Четыре Евы. Связь поколений

«Просите, и дано вам будет, ищите и найдёте». Истинно так! Она просила, и ей было дано! Эльвира была счастливой женщиной, а теперь стала ещё и счастливой матерью девочки, посланной Богом!

Наконец ей принесли её Верочку! Туго завёрнутая в пелёнку доченька мирно спала, спала так безмятежно, словно этот мир её совсем не интересовал. Эльвира не могла наглядеться на это чудо, она приложила малютку к груди и блаженно мечтала скорее вернуться домой, и любить её бесконечно, не расставаясь с ней никогда. Кормление закончилось, и детей унесли. Верочка не плакала, но Эльвире показалась, что ей не хватило молока, и хоть разум подсказывал, что раз не плачет, то всё нормально, материнское сердце беспокоилось. Пришло время выписки, и Эльвира, счастливая и сияющая, с долгожданной дочкой на руках отправилась домой. Теперь всё свободное время она посвящала своей Вере; она удивлялась тому, что девочка такая спокойная, совсем не плачет, мирно лежит и ждёт, когда мама подойдёт к ней. Эта маленькая крошка словно понимала, что мама занята по хозяйству и уделит ей внимание, как только будет свободная минутка.

Вскоре Эльвира поняла, что снова забеременела, и решила, что если Господь подарит ей вторую дочь, то она назовёт её Любовь.

Когда Верочке исполнился год и три месяца, Эльвира родила вторую девочку и дала ей имя Любовь. И тут же решила, что если Господь подарит ей третью дочку, то она непременно будет Надеждой.

Все эти три чувства – вера, надежда и любовь – постоянно жили в ней, она хотела увидеть их и в своих детях, в своих дочерях. Они обязательно должны получить эти волшебные имена – Вера, Надежда, Любовь! Ведь эти имена, которые знает весь христианский мир, стали синонимами беззаветной веры в Христа, любви к Нему и не гаснущей надежды…

ВОСПОМИНАНИЯ САМОЙ ВЕРЫ

Сначала почти пунктирные, подобные коротким кадрам кинохроники, воспоминания раннего детства. Воспоминания любопытной девчонки, познающей мир вокруг себя и отношения людей в этом мире. Её первые страхи и радости, первое наивное удивление и первое чувство стыда, робкое ощущение дружбы и по-детски яростное неприятие предательства…

Первое воспоминание из детства. Какое оно? Я, как пришелец из другого мира, стою и не понимаю, почему мои старшие братья толкают друг друга, не понимаю, почему они бегают и кричат; я не понимаю, почему они не слушают папу и маму, не понимаю, почему им нравится, когда в доме бесконечный шум и гам. Я чётко и точно знаю, что надо вести себя спокойно, что не надо бегать, не надо кричать, не надо никого толкать, что надо во всём слушать родителей, что их нельзя расстраивать. Но вокруг вижу совсем другое – мальчишки не слушаются, мама их ругает, а папа за ними гоняется. Они залезают под кровать, убегая от него, потом папа пытается их наказать, шлёпнуть по заднему месту, но не может дотянуться – они хватаются руками и ногами за металлическую сетку и поднимают свои попки вверх.

Я стою и не понимаю, зачем всё это. Зачем убегать и прятаться под кроватью, зачем обижать папу и маму, а потом самим страдать от того, что всем, в том числе им самим, становится плохо? Одновременно я осознаю, что у меня нет права подойти к братьям и спросить у них это, нет права вообще что-то спрашивать. Мне следует просто тихо стоять и смотреть.

Когда в 1966-м родилась сестрёнка Любовь, я поняла, что я теперь – мамины «вторые руки», что должна ей во всём помогать, что должна быть с ней рядом и не отходить от неё ни на шаг. Я ходила за ней хвостиком – куда она, туда и я.

Иногда, стоя у неё за спиной, я слышала, как она, не видя меня, зовёт:

– Верочка, доченька, где ты?

А я (малютка совсем) стою и не понимаю, почему она меня зовёт, ведь я тут, рядом.

Когда Любовь начала ходить, то меня удивляло, почему она идёт туда, где нет мамы, почему она делает то, что маме не нравится, зачем она делает плохо самой себе, а маме делает больно. Однажды, когда мама на короткое время ушла, а нам с сестрой наказала оставаться в комнате, я встала у стеночки и стала ждать маминого возвращения. И вдруг увидела, что сестра сначала подо- шла к окну, потом к табуретке, которая была недалеко, потом, посмотрев вверх на окно, стала толкать табуретку к окну. Я стояла, смотрела и не понимала, зачем она делает то, что маме не понравится. И в то же время причину всего я, несмотря на возраст, осознавала. Я понимала, что у сестрёнки возникло желание посмотреть в окно, а окно высоко и нужна табуретка, чтобы добраться до него, чтобы увидеть, что там за окном. Но я не понимала: «Зачем нужно смотреть в окно? Зачем надо делать это без маминого разрешения?» А Любовь сначала толкала табуретку к окну, потом пыталась влезть на неё, после нескольких попыток у неё это получилось. Она стала выглядывать в окно, но ей мешали повешенные мамой короткие (длиной до подоконника) занавески, и поэтому она стала залезать выше, пытаясь ногами встать на подоконник, а руками ухватиться за нити, на которых занавески висели. А я понимала, что она может упасть и тогда ей будет очень больно.

Я видела, как она взялась руками за эти нити, видела, как она, стоя на подоконнике и держась за нити, раскачивается и одновременно смотрит в окно. Я видела, что это ей очень нравится. Я переживала, что когда мама войдёт и увидит это, то страшно испугается и расстроится.

А сестра, раскачиваясь, порвала нити, с грохотом упала на пол и громко заплакала. В этот момент вбежала мама, в глазах у неё я увидела страх, она подбежала к лежащей на полу сестре и схватила её на руки.

Сначала мама стала её жалеть и успокаивать, а потом строго спрашивать:

– Зачем ты туда полезла? Почему ты лезешь, куда не следует? Теперь тебе больно?

Она задавала те же вопросы, что были в голове у меня, вопросы, на которые у меня не было ответов. Мне не было тогда и трёх лет, но в памяти эти мысли и эти вопросы остались на всю жизнь. Я боялась отходить от мамы, ходила за ней по пятам, но видела, что сестра живёт своей жизнью – она идёт туда, куда сама хочет идти.

Однажды мама оставила швейную машинку на столе, забыв надеть на неё деревянный чехол. Как только мама вышла на кухню, сказав нам, что сейчас вернётся, сестра очень заинтересованно посмотрела на машинку, потом подошла к ней и залезла на табурет, чтобы дотянуться до неё.

Я с ужасом наблюдала, понимала, как это опасно, и опять переживала: «Зачем она это делает? Почему туда полезла! Опять мама будет её ругать!» Мне казалось, что у меня нет права запрещать ей это делать, останавливать её или оттаскивать её оттуда, поэтому я просто стояла и смотрела. Она уже начала крутить швейное колесо рукой, я видела, как острая игла забегала туда-сюда, я понимала, что ей опять попадёт от мамы.

Тут сестра повернулась ко мне и крикнула:

– Иди сюда!

А когда я подошла, она снова посмотрела на меня и произнесла:

– Сунь пальчик – выскочит зайчик!

Я не поверила, что там может быть какой-то зайчик, но раз сестра просит, то попробую – суну пальчик, раз она так просит, значит, мне надо это сделать. И я сунула!

В этот момент Любовь опять закрутила колесо, и иголка пошла прошивать мой палец! Было ужасно больно, я не могла выдернуть его и вскрикнула от боли. В этот момент в комнату вбежала мама и увидела весь этот ужас. Я (и это удивительно) знала, что не должна плакать, как обычно плачет сестра, я понимала, что слезами могу испугать маму. И я не плакала! В тот день я впервые узнала и поняла, что такое обман.

Я изучала этот мир, наблюдая за поступками окружающих меня людей, я видела и слышала всё, воспринимая это или как что-то новое для меня, как что-то непонятное или неприемлемое для меня.

Я очень хорошо помню, когда впервые в жизни узнала и испытала, что такое стыд и страх. Помню, что в тот момент я не хотела быть там, где была, но уйти оттуда не могла. И ещё (самое главное) я знала, что так поступать нельзя, знала, что если расскажу об этом, то мама сильно накажет того, кто был рядом со мной.

У нас была многодетная семья, а дом небольшой, и поэтому детей иногда укладывали спать вместе. Так было и в тот день. Мама сказала, чтобы мы легли отдохнуть, и я оказалась рядом с братом, он лёг справа от меня. Я видела, что он не хотел спать, а потом я почувствовала его руку в моих трусиках, я испытала тогда первое горячее чувство стыда и чувство страха, понимая, что так не должно быть. Я тихо прошептала ему, что всё расскажу маме, и он, то ли испугавшись, то ли осознав в тот момент, что так поступать нельзя, убрал свою руку. Я знала, что если расскажу об этом, брату сильно попадёт, и я решила промолчать.

Помню, как заметила (это было в 1969-м), что у мамы живот стал большим, как мячик, думала тогда, что же такое большое и круглое она съела, и как это могло попасть в её живот, если у неё маленький рот, а значит, проглотить это невозможно.

Потом мама куда-то пропала, я очень её ждала, мне её очень не хватало, я осталась без защиты, мне было очень одиноко, грустно и страшно. Но вскоре мама вернулась! Вернулась с маленьким мальчиком, это был мой братик. Мама ждала девочку, которой хотела дать имя Надежда, но родила сына (16 марта 1969 года) и дала ему имя Пётр. Она сказала, что так звали ученика Иисуса Христа, и поэтому надеется, что и сын будет таким же стойким и преданным Богу.

Мне было почти четыре года, когда мама вернулась с братиком. Помню, я тогда удивилась, что с ней пришла другая женщина тоже с маленьким мальчиком, но этот мальчик был почти в два раза больше нашего Пети. Мама сказала, что женщина с мальчиком будут жить с нами, я подумала, что, наверно, ей некуда идти, поэтому она и пришла к нам. Я видела, что эта женщина очень благодарна маме за то, что та взяла её к нам домой. Она стала кормить грудью и своего ребёнка, и моего братика. Потом, когда я подросла, мама рассказала, что эта женщина родом из Эстонии, что родила ребёнка в той же больнице, где и мама, и ей некуда было идти. Она жила у нас несколько месяцев, а потом уехала к себе на родину, в Эстонию. С мамой они стали близкими подругами и поддерживали связь на протяжении многих лет. Она была очень благодарна маме за то, что та приютила её в своём доме. Помнится, что эта женщина замуж не вышла и всю жизнь посвятила сыну. Мы с мамой ездили к ней в Эстонию, когда я была уже подростком.

Но вернёмся опять к моему детству, к моей памяти, в которой остались и воспоминания, и пережитые детские страхи.

Однажды мама сказала, что мы пойдём в гости. Так как я почти всегда оставалась с ней дома, где было спокойно и уютно, слово «гости» меня насторожило, я даже испугалась чего-то, но перечить ей и рассказывать о своих страхах не стала. Я вообще тогда не говорила: не хочу, не буду, не пойду, эти слова я слышала от сестры Любы и от братьев, они часто говорили их маме, а я не могла. Поэтому, хоть мне и не хотелось в гости, мы с ней туда пошли. Но на душе у меня была какая-то тревога, тяготили нехорошее предчувствие и даже страх, которому не было объяснения. Страх этот был настолько сильным, что я боялась отпустить мамину руку даже на мгновение. Когда мы вошли в незнакомую комнату, меня охватил ужас – в полутёмном помещении я увидела мужчину, женщину и мальчика, комната была невзрачной и убогой, вдобавок там скверно пахло (я тогда ещё не знала ни табачного запаха, ни запаха перегара). Я крепко держала руку мамы и боялась только одного – вдруг она отпустит руку и оставит меня там. Я смотрела на этих людей и понимала, что самый несчастный из них – мальчик, который сидел в углу, мне было его очень жалко, хотелось забрать его к нам домой, а главное, быстрее уйти оттуда. Я не слушала, о чём мама с ними говорит, но понимала, что она хочет убедить сидящую там женщину, чтобы та сделала что-то, после чего все будут счастливыми. Я чувствовала, что мама жалела их всех и точно знала, как надо поступить этой женщине, чтобы все стали весёлыми и радостными. Мужчину тоже было жалко, он сидел молча, опустив глаза, и был очень грустным. Мне почему-то не было жалко женщину: я, как и мама, чувствовала, что все здесь страдают из-за неё, мне было страшно остаться с ней, я её очень боялась. Почему-то в моей голове мелькнула ужасная мысль: «А вдруг она попросит, чтобы мама оставила меня там?»

Я прижалась к маме, чтобы успокоиться, и вдруг услышала, как мама сказала:

– Ну ладно! Нам пора идти домой!

А потом, обратившись к женщине, добавила:

– Подумай над тем, что я тебе сказала! Бог любит тебя, остановись, перестань пить, и всё у вас наладится, всё изменится к лучшему.

Я так радовалась, что мы уходим оттуда, жалко было только мальчика, который там оставался.

И вдруг я услышала, как та женщина, которую я боялась, попросила у мамы:

– Оставь у нас Верочку, мы завтра приведём её домой.

У меня сердце остановилось, я с трепетом ждала, что ответит мама. Я мысленно умоляла маму не соглашаться.

Но к моему большому удивлению мама посмотрела на меня и сказала:

– Я вообще-то дочку никогда, нигде и никому не оставляла, но если ты настаиваешь, то пусть останется, а завтра утром вы её приведёте. Это был ужас для меня! Это было то, чего я больше всего боялась! Я стояла и боялась пошевелиться, но понимала, что мамино слово – закон для меня, мне придётся здесь остаться, здесь, где мне очень страшно; здесь, где не будет мамы; здесь, где эта женщина, в которой нет любви, так как она не знает, что такое любовь. Одно только успокаивало меня: здесь мальчик, которому плохо, и может быть, если я останусь, ему не будет так одиноко. Я стояла, как вкопанная, мама обняла меня и сказала:

– Доченька, останься здесь, а завтра тебя приведут домой.

Я не могла ничего произнести, только стояла и молчала. Мама, ещё раз напомнив о том, чтобы меня утром обязательно привели домой, поцеловала меня и ушла. Я боялась дышать, я окаменела, я хотела быстрее заснуть, чтобы быстрее настало утро, и я снова была дома с мамой. Когда женщина приготовила мою постель, я быстро легла. Я боялась закрывать глаза, решила всю ночь лежать с открытыми. Я лежала и ждала утра, а от одиночества и тоски у меня непрерывно текли слёзы.

Вдруг ко мне подошла эта женщина, посмотрела на меня, а потом позвала мужа и сказала:

– Видишь, Веерочка плачет, у неё слёзы ручьём, так она не заснёт. Давай сейчас отведём её домой, не дожидаясь утра.

И они ночью повели меня домой к маме и папе.

Я была счастлива!

Однажды друзья моих родителей Азаровы всей семьёй собрались пойти на Кавголовское озеро и захотели взять с собой меня. Раньше я без мамы никуда ни с кем не ходила, но в этот раз она отпустила меня с ними. Я видела, что делала она это без особого желания и с опаской, наказала быть внимательной и в воду без взрослых не заходить. Погода была чудесной, а вода в озере тёплой, и все сразу побежали купаться. Когда почти все были в воде, я решила, что и мне можно туда зайти, но так как плавать я не умела и немного боялась, то вошла в воду по пояс и стала просто прыгать. Вдруг почувствовала, что ноги меня не слушаются, что я ухожу под воду, а сил остановиться нет. Я то выныривала, то снова погружалась в воду. Выпрыгивая, я успевала схватить глоток воздуха, а потом снова оказывалась под водой, там было темно и страшно, я опять выпрыгивала, пыталась крикнуть, но в очередной раз оказывалась под водой. Понимала, что тону, что захлёбываюсь, когда пытаюсь сделать вдох, не успеваю крикнуть, позвать на помощь людей, почувствовала, что кричать уже нет ни сил, ни времени. Тогда я мысленно обратилась к своему другу Иисусу и буквально прокричала ему: «Помоги!» Дальше я ничего не помнила, очнулась на берегу, на песке, вокруг были испуганные лица взрослых и детей. Меня успели увидеть и спасти Азаровы, с которыми я приехала. Маме я не решилась сразу признаться. Когда она узнала о случившемся, очень испугалась, представила, что могла потерять меня, и поэтому потом долго не отпускала меня от себя ни на шаг.

Родители обещали Богу отдать свой дом под служение, и с 1967-го года там собирались братья-христиане (в то время собрания проходили в двух местах: у нас и Лукаса). Наш дом был слишком мал, а желающих молиться с каждым разом становилось всё больше и больше. Тогда было решено построить более просторный дом. С помощью братьев-христиан были собраны средства на строительство, готовый сруб приобрели в Лавриках в разобранном виде. Старый дом на брёвнах скатили ниже, а на его месте стали собирать новый бревенчатый сруб. Однажды, когда дом был уже почти достроен и шли работы на крыше, подъехали милицейские машины, оттуда вышли милиционеры и направились к новому дому. Мама стояла и смотрела на них, я была рядом.

Они подошли и по лестнице стали подниматься на крышу. Мама сначала не поняла, зачем они это делают.

Когда они начали ломать стропила, уже установленные на крыше, мама закричала:

– Кто может, сфотографируйте это! Пусть все люди увидят, что творят органы правопорядка! Это беззаконие! Кто-то из маминых и папиных друзей стал фотографировать происходящее.

Я не понимала, зачем эти люди приехали сюда, зачем они причиняют ущерб и доставляют боль людям, строящим наш дом. Потом я увидела, что милиционеры побежали за тем человеком, который их фотографировал. Я была напугана, боялась за своих родителей. В голове у меня мелькало множество вопросов: почему эти люди творят зло, почему и за что они причиняют людям боль, почему они ломают то, что строят другие? Вопросов было много, ответов не было. Мне было жалко папу, маму и тех, кто строил.

Милиционеры сели в машину и уехали, оставив после себя хаос. Мама объясняла, что эти люди слепы, они не ведают, что творят, не боятся Бога, живут как во тьме. Так как основная часть стройматериалов была повреждена, а средств на покупку новых не было, решено было строить дом из того, что осталось, поэтому вместо высокой крыши и полноценного второго этажа пришлось довольствоваться полуэтажным помещением и низкой крышей.

Когда в 1972-м новый дом был достроен, мы всей семьёй переехали туда, а старый маленький дом остался на нашем участке внизу. В новый дом стали регулярно приходить на молитвенные собрания братья-баптисты со всех районов Ленинграда. К нам постоянно приезжали милиционеры и разгоняли эти собрания, забирали с собой христиан, увозили их в лес и там оставляли. Бесстрашные христиане проводили свои богослужения и там, в лесах, а потом добирались, как могли, до своих жилищ. Когда мы стали жить в новом доме, родители на лето отдали наш старый дом своим друзьям Азаровым под дачу.

Я часто слышала, как мама говорила папе:

– Володя, ну посмотри на Мишу – он истинный христианин, он занимается со своими детьми, читает им Слово Божье, он опрятный и чистоплотный, а ты… посмотри на себя!

Я видела, что мамины слова папе не нравятся, видела, как папа начинает раздражаться и нервничать после этих слов. Я не понимала, зачем мама сравнивает папу с дядей Мишей. Я любила отца, для меня он был лучшим папой на свете! Я не обращала внимания на то, что он был иногда не очень опрятен, но теперь, после маминых замечаний, я стала сравнивать его с дядей Мишей, и увидела, что этот дядя Миша одевался лучше, чем мой папа. «Но ведь папа работает на машине, и дома он многое делает по хозяйству, и денег у него не так много, чтобы покупать себе красивые наряды, поэтому иногда он бывает не таким безукоризненно чистым, как дядя Миша», – рассуждала я. Но разговоры про опрятность я запомнила на всю жизнь! Да и всё остальное, что слышала от мамы, запомнила на долгие годы.

Я не помню, чтобы мама учила меня любить Иисуса, но очень хорошо помню, что эта любовь к Христу жила во мне с того момента, как я стала понимать и помнить себя. Мне казалось, что я родилась с этой любовью. Я чувствовала его присутствие везде и во всём, я рассказывала ему всё, разговаривала с ним на разные детские темы. Я никогда не была одна, со мной был мой лучший друг Иисус, который всегда меня понимал и всегда мне во всём помогал. Мой лучший друг Иисус, мой папа и моя мама – это звенья одной цепи, составные части единого мира, моего мира.

Я смотрела на детей Азаровых и понимала, что самый хороший, правильный и не обижающий Иисуса их сын Андрей – спокойный, чуть стеснительный, молчаливый мальчик. Я уже тогда, в дошкольном возрасте, осознавала, что, когда стану взрослой, выберу мужа похожего на Андрея.

Мама при мне часто разговаривала с тётей Аней (же- ной Михаила Азарова) и порой говорила:

– Хорошо бы потом Петю – Любе (они похожи по характеру), а Андрея – Вере (они оба тихие и скромные)! Были бы прекрасные пары и хорошие христианские семьи.

Я тогда, конечно, плохо ещё понимала про замужество, но в памяти эти разговоры остались…

У меня всегда был дар чувствовать людей. Однажды к нам приехала тётя Аня, мамина двоюродная сестра (я её уже упоминала в своих рассказах).

Увидев меня, как всегда рядом с мамой, она сказала:

– Иди сюда, любимая моя, смотри, что я тебе при- везла!

Она достала из сумки красиво упакованного в целлофан карамельного петушка на палочке и протянула его мне:

– Держи, хорошая моя! Попробуй!

Я смотрела на неё, не понимая, почему только мне она делает этот подарок и почему мне первой даёт его. Мне казалось это не справедливым по отношению к моим братьям и сестре. Я робко сказала ей об этом.

Она улыбнулась и ответила:

– Бери! Им я тоже привезла.

Только после этого я решилась взять у неё петушка, и стала с большим удовольствием сосать этот леденец. Тётя с мамой зашли в дом, и я как обычно пошла за мамой. Когда вошла, увидела, что тётя Аня очень грустная сидит на скамейке рядом с мамой, и они о чём-то тихо разговаривают. Мама больше слушала, а тётя Аня говорила и говорила взволнованно и много. Я чувствовала, что то, о чём она говорит, делает её совсем удручённой. Я видела любящий взгляд мамы, понимала, что она очень любит сестру, но не знает, как её утешить. Тогда я подошла к органу, который стоял в этой же комнате, и на слух стала играть мелодию, которую часто слышала в доме, когда проходили богослужения. Её много раз при мне пели люди, которые приходили к нам молиться.

«Дорогие минуты нам Бог обещал», – такие слова были в этой песне.

Я пальчиками наигрывала мелодию и вдруг услышала громкий голос тёти Ани:

– Эличка, ты только послушай! Она играет мелодию

«Дорогие минуты»! Она её запомнила! Её надо как можно скорее отдать в музыкальную школу! У неё талант от Бога!

А я тогда поняла, что то, о чём они разговаривали, уже не имеет значения, что с этой мелодией все их заботы и переживания ушли прочь. Я была рада, что помогла им, я была счастлива, что мама и тётя Аня стали улыбаться.

Как-то приехал к маме её младший брат Ейно (Геннадий по-русски), но в дом он не захотел зайти, стал с мамой разговаривать на улице, я, как всегда, стояла рядом. Я давно не видела своего дядю, но знала, что мама за него всегда очень переживала, слышала, как она рассказывала, что у брата что-то случилось в жизни, что-то нехорошее. В этот раз он был совсем другим, совсем на себя не похожим, очень грустным и озабоченным. На нём были очень красивые серебряного цвета очки от солнца, я раньше никогда не видела таких и стала разглядывать эти очки, пытаясь увидеть через них его глаза, но их не было видно. И вдруг я поняла, что он специально надел эти очки, чтобы спрятать от мамы свои глаза. Я пригляделась и увидела, что он плачет, но пытается это скрыть, что ему плохо и больно.

Я слышала одну только фразу:

– Всё, сестрёнка! Всё кончено! Нет больше смысла! Мама его успокаивала:

– Всё будет хорошо, братик! Поверь! Только ты сам не делай глупостей, всё образуется, надо подождать, время всё лечит.

Но я чувствовала, что он маму не слышит совсем, что он ей сегодня не верит, что душа его плачет, что он хочет скорее закончить этот разговор. Помню, он посадил меня на колени, погладил по голове, и ещё помню, что мне очень хотелось надеть его очки (не помню, дал он мне их примерить или нет). Ушёл он ужасно грустным и раз- битым. Я знала (хотя откуда я, малютка, могла знать?), что он пришёл лишь затем, чтобы увидеться с мамой и попрощаться с ней. Дети эмоциональны и порой очень проницательны, их разум очень восприимчив, и поэтому они видят иногда то, чего не замечают взрослые.

На следующий день я увидела заплаканные мамины глаза и услышала разговор папы с мамой. Оказывается, дядя Ейно ночью, когда бабушка спала, повесился на чердаке. Нашла его бабушка утром мёртвым. Позднее, когда я уже стала понимать, мама рассказала, что Геннадия бросила жена, уехала с маленькой дочерью. Он очень переживал и через какое-то время поехал к ней мириться, уговаривал не ломать семью, но разговор не получился. По дороге обратно он встретил мужчину, который сказал ему, что живёт с его женой. В тот день он и приезжал к нам и разговаривал с мамой, обливаясь слезами. А приезжал только затем, чтобы с ней попрощаться. Сам для себя он тогда уже всё решил.