Пожиратель ищет Белую сову

Канульга сказала, что шкура, оставленная на солнце, сделалась бы ломкой. Объяснила, как разложить её на полу, и доверила дочери каменный скребок. Анипа осторожничала, поэтому едва снимала размякший волос. Мама, перехватив руки дочери, показала ей нужную силу нажима, а в довершение сама ещё раз прошлась скребком по шкуре, прежде чем размять её и растянуть жильными ниточками на заранее подготовленных деревянных дугах. Убедившись, что натяжка получилась тугой, Канульга достала маленький женский нож и принялась неторопливо раскалывать шкуру – расслаивать надвое по толщине, нарезая из одной толстой шкуры две тонкие, желтевшие и просвечивавшие на солнце.

Летом охотники запасали мясо на долгую зиму, рассчитывая вернуться к хорошей охоте уже весной, но за последние месяцы они добыли лишь двух моржей. Шкур у мамы, соответственно, тоже было две, и она побоялась поручить их расколку дочери – отложила обучение до изобильных дней, когда парочка дырок, проделанных неопытной рукой, окажутся нестрашными. Анипа не спорила. Взволнованная, она бы и сама не доверила себе столь кропотливую работу. К тому же Анипу не отпускали воспоминания о пропавшем Амкауне.

– Добрая шкура, – приговаривала Канульга. – Крепкая, мягкая. Такая бывает у беременных. Их и надо бить. Моржихи, когда беременные, не дерутся, и ран у них почти нет. Видишь, как идёт? Вот, посмотри, как я держу нож.

Анипа безучастно кивала. Мама не замечала её рассеянности и продолжала вести нож. Анипа, сидя на полу, откинулась спиной к бугристой стене мясного полога, уткнулась головой в снеговую лопату, стоявшую тут без дела, и мыслями вернулась в день, когда видела маминого брата в последний раз. К тому времени они с папой наговорились до тошноты и спорили молча. Амкаун усаживался перед Утатауном и смотрел на него с вызовом, а папа отвечал упрямством во взгляде. Они наперёд знали, что именно услышат, если захотят говорить вслух, и довольствовались тем, что своим видом беззвучно напоминали друг другу не раз произнесённые слова. Анипа тогда не понимала, чего добивается каждый из них, но хотела, чтобы противостояние Амкауна и Утатауна прекратилось. Затаившись, наблюдала за ними. Мамин брат злился, а потом ушёл и больше не возвращался.

Тот год выдался голодным. Морской зверь обходил охотников стороной. Если и показывался, то уворачивался от копий и гарпунов. Или срывался и опускался на дно прежде, чем охотники успевали его добить. Так и сейчас. От моря Утатаун, Илютак, Акива и его сын Тулхи возвращались с пустыми руками. Два моржа – скудная добыча.

Аглюхтугмит вынужденно охотились на суше. Болтушка Укуна плела силки из нитей старого китового уса, отчего всё лето ходила с обколотыми руками. Мужчины ставили силки в Месте, где ломаются нарты, и за Медвежьим логом. Чтобы не выдать себя, костяной лопаточкой старательно затирали за собой следы. Ловили и приносили в Нунавак куропаток. Женщины срезали с их ножек мясо, толкли его вперемешку с моржовым жиром. Разделывали птиц, чистили рыбу. Свежевали и варили евражек, а евражьим мясом кормили собак. Женской охотой занялась даже бабушка Стулык, обычно почти не покидавшая стойбище и подолгу судачившая с бездетной Нанук. Никто и не думал пренебрегать помощью детей, и Анипа знала, что завтра с Матыхлюком вновь отправится за ягодами и корешками, но уйдёт к Месту, где рассеивается туман.

Как и два года назад, страх перед зимним голодом всюду сопровождал аглюхтугмит, однако не отвлекал их от привычных дел. Папа возился с каменными пластинами пола. Илютак перетаскивал разобранные большие сани – нарту – и мирился с мешавшимся под ногами Матыхлюком. От нижней жилой землянки доносился смех Укуны. Собаки скучали – зарылись в ямки и сонно наблюдали за хлопотливыми Акивой и Тулхи. Светло-коричневые и рыжеватые, с особенно длинной шерстью на хвосте и шее, собаки сливались с рыхлой землёй, но выдавали себя подвижными стоячими ушками.

По узкой, местами осыпавшейся тропинке ковылял дедушка Кавита. Он едва шёл и опирался на костяную палку, словно старый морж на каменистом берегу, вынужденный рывками переставлять слабые ласты и на клыках подтягивать неуклюжее тело. В основании холма тропинка закладывала широкие петли, огибала скальные выступы, проходила между двумя заброшенными землянками, затем становилась более отвесной, наконец короткими крутыми петлями обхватывала три жилые землянки и уводила на вершину холма. Дедушке следовало беречь больные ноги, однако он через боль метался по всей тропинке.

– Ну почему?! – пытаясь настичь Утатауна, сокрушался Кавита. – А?! Неужели сложно? Не представляешь, каково мне… Я лечь не могу, встать не могу, мне сидеть тяжело!

Утатаун, в своё время согласившись жить с Канульгой, заменил дедушке сына, но помочь ему отказывался. Избегал дедушку, а застигнутый им, качал головой и обещал привести в стойбище того, кто говорит с духами.

Когда Анипа была маленькой, дедушка сменил имя в надежде обхитрить терзавших его злых духов – стал Кавитой, а прошлое имя забыл и другим запретил произносить вслух. Злые духи оказались умными, не отступили, а в наказание за хитрость терзали дедушку ещё сильнее. Он стонал по ночам, в непогоду весь день лежал в землянке. Анипа жалела дедушку, но помочь ему, в отличие от Утатауна, не могла.

Папе вообще не давали покоя. Вот и старик Айвыхак докучал ему разговорами о неизбежном переселении, повторял, что жить в Нунаваке опасно.

– Море нас не кормит! – настаивал Айвыхак. – И здесь тревожно. Слишком близко к Чёрной горе! Поднимемся за Стылый гребень, пересечём Место, где злятся старые волки. Уйдём дальше самых дальних земель! Там найдём иные воды. А если повезёт, достигнем Белого простора.

– Тебе до него не дойти.

– Я думаю не о себе. А Канульга там родит ещё детей. И моя Нанук, глядишь, излечит своё брюхо.

Анипа, прячась за камнями, подслушивала Утатауна с Айвыхаком и боялась, что папа уступит. Не хотела вновь покидать обжитый полог. Подобно белой сове, от которой Анипа получила своё имя, она быстро привыкала к гнезду и меняла его с неохотой. Да и скитаться по тундре с её облаками кровожадного гнуса – удел оленных людей, не береговых.

– Поговорим позже, – отвечал Утатаун.

Белый простор его не соблазнял. Папа предпочитал освоиться здесь, в Нунаваке, хоть отчасти и признавал правоту Айвыхака: они поселились в опасной близости от Чёрной горы. Тулхи рассказывал Анипе, как в месяц вскрытия рек видел пожирателей у самого неба и даже уловил испускаемое ими зловонье. Их дыхание лишает человека воли – окаменев, он не противится, пока из него высасывают душу, не замечает, как становится червецом, обречённым бродить по выжженным полям Чёрных земель. Не зря Утатаун отказался вновь поселиться на берегу – не хотел быть на виду у пожирателей. От слов Тулхи Анипе сделалось не по себе, однако с тех пор, как пропал брат Канульги, в тундре пожиратели не давали о себе знать. Да и Амкаун, если верить ворчанию Стулык, погубил себя по своей же глупости. А если они присмирели, зачем уходить из Нунавака? Здесь хорошо! Разве достойно береговых людей, которых оленные люди называли клыкастыми из-за их любви к моржовым зубам, прятаться, словно перепуганная евражка!

Размышляя о том, зачем пожиратели разбрасывают проклятые камни, Анипа отправилась на Смотровой гребень. В прошлом году Утатаун каждый день оставлял там кого-нибудь наблюдать за видневшейся вдалеке Чёрной горой. Смотрители без толку торчали на гребне, часто сбегали в расположенный поблизости Нунавак, и после месяца частых пург папа смирился с их небрежением. Анипа спустилась по тропинке, прошла мимо заброшенных землянок и, приободрённая, взбежала на гребень. Вскоре к ней присоединились Матыхлюк и Тулхи.

Сын Укуны притащил копьё, с которым на днях должен был отправиться на охоту, и смешно грозил невидимым пожирателям, обещал точным ударом пронзить их сердца, если у этих пакостных созданий вообще есть сердце. Тулхи, как в бубен, ударял себя кулаком в грудь, в пляске показывал храбрость – до того порывисто, что рассмешил Анипу. Матыхлюк, напротив, сидел присмиревший и боязливо косился в сторону Тихого дола. Его пугало малейшее упоминание о пожирателях. Едва Тулхи, запыхавшись, опустился на траву, Анипа поторопилась успокоить брата. Рассказала ему, как молодая лисичка провалилась под тонкий речной лёд и вымокла. Ей сделалось холодно. Она хвостиком расчистила от снега камень и расстелила на нём свою шкуру. Затем выложила на камень и свои глаза. Ждала, что солнце их подсушит. Да только рядом пролетал ворон и склевал глаза лисички. Она сослепу не нашла шкуру и вскоре заблудилась. Так и замёрзла – голая и безглазая.

Матыхлюк, слушая сестру, хохотал. Заставил её трижды повторить историю лисички, с каждым разом смеялся всё громче, а потом, зажмурившись, изобразил ослеплённую недотёпу: выставил руки и побрёл по гребню. Тулхи в ответ изобразил ворона: на ходу пощипывал Матыхлюка и норовил сорвать с его головы волосок. Затем они обхватили друг друга и в неравной борьбе повалились на землю. На мгновение борьба стала настоящей, Матыхлюк даже затравленно взвизгнул, но вскоре они с Тулхи вновь смеялись и беспечно возились в траве.

Анипа слушала их пыхтение, а сама не сводила глаз с берегов Ворчливого ручья, наблюдала за скользящим по тундре ветром и пальцами трогала опухшие нос и нижнюю губу. Сейчас они зудели чуть меньше. Амкауну понравились бы полосы на её лице. Хотя он и без них называл дочь своей сестры красивой. Где он теперь? Анипа надеялась, что Амкаун мёртв. Лучше умереть и свободно родиться в новом теле, как это сделала далёкая бабушка Кавиты. Незадолго до рождения первенца у Канульги она явилась Стулык во сне и предупредила, что хочет вернуться, попросила назвать младенца своим привычным именем, то есть Анипой, а два года назад далёкая бабушка Кавиты уже в новом теле Анипы опять перебралась в Нунавак, где когда-то провела одну из предыдущих жизней. Да, лучше умереть, чем превратиться в червеца.

Анипа улыбнулась. Ей было хорошо. И только предательское любопытство уводило её мысли туда, за грозную Чёрную гору. Хоть бы глазком взглянуть на Чёрные земли! Спрятавшись за скалами, увидеть пожирателей и обездоленных червецов, а среди них, возможно, Амкауна. Анипа многое отдала бы, чтобы проститься с ним. Или помочь ему обрести покой.

Глава третья. Где Илютак потерял язык

Мама в молодости боялась своего мужа. По совету Стулык на ночь оставалась в нижних штанах и подпоясывалась крепким ремнём из шкуры морского зайца. Если Утатаун ложился к ней, она настораживалась, а почувствовав, как по груди скользит ладонь пока чужого ей человека, переставала дышать. Ладонь опускалась ниже, Утатаун плотнее прижимался к маме, но, когда он просовывал пальцы под верхнюю кромку её штанов, она изо всех сил раздувала живот – и ремень сдавливал ему руку. Пойманный в ловушку, он терялся и не знал, как поступить. Рука затекала и начинала болеть. Утатаун с трудом выдёргивал её и, раздосадованный, отворачивался от мамы.

Канульге нравилось вспоминать те невинные дни. Бабушка Стулык смеялась над рассказом дочери, дедушка Кавита подхватывал её смех, даже Утатаун не сдерживал улыбки. В конце концов он добился своего: навалился на маму и так рванул ремень, что порвал мамины штаны. Канульга признала в нём настоящего мужчину и согласилась его любить.

Сама Анипа, отданная Илютаку и впервые оставленная с ним наедине, хотела повторить мамину уловку. Легла в нижних штанах, подпоясалась и ждала возможности раздуть живот, но Илютак, верный обещанию не трогать жену до тех пор, пока она не станет женщиной, не пытался проникнуть под её ремень. Тихо спал рядом и только случайно, ворочаясь во сне, касался Анипы. Прошло много дней, и Анипе стало обидно. Она будто невзначай прижималась к мужу, обнимала его, ложилась животом ему на руку. Илютак не отвечал взаимностью, и Анипа надеялась, что полосы на носу и подбородке ускорят её взросление.

Утром очередного дня месяца береговых лежбищ морского зайца, едва проснувшись, Анипа ощупала своё лицо. Убедилась, что припухлости нет. Довольная, заторопилась из малого спального полога в полог мясной. Мама помогла дочери собрать еду для Илютака. Скудное угощение – кусочки вяленой груди беременной моржихи, сдобренные ягодами и корешками. На большее рассчитывать было трудно. Илютак, сидя на лежанке у стены, покорно ждал. Анипа, как настоящая жена, накормила его, а затем сняла с сушильной треноги одежду Илютака. Подала ему нижние штаны из нерпичьей кожи, меховые чулки и летнюю обувь. Подождала, пока муж затянет на штанах кожаные ремешки вокруг бёдер и щиколоток, после чего отнесла объедки в мясной полог – сбросила их в угловой костяной свал, отгороженный китовым ребром и куском моржовой шкуры. Сама обошлась без еды и вскарабкалась по плавниковому стволу на крышу землянки, чтобы с высоты приветствовать пробудившийся Нунавак.

Матыхлюк проснулся раньше остальных, сбегал на Смотровой гребень, а теперь носился по вершине стойбищного холма. Охоты сегодня не ожидалось, но брат по привычке следовал наставлениям Утатауна: наблюдал за полётом птиц и движением облаков – знакомился с погодой. Когда-то этим занимался Тулхи, однако он повзрослел и, принятый в охотники, доверил погоду Матыхлюку. Брат примчался к большому очагу и рассказал Утатауну о запахе и направлении ветра, о цвете перьев и высоте полёта гребенушек, о том, куда летели глупыши, какие они издавали звуки и в каком положении держали крылья. Папа молча выслушал сына, прежде чем отпустить его возиться с охотничьей утварью.

Вокруг каменного очага, окружённого глиняным валиком и обложенного кусками дёрна, собрались все люди Нунавака. Огня не разжигали, без надобности не изводили запас веток и костей, но вполне довольствовались молчащим костровищем. Здесь каждый садился на отдельный китовый позвонок, для удобства сверху присыпанный землёй. Порывы тундрового ветра почти не достигали очага – от него открывался вид на Поминальный холм и Смотровой гребень, однако он был защищён стеной землянки и скалистыми уступами, из-за чего казался упрятанным в неглубокую пещеру.

Два года назад, перебравшись в Нунавак, папа просушил выбранную им землянку – единственную построенную сразу на два спальных полога. Для этого запалил жирники и пробил в стенах дополнительные проёмы. Хотел сделать прямой выход к тропинке, но в лицевой стене обнаружил человеческие кости. В неё издавна был закопан умерший предок Анипы – далёкая бабушка Кавиты или кто-то из её родных. Утатаун позволил дочери подержать череп, возможно, некогда ей принадлежавший. Порадовался, что землянку охраняет столь сильный оберег, возвратил его на место и взялся за соседнюю стену, выбил проход к малому очагу внешнего крытого полога. Не удовлетворившись, перешёл к стене большого спального полога. Одна её опора была целиком, от пола до потолка, составлена из китовых позвонков – в том же порядке, в каком они крепились в хребте живого кита. Утатаун вытащил позвонки и разбросал их вокруг очага вместо камней-сидушек.

К зиме он обычно заделывал оба проёма: один закладывал камнями и дёрном, а в другом восстанавливал кладку из позвонков.

Люди Нунавака, собираясь у большого очага, говорили, что забираются на спину кита, призывали остальных не свалиться, когда кит нырнёт, а потом Акива, папа Тулхи, заявил, что в сущности они сидят на стене. Его слова заставили задуматься. Все переводили взгляд от проёма к позвонкам, хмурились, наконец заулыбались и разом захохотали. Смеялись так, что валились на каменные пластины и моржовые лопатки, покрывавшие тут землю. Покраснев, задыхались и насилу глотали воздух, до того невероятной была сама мысль о том, чтобы сидеть на стене землянки, а значит, смотреть на её пол так, будто это он – стена, к которой прислонена отвесная лежанка. То есть спать нужно стоя, жир вываливается из жирника, едва его туда положишь, а переход в мясной полог превращается в отдушину. Чем дольше люди Нунавака крутили эту мысль, а заодно и самих себя в пространстве спального полога, тем неудержимее становилось их веселье. Даже сейчас, два года спустя, на китовые позвонки они усаживались с улыбкой. Серьёзными привычно оставались двое: Нанук и Илютак.

Нанук, дочь Айвыхака, редко улыбалась. Осунувшаяся, с худенькими косами, она выглядела болезненной и старой, хотя могла бы родить ещё одного ребёнка. Нанук потеряла мужа и сына, пробовала опять забеременеть – до переселения к ней заходили мужчины соседних стойбищ, – но её брюхо оставалось безнадёжно холодным. В Нунаваке к ней ходили Утатаун и Илютак. К нынешнему лету Нанук перестала их звать, теперь лишь изредка принимала молодого Тулхи и поглядывала на совсем маленького Матыхлюка. Анипа, лежавшая на крыше и украдкой наблюдавшая за взрослыми, понимала грусть в её глазах. Объяснить поведение серьёзного Илютака было сложнее.

Муж Анипы не отвечал на смешки. Китовые позвонки его не веселили. Корчи Кавиты, тщившегося привлечь внимание Утатауна и напомнить ему о своих больных ногах, не забавляли. Илютак ждал, когда остальные успокоятся, чтобы наконец послушать о задуманной в ближайшие дни охоте. Его участие в обсуждении ограничится жестами и кивками. Этого будет достаточно. Люди Нунавака не всегда угадывали, чего именно добивается Илютак, но в целом улавливали его мысль. Анипа надеялась, что однажды научится понимать мужа лучше других и заменит Илютаку язык, которого он лишился.

Анипа ничего не знала о муже. Где он родился? В каком стойбище жил раньше? Почему поселился с аглюхтугмит и почему не противился, когда они ушли от берега в глубь тундры и прекратили общение с береговыми людьми? Когда потерял язык? Да и как вообще можно его потерять?! Папа привёл Илютака, и тот пообещал охотиться с аглюхтугмит, пока сполна не отблагодарит их за полученную жену. Значит ли это, что однажды Илютак возьмёт Анипу в своё родное стойбище? Утатаун от вопросов дочери отмахивался, а расспрашивать мужа Анипа не решалась. Боялась, что муж разозлится и не ответит. А если ответит, то она не поймёт жестов, и Илютак точно разозлится.

Многие поначалу сторонились Илютака. Маленький Матыхлюк боялся оставаться с ним наедине, а бабушка Стулык и дедушка Кавита в его присутствии шептались. Сейчас они привыкли к Илютаку и называли его хорошим охотником, но тогда их поведение настораживало Анипу. Она во всём винила себя, думала: муж молчит, потому что недоволен женой. Потом заметила, как странно он жуёт. Будто ему что-то мешало. Анипа, позабыв осторожность, до того пристально наблюдала за движением губ и челюстей Илютака, что однажды он схватил её за плечи и, сглотнув остатки еды, широко раскрыл рот, словно готовился вслед за куском нерпичьего жира проглотить Анипу или, подобно пожирателю, высосать из неё душу. Анипа до того испугалась, что описалась. Не сразу разглядела, что во рту у мужа вместо языка – бордовый обрубок. Над обрубком никто не подшучивал, а вот над тем, как Анипа описалась, мама и брат смеялись в голос. Она сама им призналась. Наверное, иногда хорошо жить без языка – не сболтнёшь того, о чём пожалеешь.

Тот год запомнился Анипе. Дело не только в Илютаке. Случилось слишком уж много необычного. Зима была голодной. Охотники ждали первых полыней, чтобы идти на морского зайца, но ожидание затягивалось. Ушли трое стариков с одним младенцем. Папа, обессиленный, ругался с Амкауном. Анипа с братом жевали размоченные в воде ремни, слизывали с камня растёртые рыбьи кости, и брат не переставая плакал. Наконец появился Илютак, пропал Амкаун, а чуть позже папа, не дождавшись вскрытия льдов, увёл мужчин на припай и вернулся с добычей. Обычно мужчины хвалились, в плясках показывали, как именно добыли зверя, и забавлялись собственным хвастовством, и сытый смех был им в радость, а тут ни папа, ни Акива, ни кто-либо ещё и словом не обмолвился об удачной вылазке. Охотники молчали не хуже безъязыкого Илютака.

На этом странности не прекратились. Папа позвал аглюхтугмит бросить береговое кочевье Наскук и переселиться в тундру, на всеми позабытый и облюбованный гнусом стойбищный холм, где когда-то жили предки Анипы. Утатаун во сне увидел предсказание новых бед и заявил, что, оставшись на месте, аглюхтугмит умрут, а удачная охота, спасшая их от голода, не повторится. Двое мужчин с жёнами и детьми предпочли сбежать к другим береговым людям – Анипа с того дня о беглецах не слышала, – остальные, жалкая горстка аглюхтугмит, доверились папе и оказались здесь, в Нунаваке.

Переход от летнего кочевья дался им тяжело. Анипа не понимала, к чему торопиться и почему не переждать до первого снега, чтобы нагрузить поклажей нарту и доверить перевозку собакам. На нарту лёг бы и Кавита. Переселение в Нунавак окончательно испортило ему здоровье. Он шёл налегке, однако едва добрался до стойбища и остаток лета пролежал в землянке. Безостановочно стонал, а если не стонал, то ругал своего умершего папу.

Когда Кавита был мальчиком, папа заставлял его плавать в малой лодке: усаживал внутрь, затягивал ремни на обшивке из тюленьих шкур и, убедившись, что вода не попадает в лодку, отталкивал её от берега. Не давал Кавите вернуться, пока тому не становилось совсем плохо. На берег дедушка возвращался с затёкшими ногами и весь обмаранный – не мог долго терпеть и ходил прямо под обшивку. Запах привлёк к нему злых духов. Повзрослев, он лучше других охотников управлялся с малой лодкой и, расхаживая по морю, добыл немало нерп и морских зайцев, зато к старости с трудом передвигался по суше. В последний год болезнь – влажные хрупы и отёки – поднялась от колен к локтям и запястьям, сделав Кавиту беспомощным. К тому же у него укоротились и распухли пальцы. Отвадить докучавших ему злых духов не сумел даже щенок Волчицы, единственной суки Нунавака. Зимой, в луночный месяц, бабушка Стулык умертвила щенка на родовом камне в большом спальном пологе, а его дымящиеся теплом кишки разложила на снегу у землянки. Дедушка дважды переступил через них, однако от болезни не излечился.

Аглюхтугмит привыкли к стонам Кавиты и к тому, что он молит Утатауна о помощи. Вот и сейчас, устроившись на китовых позвонках, они не обращали на дедушку внимания: говорили о предстоявшей вылазке в море, обсуждали запасы еды в мясных ямах и протёртую обшивку их старенькой лодки, собранной из плавникового дерева, гибких ременных связей и китового уса. Анипа с крыши наблюдала за взрослыми, а потом к ней присоединился Матыхлюк, и толком послушать охотников не удалось.

Брат лёг рядом и принялся сучить ногами, переваливаться с боку на бок. Поймав недовольный взгляд сестры, захихикал и всем видом показал, что скрывает от неё нечто невообразимое.

– Ну чего ты? – не выдержала Анипа.

Матыхлюк скривился и промолчал. Анипа, раздосадованная, ущипнула его за щёку, отчего брат захихикал громче. Пришлось зажать ему рот ладонью, чтобы не мешать сидевшим внизу взрослым. Наконец Матыхлюк прошептал, что они с Тулхи идут на вершину стойбищного холма – с утра пили много воды и терпели, а теперь готовились выяснить, кто дальше пустит струю. Вскочив, Матыхлюк помчался к отдушине. С грохотом спустился в мясной полог, откуда выскочил к тропинке.

Анипе захотелось посмотреть на состязание Матыхлюка с Тулхи. Она не сомневалась, что сын Акивы брызнет дальше, ведь он старше, однако зрелище обещало быть весёлым. Всё лучше, чем внимать причитаниям Кавиты, предложениям Айвыхака отправиться к Белому простору и жалобам Стулык на то, что злые духи и в Нунаваке обрекли аглюхтугмит на голодную зиму.

Раззадорившись, Анипа бросилась за братом. Нагнала его на вершине холма. Тулхи отругал Матыхлюка за долгую отлучку, но зрителю явно обрадовался. К их появлению Тулхи провёл ограничительную полосу и разложил за ней два ряда камней; в каждом ряду – по столько отметок, сколько пальцев на руке, а последняя из них так далеко, что и взрослому не дотянуться.

Боясь обмочиться, Матыхлюк переступал с ноги на ногу, мялся, гнулся и от нетерпения завывал диким волчонком. Анипа просила его не торопиться – следила за соблюдением правил, которые тут же и придумывала: требовала стоять ровно, не заступать за полосу, не смеяться, не поддавливать живот. Придирками она быстро всех утомила. Матыхлюк и Тулхи зашикали на неё и чуть было не прогнали. Анипа удовольствовалась тем, что ей разрешили определить победителя.

Матыхлюк и Тулхи задрали кухлянки, подождали, пока утихнет косой ветер, и пустили струю. От напряжения и желания победить оба привстали на цыпочки и выгнулись вперёд. Матыхлюк невольно переступил полосу. Это ему не помогло. Тулхи дотянулся до четвёртого камня. Матыхлюк потом тщился отыскать хотя бы маленькое пятнышко мочи на соседнем камне в своём ряду, но случайные брызги были заметны лишь на второй отметке.

Хоть какое-то веселье! Этим летом в Нунаваке отказались от празднеств и даже не подбрасывали друг друга на моржовой шкуре – в прошлом году дольше всех на ногах продержался Утатаун, а мама и не состязалась. Её бы и подкинуть по-настоящему никто не сумел.

– Плохой из тебя охотник, – рассмеялся Тулхи.

– Съешь свою добычу! – ответил ему Матыхлюк и ногой катнул камень. – И зубы не сломай, а то будешь как Акива.