный диабет, и она была на инсулине, пока мама по совету своей знакомой финки из Борисовой Гривы Анны Андреевны не вылечила её от этого недуга с помощью брусники. Я видела, как моя сестра кричала, когда приезжающие из больницы врачи эти уколы ей делали, я понимала, что, когда врачи приезжают или к ним едешь, ничего хорошего не будет.

Я умоляла:

– Мамочка, папочка, не надо меня везти в больницу! У меня всё само пройдёт. Пожалуйста, не возите меня в больницу!

Мама махнула папе рукой, папа обхватил меня нежно и потащил к машине. Только в машине я поняла, что не успела взять с собой папин рубль, который мне там наверняка бы пригодился. У меня всё горело, пекло и жгло, папа пытался дуть на меня всю дорогу, а я от страха готова была терпеть сколько угодно, лишь бы папа передумал и велел дяде Ансу возвращаться. Но этого не случилось, мы подъехали к старому двухэтажному зданию жёлтого цвета – это была Токсовская больница. Когда вошли внутрь, в нос ударил неприятный запах; какая-то женщина проводили меня до перевязочной, а папу увели в другую комнату. Ему тоже необходима была перевязка, так как выяснилось, что когда он спасал меня, сам получил ожоги первой и второй степени обеих рук.

Я сидела в комнате одна и боялась пошевельнуться, я не знала, что мне будут делать, но представляла, что та боль, которая сейчас у меня, может стать ещё сильнее, когда кто-то придёт и начнёт меня трогать.

Вошла молодая медсестра, посмотрела на меня и на мою руку, произнесла:

– Какой ужас!

Потом она стала снимать чёрный слой обгоревшей кожи. Я решила, что буду молчать, иначе она меня не отпустит и оставит в этой больнице одну. Я зажала губы зубами и стала их кусать, чтобы не так чувствовать боль в руке, почувствовала солёный привкус во рту. Я тогда не понимала, что прокусила губы до крови, и этот необычный вкус во рту – вкус моей собственной крови. Я очень жалела, что не успела взять с собой папин рубль с Лениным, думала, что если бы он сейчас был со мной, то я бы отдала его этой медсестре, и она бы меня точно отпустила домой с папой. Слёзы текли по моему обгоревшему лицу, вызывая дополнительную боль, но я терпела, прокусывая зубами губы, и молчала.

Медсестра не смогла всё почистить, махнула рукой и сказала:

– Больше не буду тебя мучить, пусть завтра посмотрит врач, и сам сделает всё, что нужно.

После этого она стала перевязывать мою руку бинтом. Она перевязывала, а я её уговаривала:

– Отпустите меня домой, у меня есть дома рубль, я обязательно его вам привезу! Только отпустите меня сейчас домой с папой!

Я повторяла и повторяла это, как заклинание, но вдруг услышала её строгий голос:

– Замолчи! Ты должна остаться здесь, сейчас отведу тебя в палату.

Это был приговор для меня! Я из-за своей глупости потеряла и маму, и папу, они будут дома, а меня оставят одну здесь в больнице, где мне очень страшно и плохо!

Вошёл папа, и я стала умолять:

– Папочка, миленький, забери меня отсюда домой!

Я хочу быть дома с тобой и с мамой.

Медсестра сказала, что я должна остаться в больнице. Папа стоял с поднятыми вверх перевязанными руками и со слезами на глазах пытался меня успокоить:

– Доченька, не могу тебя забрать, врачи должны тебя осмотреть ещё раз, тебе надо остаться здесь. Потерпи, родная, мы с мамой приедем завтра к тебе.

Это был кошмар! Почему папа не может остаться со мной здесь?

Медсестра повела меня по коридору в палату, мои ноги не шли, я плелась за ней, понимая, что это конец, что я одна, и мне здесь очень страшно. Мы пришли в палату, где было три кровати у окна и две кровати по бокам при входе. Я сначала посмотрела прямо перед собой и увидела, что там, где три кровати, в центре кровать пустая, а слева и справа лежат женщины. Когда я увидела женщину, лежащую слева, то испугалась так, что боялась смотреть в ту сторону второй раз – там было сине-чёрное большое искорёженное лицо то ли женщины, то ли чудовища. Справа лежала женщина с серым лицом, но она была похожа на человека и не такая страшная, как на кровати слева. На кроватях при входе лежали старые бабушки и издавали по очереди какой-то звук. Мне их всех было жалко. Я очень боялась ложиться на кровать рядом со страшным изуродованным чудовищем. Медсестра подтолкнула меня легонько вперёд, я медленно прошла, опустив глаза, чтобы не смотреть на страшную тётеньку, быстро легла на свою кровать и накрылась одеялом с головой. Под одеялом было больно и жарко, я знала, что нужно срочно заснуть, чтобы быстрей наступило завтра, тогда я увижу своих родителей, но сон куда-то убежал от меня, было страшно и одиноко, было больно и плохо. Я стала считать мушек – это движущиеся изображения или чёрточки, которых видишь, когда глаза закрыты.

Я отчётливо понимала, что очень обидела своих родителей и своего лучшего друга Иисуса. Я не общалась в этот день с ним и не разговаривала ни разу, когда обиделась на маму и на папу, когда пошла туда, куда нельзя было идти, и сделала то, чего нельзя было делать. Мне хотелось плакать, но я понимала, что здесь плакать нельзя, здесь я не одна, и поэтому плакать могу только тихо, про себя, чтобы никто не видел и не слышал. Так и стала плакать, про себя, плакать и просить своего друга Иисуса простить за то, что обиделась на маму, за то, что обиделась на папу, за то, что пошла туда, куда нельзя было идти, и причинила боль всем моим любимым – и маме, и папе, и Иисусу. Я знала, что Иисус мой лучший друг, что он меня понимает и прощает, но я ведь обманула родителей, наговорила на брата и соседа, обвинив их в этом пожаре. Я обманула родителей, сказав им, что якобы не знала, что в банке бензин, что якобы я думала, что там вода и хотела потушить костёр. Это была ложь, из-за которой очень сильно попало и брату, и соседу.

А правда была в том, что это я уговорила их, чтобы они меня не прогоняли, это я им обещала, что не выдам их, это я взяла без разрешения банку с бензином, это я виновата во всём. Внутренний голос говорил, что надо признаться и покаяться, что виновник всего только я и никто другой. Я понимала, что надо признаться, что надо попросить у всех прощения, что это будет правильно, но мне не хотелось ещё больше огорчать маму и папу таким признанием сейчас, да и боялась я признаваться, потому что не знала, как ответить на вопрос, зачем я всех обманула. Я пообещала Иисусу, что обязательно признаюсь и попрошу прощения сразу, как только поправлюсь, когда мама и папа уже не будут переживать и страдать за меня.

Это были последние мысли, которые я помнила, погружаясь в забытьё. Когда я очнулась, то было уже светло, потом приехала мама, она села рядом, и слёзы катились по её щекам; мама вытирала слёзы и гладила меня по голове, на которой торчали обгоревшие волосы. Я знала, что она плачет из-за меня, я её успокаивала тихо и просила, чтобы она меня забрала домой. Но мама сказала, что заберут меня, когда посмотрит врач. Был какой-то праздник, и в больнице не было врачей, только медсёстры. Медсестра объяснила маме, что руку нельзя тревожить до того момента, пока врач не посмотрит. Маму очень волновало состояние моей руки, медсестра сказала, что мне надо отдыхать и что завтра врач всё маме скажет сам.

Я очень хотела, чтобы мама осталась, но видела, что она постоянно плачет, и не хотела, чтобы она страдала, глядя на меня в этой постели, поэтому, когда мама сказала:

– Ладно, доченька, мне сказали, что нужно уходить, – я кивнула, показав ей, что я не против.

Хотя я была очень даже против! Но это моё «против» было у меня внутри, мама его не увидела. Мама ушла, а я снова стала ждать завтрашнего дня и её прихода.

«Папа пообещал мне купить красивую куклу, и наверно завтра мама привезёт её мне», – думала я, закрывая глаза, чтобы открыть их уже только завтра.

В палате стонали бабушки: тётенька, которая была слева от меня, куда-то встала и ушла. Я боялась смотреть направо, где была та страшная и, как мне казалось, опасная женщина. Я закрыла глаза, опять ловила мушек, ждала завтрашнего дня, слышала, как стонут бабушки, потом опять проваливалась в беспамятство. Утром я пришла в себя от шума и услышала, что медсестра ругает женщину, которая была от меня слева и которая вчера ушла после прихода моей мамы. Не было в палате и одной бабушки, той, которая сильно стонала. Я видела, что все злятся на мою соседку слева, а она бурчит себе что-то под нос и собирает свои вещи. Потом она ушла куда-то с этими вещами. А ко мне пришла мама и принесла очень красивую куклу, одетую в школьное платье с белым передником, с волосами, заплетёнными в косы с белыми бантами. Я никогда раньше не видела такой красивой куклы! Я взяла её одной рукой, мама помогла мне положить её рядом со мной. Та женщина, которая лежала с правой стороны, рассказала моей маме о том, что случилось ночью. Во-первых, ночью умерла бабушка, которая постоянно стонала, к ней уже никто из медсестёр не подходил; во-вторых, она сообщила, что я была без сознания всю ночь и в бреду кричала: «Уберите от меня кирпичи! Уберите от меня кирпичи!» Потом она стала рассказывать маме, что когда она задремала, так как была очень беспокойная ночь, в палату пришла женщина, которая лежала слева от меня. Она где-то выпила со своим мужиком, в палате закурила, а когда заснула, то её рука с сигаретой упала на мою кровать, и моя простыня загорелась. Женщина, которую я так боялась, проснулась от дыма, и увидела, что моя кровать горит и что палата в дыму, она стала кричать и звать на помощь. К счастью, прибежали медсестры, потушили огонь, мне перестелили постель, и я не пострадала. Я пробыла в бессознательном состоянии до утра.

Женщина сказала:

– Слава богу, что огонь не успел дойти до Вашей девочки, иначе неизвестно, что могло бы быть!

Хорошо, что она проснулась вовремя. Мама поблагодарила её за моё второе спасение и сказала, что никогда этого не забудет. Она пригласила эту женщину к нам в гости домой, женщина рассказала моей маме, что она лежит здесь из-за того, что её сильно избил муж. Тогда я поняла, что она вовсе не чудовище, а очень хорошая женщина, просто бедная, несчастная и сильно побитая.

Когда меня повели на перевязку, я опять сидела, сжав зубами губы, и терпела, но в этот раз боль была ещё сильнее. С того момента, как мне наложили повязку, руку мою никто не смотрел, в ране всё запеклось и не отдиралось, а если отдиралось, то уже с кусками мяса. Было очень больно, но я себе сказала, если я заплачу или буду кричать, то меня отсюда точно не выпустят, надо молчать, сидеть и терпеть, тогда врачи посмотрят и поймут, что мне не так больно и меня можно отпустить с мамой домой. Чтобы было не так больно, я следила за тем, что делают с моей рукой, но когда я посмотрела на врача, то увидела испуг в его глазах; он что-то пробубнил грубо себе под нос и ушёл.

Потом вернулся и сказал:

– Скоро всё закончится, потерпи, ты очень смелая девочка!

Он забинтовал мою руку, потом что-то сказал маме. Мама опять стала плакать, а потом сказала, что нас сейчас повезут в город. Потом все забегали, и я услышала, как сказали, что приехала «скорая помощь», что мы с мамой должны идти в машину. Мне было очень больно, но я старалась терпеть, чтобы не расстраивать маму, чтобы она не плакала снова. В машине меня положили на носилки и повезли в Ленинград, в Центр детской травматологии и ортопедии им. Г. И. Турнера.

Мне было больно, но я радовалась тому, что со мной рядом мама. Когда «скорая помощь» заехала по пути в нашу Кузьмоловскую поликлинику, то я вспомнила, что сейчас в школе все учатся, а я здесь лежу и страдаю. Тогда я ещё раз осознала, как была неправа, что обиделась на маму и папу, что ушла из дома, а ещё поняла, что если бы можно было всё вернуть, то я никогда бы этого не сделала. Машина тронулась, я, качаясь в носилках, пыталась терпеть боль и не показывать маме, что мне от этой качки ужасно больно. Я закрыла глаза, опять попыталась считать мушек и заснуть, но у меня ничего не получалось, и я мечтала лишь об одном – быстрее бы меня уже довезли до новой больницы.

Это случилось со мной в 1973 году, когда мне было восемь с половиной лет. Учебный год уже начался, и мои одноклассники учились в школе.

ГЛАВА 7

Религия есть – или, по крайней мере, притязает быть – художницей спасения, и дело её – спасать. От чего же спасает нас религия? Она спасает нас от нас, спасает наш внутренний мир от таящегося в нём хаоса.

Павел Флоренский

Я убеждена в том, что каждое рождённое на этой планете живое существо – это творение Всевышнего! Я по себе знаю, что ребёнок рождается чистым и безгрешным созданием. Он безвинен, и его разум чист до тех пор, пока он сам не решит, по какой дороге ему хочется идти дальше. Пока он сам не увидит и не услышит, что ему больше нравится в этой жизни, пока он сам не поймёт, что и кто его притягивает и манит больше всего… В младенчестве, если к ребёнку подойти и ему улыбнуться, то он сначала посмотрит внимательно, потом подумает и только после этого или улыбнётся в ответ, или заплачет. Если он увидит в человеке любовь и ласку, то обязательно подарит улыбку в ответ. Маленький ребёнок обычно сначала верит каждому слову своих родителей, доверяет своим близким и родным людям во всём. В нём нет порочности и сомнения, в нём нет предательства и лжи, в нём нет хитрости и зависти. Именно поэтому он внимательно наблюдает за окружающим миром, пытаясь понять, что происходит рядом с ним, как себя ведут здесь люди и как ему самому себя здесь вести. Если в семье согласие, мир, любовь, понимание и доверие, то он воспринимает это как должное, и это самое комфортное состояние для его души и тела. Если в семье нет согласия, понимания, любви, доверия, мира, то он воспринимает то, что видит, как единственно возможное, и начинает копировать поведение взрослых. А бывает, что ребёнок с детства обладает ярко выраженной индивидуальностью и не склонен к подражанию, в этом случае он уходит в себя и отстраняется от всего, что видит. Он становится молчаливым, замкнутым, начинает наблюдать за всем происходящим как бы со стороны, чувствует себя одиноким, брошенным, забытым, но не видит для себя другого выхода, кроме одного – попытаться убежать от окружающих его негатива и действительности. Два последних варианта для ребёнка губительны, они приводят его к разочарованию, обиде, одиночеству, страданию и злости.

Дети очень ранимы и очень внимательны, они, как губка, впитывают всё то, что слышат и видят вокруг себя. Ребёнок прекрасен, в нём и настоящая живая любовь, и искренняя вера, и надежда на то, что завтрашний день будет хорошим. Его любовь к родителям равнозначная, он одинаково любит и папу, и маму, по крайней мере, до того момента, пока он не услышит или не увидит, что кто-то из них хуже или кто-то из них несправедлив. Ребёнок не хочет никого из родителей терять, он чувствует себя счастливым, только когда рядом и папа, и мама. Моя мамочка посвящала мне всё своё время. Я знала, что папа на работе или занят по хозяйству, но всегда была уверена в том, что он меня любит, всегда знала, что, когда он придёт домой, обязательно меня погладит по голове, прижмёт к себе и поцелует. Пока папа был занят работой, мне всегда хотелось быть рядом с мамой, я чувствовала, что так должно быть, что так безопасно. Мама всем сердцем желала дать всем своим детям столько времени, сколько получала его я, она очень хотела, чтобы все её дети были так же близки к ней и так же хотели быть с ней рядом, как я.

Мальчики уже подросли, увидели соблазны, увидели пьяного отца, обман, мамины слёзы, ссоры и всё то, что не должны были видеть вообще, и это отдалило их от матери. Она видела, что детям порой лучше там, где её нет, что дети не хотят быть рядом с ней, не хотят слушать её наставления и поучения. Она замечала, что её присутствие в каждодневной жизни не так важно для них, что они ждут, чтобы она их накормила, напоила, одела и дала им полную свободу. Её это огорчало, она понимала, что что-то упустила в их воспитании, что не сумела дать им понимание того, что самое ценное и самое важное – это отношение к матери и отцу, уважение, доверие и любовь детей к родителям.