Четыре Евы. Связь поколений

Ещё до моего рождения мама обещала Всевышнему, что она вложит в меня всю свою любовь к Господу, что она наставит и направит меня на верный путь, что она посвятит меня Всевышнему всецело, что всё сделает для того, чтобы я была преданной своему Создателю и любила его всем сердцем. Она знала, что именно он послал меня ей, и именно меня она у него просила. Поэтому она чувствовала, что её дочь Вера (её свидетель) не принадлежит только ей одной: она знала, что дочь принадлежит, в первую очередь, Создателю, потому что он вдохнул в неё жизнь. Для неё было важно, чтобы я была чиста перед Богом и послушна воле родителей; она была уверена, что вложить послушание, любовь и верность можно только, если дочь будет постоянно рядом с ней. Она понимала, что соблазн и грехопадение могут забрать этот Божий подарок, который она просила и получила от Бога. Именно это она начала замечать в поведении своих сыновей – они не слушали её, они ругались, дрались между собой, не знали уважения ни друг к другу, ни к родителям. Она видела, что негатив (в её понимании грех) уже вошёл в её мальчиков, и теперь они рабы этого греха. Они не могут понять этого сами, а свою мать, которая хочет им добра, они не хотят слушать, не хотят ей верить, не хотят видеть материнскую любовь. Грех ослепил им глаза и разум, они не видят, что из-за этого они страдают сами и приносят боль своим родителям. Она видела, что старшие дети выбрали не тот путь, по которому она хотела бы их провести. Ей так хотелось, чтобы они шли по пути Бога вместе с ней, но с горечью вынуждена была признать, что упустила их. Она видела, что меняться они уже не хотят, и даже от учителей поступают жалобы из-за их неуспеваемости и из-за некорректного поведения в школе.

Допустив просчёты в воспитании сыновей, она понимала, что делать ошибки и в воспитании дочери она не имеет права. Пока дочь маленькая, она сможет защитить её от дурного влияния, от плохой компании, от пагубной зависимости или привычки, но ведь впереди школа, не самые лучшие друзья, негативный окружающий мир, много соблазнов. Маму утешало то, что тогда я была рядом, слушалась и понимала её, доверяла ей и радовала её…

Моя сестра Люба, маленькая, красивая, черноглазая девочка, выбрала для себя свой путь: она шла туда, куда манили её глазки, а манили они её подальше от мамы. Не понимала Люба, что там, где нет мамы, может быть опасно; много раз не успевала мама оглянуться, как дочери Любы уже след простыл, она могла уйти на улицу одна, пойти к соседям, её не пугало, что мамы рядом нет. Мама всё чаще видела в Любе упрямый характер мужа, да и на лицо девочка была похожа на своего своенравного отца. Я в тот жизненный период выбрала для себя остаться рядом с мамой: мне было и уютно, и безопасно рядом с ней. А сестра наверно увидела, что рядом с мамой место занято старшей сестрой Верой, и тогда, возможно, она решила посмотреть, что там подальше, где нет рядом мамы и сестры. Я уверена, что всегда каждый ребёнок сам выбирает свой путь и своё поведение. Даже если ребёнка окружает любовь, но вокруг много соблазнов, ему придётся проходить путь испытания, и кто кого победит, что окажется сильнее – он или его любопытство, он или эти соблазны – покажет жизнь, выбирать ему. Так решала я, так же решали и моя сестра, и мои братья. Каждый (из нас шестерых) выбирал свой путь, одни раньше, другие позже, одни – верный, другие – ошибочный…

Но вернёмся в ту машину «скорой помощи», что везла меня и маму в ожоговое отделение. Лежа на носилках, качаясь и морщась от боли, я понимала, что именно я выбрала этот путь, по которому мне сейчас совсем не хочется идти, именно я пошла на ту дорогу, по которой сейчас мне совсем не хочется ехать, именно я, а никто другой, за всё это в ответе. И никто не сможет сейчас взять на себя мои муки и страдания, именно я сейчас должна страдать и терпеть.

Я лежала и спрашивала себя: «Как же так получилось, что я туда пошла, как же так получилась, что я взяла эту банку, как же так получилось, что я решила плеснуть бензин в огонь? Зачем, зачем, зачем я это сделала?» А ответ был простой – мне самой захотелось сделать это! Теперь я ни за что бы так не поступила, теперь мне очень не хотелось испытывать то, что я испытываю! Теперь мне оставалось просить у своего лучшего друга Иисуса облегчить мои страдания. Я не знаю, сколько по времени мы ехали, но мне показалось, что это была бесконечная дорога, мне хотелось заснуть и проснуться уже в больнице, но меня мотало из стороны в сторону, а мама, пытаясь хоть как- то облегчить мою боль, придерживала эти подвешенные на ремнях зелёные брезентовые носилки. Я видела на её лице боль и страдание, мне было очень жалко маму.

Наконец машина остановилась, и я поняла, что мои качели остановились тоже.

Во время осмотра врачей первое, что я услышала и запомнила, были фразы:

– Как до такого ужаса могли довести?! Как можно было так относиться к больному?! Таких коновалов надо отдавать под суд и со всей строгостью судить!

Я тогда не понимала, кто и в чём был виноват, и кого называли таким странным словом «коновалы», но мне очень не хотелось, чтобы они обвиняли мою маму или моего папу, ведь мои родители были совсем не виноваты. Только потом мама рассказала, что врачи в Токсовской больнице запустили мою руку, они не делали обработку ран более трёх суток, и поэтому состояние сейчас было крайне тяжёлым. Меня с мамой сразу определили в отдельный бокс и сказали, что ко мне пока нельзя подпускать никого, врачи опасались возможного сепсиса и распространения инфекции по всему организму.

Палата была светлая и тёплая, а самое главное, что меня радовало больше всего, это то, что маме разрешили быть со мной днём и ночью. Мне уже не хотелось домой, так как мой дом был здесь, со мной были вместе и мой друг Иисус, и моя мамочка! Единственный, по кому я скучала, был мой папочка, но я понимала, что он дома с братьями и сестрой. В моей жизни было три очень важных для меня человека: Иисус, он всегда был рядом, мамочка, она тоже была рядом, и папочка, он приезжал ко мне, когда мог. Опять в моей душе и моём сердце был тот мир, тот покой, та радость и то счастье, которые были во мне всегда до этого ужасного случая! Я слышала, что за дверью общая палата и что там бегают и веселятся дети, мне очень хотелось посмотреть на них и пообщаться с ними, но мама сказала, что из-за моей обширной зоны поражения мне нельзя там находиться. У меня была с собой та папина красивая кукла-школьница, которую он купил мне раньше. Мне хотелось показать её другим детям, а так как я была прикована к постели и не могла ходить, то мама согласилась открыть дверь и впустить ко мне одну девочку, чтобы мне было не так скучно. Когда я увидела, что ко мне в бокс зашла маленькая гостья, то я очень обрадовалась и предложила ей поиграть с моей куклой. Я видела, что её глаза за- блестели, она взяла куклу и улыбнулась мне. Девочка эта приходила несколько раз в день, чтобы поиграть со мной.

Я радовалась, что у меня теперь есть подруга, с которой мы познакомились благодаря папиной кукле.

Однажды я проснулась и увидела, что мама рыдает, я не могла понять, что случилось, может, я чем-то опять её расстроила? Я прислушалась и поняла, что она молит Господа не забирать меня у неё.

Помню, я тогда спросила:

– Мамочка, почему ты плачешь? Почему Господь должен меня забрать у тебя? Почему ты так говоришь?

Она посмотрела на меня, я увидела, что её глаза были красными и опухшими от слёз.

Она стала объяснять причину своих слёз:

– Девочка, которая приходила сюда играть с тобой и твоей куклой, сильно заболела. У неё сегодня обнаружили корь, а ты корью не болела. Она играла с твоей куклой, брала её в руки и стояла рядом с тобой, а значит, могла заразить тебя этой опасной болезнью. Ты у меня сейчас очень слабенькая, и если заразилась от неё, то я тебя точно потеряю.

Она опять стала плакать и причитать, молиться и плакать, а я не понимала, почему она себя так ведёт, почему она так говорит про маленькую хорошую девочку, которая не может меня заразить, потому что мы с ней подруги. Ведь нельзя говорить плохо про другого человека, нельзя думать плохо, нельзя плакать зря, ведь нет совсем причины для этих слёз. Я толком не понимала, что такое корь, чем я болела и чем я не болела, но я знала точно одно, эта девочка – моя подружка, и никогда она мне плохо не сделает и никогда меня не заразит чем-то плохим.

Я посмотрела на маму и спросила:

– Мамочка, разве ты не знаешь, что Иисус любит меня и не допустит никаких болезней?

После того, как я это проговорила, мама замерла на какое-то время, потом пристально посмотрела на меня своими широко открытыми голубыми глазами, потом вдруг с большей силой зарыдала и стала причитать:

– Ой, доченька дорогая, прости свою мать! В тебе больше веры, чем во мне, во сто крат больше! Прости меня, Господи, за маловерие и за страх, который вошёл в меня и помутил мой разум!

Она подошла к моей кровати, стала меня целовать. Я не понимала, за что она у меня просит прощения. Потом она успокоилась и больше уже не говорила ничего плохого про ту девочку. А я радовалась, что мама успокоилась, но мысленно переживала за девочку и просила Иисуса ей помочь, ведь теперь её ко мне уже не пустят, а ей, наверно, сейчас очень одиноко. Больше мы никогда не виделись.

Мой лечащий врач был молодым и красивым мужчиной. Когда я увидела его в первый раз, то он мне улыбнулся, и я улыбнулась ему в ответ. Он мне сразу понравился, я решила, что он похож на моего любимого друга Иисуса.

Обычно он заходил к нам в бокс и спрашивал:

– Ну, как дела, Верочка? Как себя чувствуешь?

Я всегда отвечала, что чувствую себя хорошо. А потом меня везли в перевязочную комнату. Комната была большая, там стояло несколько больших ванн, меня раздевали и сажали в ванну, которая была полностью наполнена водой розового цвета, мне сказали, что вода розовая от марганцовки. Там, в этой ванне, отмачивали бинты, которые были на моей руке и моём теле. На теле быстро всё отходило и падало в воду, так как ожог тела был 1–2-й степени. На правой руке ожог был степени 3Б, а ожог главного пальца на этой же руке был 4-й степени (часть этого пальца обуглилась и деформировалась). Целый час или больше уходил на то, чтобы отмочить все мои бинты на этой руке, чтобы они могли потом отвалиться сами. Я сидела и смотрела на всё происходящее, мне было интересно, и не так чувствовалась боль, когда мама, вкладывая всю свою любовь, очень долго и много раз из кувшина поливала мою руку водой из ванны, чтобы всё отмокло без прикосновения рук. С мамой эта процедура всегда длилась дольше, чем, если бы это же делали медсёстры. Когда все бинты были в воде, меня уносили в другую комнату, это была операционная с большими круглыми и яркими лампами над столом. Меня укладывали на стол, подходил мой врач, а потом врач-анестезиолог с рези- новой маской. Когда первый раз меня туда принесли, рядом со мной был мой любимый врач, я смотрела на него с надеждой и думала, что он не может сделать мне больно, ведь у него такие же добрые глаза как у Иисуса.

Он тогда посмотрел на меня и с любовью сказал:

– Не бойся! Всё будет хорошо! Сейчас придёт тётенька, даст тебе маску, ты закроешь глазки, подышишь и заснёшь, а потом проснёшься уже у себя в палате, где тебя будет ждать твоя мама.

Потом он улыбнулся, и добавил:

– Ты не будешь чувствовать боли, я тебе это обещаю. Я верила каждому его слову и не сомневалась ни в чём. Подошла врач-анестезиолог с маской, я не боялась, но хотела, прежде чем она на меня наденет эту маску, помолиться своему другу Иисусу. Я хотела попросить его, чтобы он был со мной здесь рядом, пока я буду спать, а потом, когда мне сделают перевязку, пусть он сам меня разбудит в палате. Я тихо спросила у всех, кто там был, можно я помолюсь сначала.

Они посмотрели на меня с удивлением, но потом сказали:

– Да, конечно, молись, если ты этого хочешь.

Я закрыла глаза и стала просить своего друга Иисуса быть со мной рядом, а они стояли и ждали, пока я помолюсь. Потом они спросили, можно ли начинать, я улыбнулась и кивнула головой. Когда мне на лицо надели маску, я почувствовала резкий сладковатый и неприятный эфирный запах, я понимала, что мне надо лежать спокойно и не шевелиться. Мне хотелось сорвать с лица эту противную маску, но я знала, что этого делать нельзя, знала, что со мной рядом стоит мой друг Иисус, который хочет, чтобы эта маска была на моём лице. Мне сказали дышать спокойно и считать до десяти, я стала считать, потом услышала, как их разговор стал невнятным, и не успела я досчитать до пяти, как провалилась в забытьё. Проснулась я уже в своей палате, рядом со мной была моя любимая мамочка.

Такие процедуры теперь стали регулярными, через день меня везли и сажали в ванну, потом везли под лампы, потом приходила врач с маской, потом я молилась, потом мне на лицо надевали маску с наркозом, потом я засыпала.

После первой моей перевязки и моей молитвы меня стали называть «ангелок», и когда я лежала на столе под лампами в операционной на очередной перевязке, все стояли и ждали, когда я помолюсь, а иногда говорили:

– Ну что, ангелок? Давай помолись сначала, а потом уж мы начнём!

Помню, как однажды на перевязку захотел пойти мой папочка, мама тогда спросила у него:

– Володя, ты уверен, что хочешь там быть с нами? Папа уверенно ответил:

– Да, конечно, я пойду с доченькой, поддержу её там. Ты ведь каждый раз ходишь с ней туда, вот пришла и моя очередь.

Я была рада, что папа пойдёт со мной. Когда меня посадили в ванну, папа стоял рядом и ободрял меня:

– Ты, доченька, смелая у меня, всё выдержишь, умница моя! Скоро всё заживёт у тебя, моя родная.

Я кивала ему головой в ответ и улыбалась.

Когда отваливались бинты с моей руки и становились видны не зажившие раны, меня это не пугало, так как я это уже много раз видела, но папа, увидев эти раны впервые, побледнел, упал на пол рядом с ванной и потерял сознание (так сказала мне потом мама). Я сразу не поняла, что случилось – он только что стоял и разговаривал со мной, потом у него в глазах появился страх, вдруг его не стало, и я услышала глухой удар чего-то об пол.

Подбежали медсестры, громко закричали:

– Дайте скорее нашатырь! Потом папу подняли и сказали:

– Уводите его отсюда! И больше никогда сюда не впускайте! Это зрелище не для его нервной системы.

Больше папа со мной туда не ходил, оставался ждать моего возвращения в палате. Оказалось, что папа боялся уколов, боялся вида крови (сразу падал в обморок) и ещё совсем не переносил антибиотиков, у него на них была страшная аллергия (я позже узнала, что эта очень опасная реакция организма называется «отёк Квинке»). Я была довольно слабым и болезненным ребёнком, перенесла свинку, которая дала осложнение на уши, после этого многие годы уши часто болели, и я даже в школу ходила в платке с компрессами. Этот ужасный ожог ещё больше подорвал мой и без того ослабленный иммунитет, кроме этого у меня был пониженный гемоглобин и пониженное давление, как у мамы. Поэтому врачи сказали маме, что мне необходимо давать красную и чёрную икру, а также гранатовый сок, который поднимает гемоглобин.

Намечалась большая и сложная операция на правой руке – пересадка кожи, но с таким слабым здоровьем, какое было у меня в тот момент, об операции не могло быть и речи. Наша семья была малоимущей, работал только папа, мама была домохозяйкой, поэтому покупать икру средств не было, да и на полках магазинов в 1973– 1974 годах этих продуктов не было. Наверно, у перекупщиков (из-под полы) купить икру было можно, но цены на эту икру были для моих родителей неподъёмными. Мама с папой обратились к своим братьям и сёстрам во Христе за помощью. И помощь от них пришла, пришла через мамину подругу Азарову Анну: она смогла достать для меня всё необходимое, кроме того, она до- стала чёрного цвета лекарство под названием мумиё. По словам моей мамы, Анна была шеф-поваром в каком-то большом элитном ресторане, она смогла объяснить своему начальству, для чего и для кого необходимы дефицитные продукты.

Мои родители просили всех братьев и сестёр христиан за меня молиться. Мама говорила, что за меня молятся и держат пост все верующие, и даже те, что живут в других городах, что молятся во всех незарегистрированные церквях Евангельских христиан-баптистов, – всюду, куда обратились с просьбой молиться за меня.

Мама была со мной в больнице постоянно, а папа жил дома с моими братьями и сестрой, но так как он получил ожоги рук 1–2-й степени, когда спасал меня, то на тот момент по хозяйству он не мог ничего делать, моя младшая сестра даже какое-то время кормила его из ложки, поэтому из армии был вызван мой старший брат Геннадий. Помню, когда он приехал ко мне в больницу, я была очень рада, я любила своего брата Гену.

Мама стала меня кормить большими ложками красной и чёрной икры, давала гранат, поила меня гранатовым соком, давала и мумиё, которое было совсем не вкусным. Гемоглобин удалось поднять очень быстро! Врачи стали готовить меня к операции, пугал их только огромный размер площади для пересадки. Чтобы спасти руку, необходимо было наложить на рану здоровую кожу. Мама предлагала врачам взять кожу у неё, папа предлагал отдать свою, но врачи объяснили, что их кожа не приживётся, нужна моя собственная кожа. Решено было взять кожу с моих ног, ягодиц и спины. Организм мой всё ещё был слабым, и мог не выдержать такой большой и сложной операции, которая могла длиться несколько часов. Была угроза, что я не выдержу той дозы общего наркоза, которая необходима для проведения этой операции, поскольку наркоз уже многократно использовался на перевязках. Врачи сказали родителям всю правду, в том числе и об угрозе того, что из-за большой дозы наркоза я просто могу не проснуться после такой сложной и объёмной операции. Мама плакала и молилась, страх потери ребёнка не оставлял её ни на минуту. В итоге – недосыпание, недоедание, сильный стресс сделали своё чёрное дело – через два месяцев после случившейся со мной трагедии у неё зашатались все зубы, а впоследствии выпали.

Я родителей не понимала. Почему они так за меня бояться? Почему так переживают? Я же не одна! Со мной мой друг Иисус, и поэтому со мной всё будет хорошо! Единственно, что меня тревожило, это то, что у меня постоянно болела рука, и это была боль не от ожога, эта была другая, постоянная и пронзающая боль. Днём я старалась её терпеть и не показывать маме, что у меня такая сильная боль, я молилась, просила сил перетерпеть, и Иисус давал мне эти силы. Но ночью, когда засыпала и не могла контролировать себя, я стонала. Мама слышала мой стон, меня не будила, чтобы не потревожить, сама спать не могла, а утром, когда я просыпалась, всегда спрашивала, где у меня болит. Я говорила, что немного болит рука, но скоро всё пройдёт. Этот ночной стон маму очень тревожил, она говорила об этом врачам, врачи понимали, какая ужасная боль может быть при ожоге степени 3Б, успокаивали маму, говорили, что после операции будет с каждым днём легче.

Врачи сказали родителям всю правду. Мама и папа не могли допустить даже мысли о том, что могут меня потерять, поэтому приняли обоюдное решение дать согласие на ампутацию моей правой руки. Они считали, что девочка может жить без одной руки, но она обязательно должна жить! Если операция по ампутации не так опасна, как пересадка кожи, то пусть лучше девочка лишится правой руки, чем жизни. Папа и мама дали врачам письменное согласие. Ради моего спасения им пришлось выбирать – увечье или жизнь…

Я помню, как ко мне пришёл и встал возле моей головы справа мой любимый врач, которого я считала своим другом и другом Иисуса.

Он наклонился ко мне, и, улыбаясь, тихо спросил:

– Ну, что Верочка, как дела?

Я улыбнулась в ответ, сказала, что всё хорошо. Мне показалось, что лицо его изменилось, он перестал улыбаться, я почувствовала, что его тревожит какая-то мысль. Он посмотрел мне прямо в глаза (в его глазах я увидела боль и тоску) и тихим, нежным голосом спросил:

– Верочка, ты согласна на ампутацию руки?

Я не знала и никогда не слышала раньше слова «ампутация», поэтому посмотрела на него с удивлением.

Тогда он продолжил:

– Твои мама и папа дали своё письменное согласие на эту операцию.

Когда я услышала, что мама и папа согласились на ампутацию руки, я улыбнулась ему в ответ и сказала:

– Да! Конечно, я согласна! Делайте мне эту ампутацию! Мне помнится, что у него в глазах появились слёзы, и он, не сказав ни слова, резко повернулся и быстро вышел.

Я не стала спрашивать у мамы, что такое ампутация, про которую говорил мне врач, так как знала, что мои родители не могут сделать мне ничего плохого. Меня тогда, конечно, удивило, что мой врач так быстро ушёл, не сказав мне больше ни слова, но я подумала, что он, очевидно, торопился к другим больным деткам. Разумеется, я тогда не понимала, что доктору было невыносимо больно на меня смотреть, так как он знал, что такое ампутация, а я не знала.

Мама опять много плакала, пытаясь скрыть от меня слёзы, она или куда-то уходила и потом возвращалась с опухшими глазами, или подходила к окну и там стояла, смотрела в окно и тихо плакала; я видела, как вздрагивает её тело. Когда я спрашивала, почему она плачет, она тихо отвечала, что больше плакать не будет. Я знала, что у меня всё будет хорошо, что я поправлюсь и буду здоровой опять, и ничего плохого со мной больше не может случиться, так как самое плохое я уже для себя сотворила.

Врачи меня очень любили, особенно мой лечащий врач Алексей Георгиевич Баиндурашвили, любила меня и заведующая отделением Нина Давыдовна Казанцева (мама потом много лет с ней дружила; они ездили друг к другу в гости). Нина Давыдовна была еврейка, мама мне говорила, что это Божий народ. Эти два врача не могли представить, как этот маленький ангелочек Верочка будет жить без правой руки, они не могли сломать мне будущее. Поэтому, даже имея на руках письменное разрешение на ампутацию от моих родителей, они выбрали для себя более опасный и рискованный путь – очень сложную многочасовую операцию по сохранению руки – пересадку кожи. Скорее всего, они осознавали огромные риски для себя в случае неудачного исхода, это был прямой путь в тюрьму и лишение возможности практиковать в клинике до конца жизни. Но их любовь, их сильная вера были сильнее всех страхов. И если ангелочек верит в то, что будет жить и всё перенесёт, то и они должны довериться Богу, в которого так сильно верит этот ребёнок, а значит, попытаться сделать всё, чтобы сохранить руку.

Я не уверена, но мне кажется, что о принятом перед операцией решении не делать ампутацию врачи не стали сообщать моим родителям, чтобы не дать себе возможность передумать. Помню, что операцию делали в другом помещении, помню, что и в этот день мне, как всегда, сказали, улыбаясь, что я проснусь в своей палате. Я помолилась, а потом почувствовала резкий неприятный запах эфира, услышала непонятные голоса, смех и заснула. В этот день незарегистрированные баптистские церкви постились ради моего спасения, мама говорила, что пост держали целых три дня (только вода и молитва).

Операция длилась шесть с половиной часов, родители ждали у дверей операционной, я лежала под наркозом всё это время, а врачи, не прерываясь, делали мне операцию по пересадке кожи. Сначала они квадратными кусочками вручную снимали мою кожу со спины, ягодиц и ноги, потом сшивали эти кусочки между собой, и только потом кожу в виде чулка натягивали на мою правую руку. Потом по всей площади были сделаны надрезы для того, чтобы заживление происходило быстрее.

Когда двери открылись, и из операционной вышли врачи, заведующая отделением подошла к маме, рукавом вытерла со лба пот и уставшим тихим голосом сказала:

– Мы сделали всё, что смогли! А теперь, как сам Бог… Потом она повернулась и, шатаясь от переутомления, ушла. Родители увидели, как все врачи устали, как были они измождены. Мама и папа были очень благодарны врачам, и теперь им не терпелось поскорей увидеть свою дочь. Бог решил, что девочка Вера должна жить, что ей будет сохранена рука. И он сделал это руками людей, которые пришли в этот мир, чтобы спасать таких непослушных девочек (и мальчиков), как Вера. Конечно, она не специально, а по глупости своей причинила себе эту боль и эти страдания, когда испытывала раздражение, гнев и обиду. Но её простили, её спасли, – спасли её руку те люди, которые выбрали правильную дорогу, рискуя своим именем и своей репутацией.

Когда я проснулась, то не могла понять, где я и что со мной. Я увидела перед глазами пол, не могла пошевелиться, моя правая рука была где-то сзади вверху и очень сильно болела, а левая была рядом с телом, но от слабости я не могла ею пошевелить.