Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера

За полгода бесплодных мечтаний и утомительных вздохов он сумел сказать Сююрин всего несколько слов, а потом набрался смелости, от которой помутилось в глазах, и отправился в ее дом. Задыхаясь от смущения, он, кланяющийся, шаркающий по земляному полу и позабывший прикрыть волосяную занавеску от комаров, попросил у отца Сююрин руку дочери. И услышал отказ. «Эйээх, ты мне нравишься, парень, – сказал отец, – но дочери моей нужен хороший муж. У хорошего мужа есть дом, земля, уважение и золото». «Но я люблю ее, – шептал разорванный на части Джэйгэ, – разве это не самое главное?» «Что толку мне от твоей любви? Завтра ты забудешь свою любовь! Она сгниет, как первый пострел, пролезший из-под снега. Но не сгниет золото, сияющее в глазах завидующих тебе людей, не забудется и не отсыреет. Жизнь человека, кровью умытая, стоит золота. Одному золоту клянутся в верности до последнего вздоха. Люди не видят твоей любви, парень. Они уважают тех, у кого сундуки трещат от золота, как дятел в тихом лесу. А у тебя, Джэйгэ, и вшей на голове нету».

– Значит, я добуду золото. И уважение.

– Тогда и приходи.

Из дома Сююрин Джэйгэ помчался к себе, полный энтузиазма и сладких предчувствий. Я приложу все силы, говорил он себе, буду лезть из кожи вон, буду работать днями и ночами – и Сююрин станет моей! Цвет этого мира войдет и в мой мрачный, серый дом. И музыка будет играть вместо его тишины!

Но когда он добрался до порога – остановился, будто врезался в стену. Его дом был пуст. На заднем дворе, в хилом загоне, жевали пожухлую траву два старых, беззубых каарзыма, оба самцы, да бегал где-то петух. Джэйгэ был нищим, пропитание себе он добывал охотой, но этого еле хватало ему одному на поддержание жизни в и без того не слишком сильном теле. Его отец умер много лет назад, а вскоре после того кто-то купил и увез его мать. Осталась одна тетка, но у нее самой было столько забот, что на бедного племянника совсем не хватало сил, поэтому с детства он был один, слушал тишину и видел вдоль стен пустые спальные лавки.

Несмотря ни на что, Джэйгэ с головой окунулся в омут повседневных забот: высадил позади зимнего дома огород (чем ооюты обычно брезговали), как сумел починил крышу, благо старые его каарзымы с избытком поставляли навоз, днями и ночами пропадал на охоте в лесах, продавал шкуры и мясо. Следующие полгода он почти не видел Сююрин, занятый с раннего утра до позднего вечера работой. За это время он заработал несколько болезненных шрамов, потерял одного из своих несчастных каарзымов и петуха, ничего не вырастил на огороде и вынужден был разобрать прилегающий к общему дому курятник, потому что там всё сгнило без остатка. Несмотря на усилия, за полгода он стал даже беднее, чем был прежде. И вот, проходя в эти мучительные дни мимо оградки ее дома, мимо неслышимых яблонь, он услышал шум. Джэйгэ остановился у раскрытой калитки и упал на колени…

Сююрин отдавали замуж за местного бая, богатого купца, жившего в двухэтажном доме со слугами и рабами на краю алааса. Отец этого купца нажил немалое состояние скупкой полудохлых каарзымов. Старых, больных зверей, постриженных и причесанных, смешивали со стадом и продавали под видом молодняка. А недавно скончавшийся дед его, большой военачальник улуса Тылгук Ханадай и герой амбициозных мерзавцев, получил высокий пост после того, как, будучи бандитом и головорезом, разорил два десятка вражеских поселений.

У купца было всё, чего не было у Джэйгэ. Многочисленные слуги, доставшиеся от отца, бродили по соседним улусам и скупали за гроши товары нищих ремесленников, которые продавали потом на юге за золотые монеты. Рабы так усердно пилили леса, что на востоке зачастили наводнения, топившие деревни, стада и дороги, а на медном руднике каждый день гибли люди – рабочие не всегда успевали получить даже первое жалование. Выряженный в дорогие шубы купец нежился среди шкур, с насмешками раздавал приказания и пил чужеземное вино. Никогда в жизни его белые руки не вели поводок каарзыма, не стреляли из лука, не держали топор. Чтобы откинуть полог над лавкой, он звал визгливым голосом слуг.

Понадобилось три поколения негодяев, чтобы обрести богатство. Десятилетия грабежа, разбоя и махинаций…

И Джэйгэ опустил руки. В глубине души он давно понял, что честным трудом никогда не заработает столько, чтобы выкупить Сююрин. Не хватит жизни. Не хватит и двух…

Мир исчез. Потухло солнце.

Джэйгэ больше не чувствовал запаха яблок. Он обернулся – каарзымы уныло тащились за ним по тропинке, но лес изменился. Под ногами хлюпало, а по темным, почти черным листьям текла густая жидкость, похожая на гной. В воздухе стоял запах гнили. Запах, который преследовал Джэйгэ всю жизнь.

Гниль появилась в деревне спустя несколько дней после того, как Сююрин покинула отчий дом. Какая-то зараза облепила деревья, и все их пришлось срубить. На месте яблоневых зарослей остались захиревшие кусты, скоро превратившиеся в комья сухого мусора. С тех пор Джэйгэ никогда не встречал в Ооюте яблонь и не слышал их запаха. А еще он больше не видел улыбки Сююрин.

С той минуты, как она переступила высокий порог двухэтажного купеческого дома, ее лицо превратилось в маску. Джэйгэ не видел ее тогда целый год. Он вообще ничего не видел. Он забросил всё и скитался по мрачным лесам в одиночестве, охотился, но редко настигал дичь. Его сознание как будто отделилось от тела и блуждало меж исковерканных осин, искало выхода из лабиринтов отчаяния в завалах валежника, тонуло в болотах, стремилось к дождю и ловило молнии, а потом Джэйгэ спустился обратно в улус непонятно зачем и снова наткнулся на Сююрин. Она сидела у реки и стирала белье, а он остановился напротив, на другом берегу, и целый час они, без улыбок и слез, смотрели друг на друга, разделенные ледяным потоком. Сююрин была беременна, но вскоре ее ребенок погиб не родившись.

После того они часто встречались в деревне, украдкой, как будто невзначай. Виделись чаще, чем прежде, разговаривали порой, но никогда не прикасались друг к другу и не открывали своих чувств. Мир Джэйгэ оживал, когда она проходила мимо, среди распустившихся внезапно цветов, и здоровалась с ним – точно также, как здоровалась и со всеми остальными. Услышав музыку ее голоса, будучи одним из многих, он чувствовал себя центром мира.

Он снова взялся возрождать домашнее хозяйство, еще упорнее, чем в прошлый раз, и достиг еще меньшего, потому что с тех пор всё пришло в полный упадок. Не осталось ни животных, ни инструментов. Джэйгэ неделями пропадал на охоте, надеялся торговать шкурами, но от скупщиков, притворно недовольных качеством товара, уходил с такими ничтожными грошами, которых едва хватало на новые наконечники для стрел, ножи и расходную мелочь. Впрочем, те же торговцы продавали выкупленное у него за бесценок в десять, а то и двадцать раз дороже в городах, обвешивались золотом, объедались заморскими сладостями и не терзались угрызениями совести.

Целый год Джэйгэ охотился за шкурами. Богаче он не стал, но во время долгих походов научился самостоятельно мастерить сложный ооютский лук и наконечники для стрел. И он решил тогда, что освоил это непростое ремесло, устроил в юрте мастерскую, где делал охотничьи луки и пытался ими торговать. С прежним успехом. Созданное Джэйгэ не могло конкурировать с работой опытных мастеров. Он собрался с силами и ушел в город, где надеялся стать подмастерьем, надеялся научиться тонкостям ремесла, но, не способный на подхалимство и подлость, не нашел себе места, еще и влез в долги.

Уходили годы, а он скитался по Ооюту в поисках наживы, намереваясь однажды вернуться в родной улус, выкупить Сююрин у ее мужа. А если тот не захочет ее продать, Джэйгэ воображал, что у него хватит смелости попросту выкрасть ее! Но годы шли дальше, а он не становился богаче… Раз за разом оказывался он жертвой более предприимчивых, готовых ради корысти на любую гнусность и на любое преступление. Его труд неизменно обогащал – но не его, а тех мерзавцев, которые обманом и хитростью присваивали чужие заслуги. Далеко в глубинах своей израненной души Джэйгэ давно понял, что хорошо жить в этом мире может лишь тот, кто изгнал из себя всё человеческое. Лишь отторгнув навсегда совесть и сострадание можно обрести богатства и положение. Были дни, когда и сам Джэйгэ готов был ступить на эту лестницу, ведущую человека в гнилую пропасть эгоизма и бессердечия, но каждый раз он натыкался на стену – стену собственной совести. Лишенный в жизни всего, кроме желаний и мечты, видевший кругом себя лишь мучения, он не желал стать источником новых горестей. Потому что богатство одного – это всегда страдания тысячи.

Иногда он возвращался домой и каждый раз поражался происходившим с Сююрин переменам. Восемь долгих лет, проведенных с мужем, превратили ее молодое, красивое лицо в безжизненную картинку, нарисованную хорошим рисовальщиком, но плохим художником. Она никогда не улыбалась, и в сердце ее как будто совсем не осталось места для чувств. Взгляд ее избегал не только собеседника, но и всего мира. За эти восемь несчастных лет она прожила целую жизнь в преисподней. Как и Джэйгэ… Иногда он замечал на ее лице следы побоев, синяки, а однажды, вернувшись в деревню после долгих странствований, нашел ее хромающей у реки. Он даже не сразу узнал ее – сияющую луну своего небосвода. Но это была Сююрин – кисть, что раскрашивала лишенный красок и света мир Джэйгэ. В эти короткие встречи, во время случайных разговоров где-нибудь по дороге за водой, Джэйгэ клялся Сююрин в любви, а она поворачивала к нему голову и смотрела насквозь. И не верила ни единому слову.

И через восемь холодных лет, когда Джэйгэ был далеко от родного дома, муж Сююрин скончался – его нашли в кровати, залитого алкоголем и собственной рвотой. Имущество мертвеца, его драгоценности, золото, дом, стада, слуг и банды головорезов, – всё разделили между собой бесчисленные братья и сестры – а Сююрин осталась ни с чем! Ее выпихнули за дверь, как надоевшую псину, а неделю спустя и буквально за несколько дней до возвращения Джэйгэ в деревню заявились работорговцы и купили еще красивую вдову за не такие и большие деньги…

Узнав о произошедшем, Джэйгэ три дня и три ночи просидел на дороге перед родным селением. Дух покинул его тело. Ничего не осталось. Ни чувств, ни желаний, кроме одного – умереть. Он долго стоял там, где когда-то был яблоневый сад, и не мог вспомнить того аромата прошлого, не мог вспомнить красок мира. Какого цвета небо? А листья на деревьях? Кровь?.. Всегда ли всё было таким черным?.. Джэйгэ пошел по дороге между домами, взобрался на холм и подумал вдруг, что дорога эта, оплетающая его мир, похожа на паутину.

Он покинул деревню навсегда, безмолвным мрачным призраком шатался по стране и однажды нашел Сююрин в далеком улусе, где ее купили служанкой в дом местного тойона, или, скорее, князька. Когда Джэйгэ попытался пробраться внутрь – его избили до полусмерти и вышвырнули в снег. А он снова выжил, хоть и не ощущал себя живым. Он был теперь как очарованный волк, завидевший луну на ночном небе и стремящийся к ней во что бы то ни стало, – луну, которую ему не суждено настигнуть, которая приведет его к гибели. Он продолжал свои похождения и вскоре стал работать почтальоном. Так он надеялся скопить выкуп и мог видеться с Сююрин – принося ее хозяевам сообщения и товары. Он даже разговаривал с ней – письмами. Для этого Джэйгэ самостоятельно выучил матараджанский язык, потому что в современном ооютском не было письменности.

Он писал ей бесконечные и безыскусные поэмы любви, а она, поначалу, ограничивалась лишь короткими ответами на его многочисленные вопросы, но каждое новое письмо ее становилось всё больше и больше, хоть никогда за всё это время она и не призналась ему в любви, никогда и никаким образом не выразила своей привязанности к нему, никогда не то, что не целовала, ни разу не прикоснулась к его руке! Они виделись так редко – всего один-два раза в год, – что каждая эта встреча тоской разрывала сердце Джэйгэ. Лицо Сююрин менялось, страдания и муки, на которые щедра была ее жизнь, оставляли на нем отметины. Ее взгляд, прежде теплевший при появлении Джэйгэ, теперь блуждал отстраненно где-то в иных мирах. Сквозь тонкую, посеревшую кожу проглядывали острые кости, она почасту пугливо озиралась, как будто ждала удара, и часто хромала, губы ее, до сих пор в мечтах Джэйгэ хранившие всю сладость мира, потеряли цвет, истончились, на лице появились морщины. Как сильно не походила она сейчас на ту нежную, немного насмешливую и в чем-то робкую девушку, сидевшую много лет назад под яблоневыми деревьями и тихонько улыбавшуюся не одному Джэйгэ, а всему миру, который, как она надеялась тогда, создан из красоты и каждому человеку хоть раз в жизни приносит настоящее счастье! Как много у нее было надежд, и что с ней стало… С этими мертвыми, почти бесцветными глазами, в которых не осталось желаний и веры. Жизнь не принесла счастья ни ей, ни Джэйгэ, и только эти письма, бумажки, изрисованные корявым почерком, зажигали в обоих искорку жизни, искорку от пламени, которое давно потухло, и уже не осталось надежд на то, что оно вспыхнет снова.

Джэйгэ машинально сунул руку в карман, где хранилось последнее из писем Сююрин. Она передала его в начале зимы, – а это было так давно!.. Джэйгэ перечитывал его сотни раз и готов был перечитать еще тысячу.

Тысячу кес он был готов пересечь, тысячу подвигов совершить, тысячу жизней прожить и отдать их все до единой, лишь бы вновь увидеть ее прежнюю улыбку, лишь бы дать ей, обделенной, как и он, счастьем, хоть чуточку света в этом царстве человеческого бессердечия.

Джэйгэ вздохнул с некоторым воодушевлением и зашагал скорее, с силой потянул за собой навьюченных каарзымов.

И остановился.

Стволы лиственниц по краям тропы изуродованы были рубцами, глубокими и перекрещивающимися, а спустя еще несколько шагов Джэйгэ наткнулся на дом. Лесные заросли медленно пожирали его. Трава лезла через трещины в побитых стенах, из окон торчали кусты шиповника, а молодые деревца росли сквозь дыры в рассыпавшейся крыше. Комнаты затянуло можжевельником, в кустах еще видны были разломанные лавки, печи, столы, кувшины и бочки. Мрачные стены грузли в болотистой почве. Улица завалена была валежником, и, обходя колючий куст, Джэйгэ чуть не провалился в яму, откуда раньше набирали глину.

Безлюдная и мертвая деревня покоилась в лесу.

Глубоко в чаше Джэйгэ показались силуэты деревянной крепости, похожей на те чертоги, где была заперта его Сююрин, но воображение его и память часто вступали в противоборство с реальным миром.

Из сырых мрачных руин зашуршало и щелкнуло.

Ведущий каарзым вдруг встал.

Джэйгэ потянул его за поводок, но животное резко повело головой и даже попыталось вырваться, не двигаясь при этом ни вперед, ни назад. Каарзым одичало таращился на заросли и пошевелиться не мог от ужаса. Джэйгэ прислушался и уловил в сдавливающей тишине серого леса противный резкий треск, как будто где-то в вышине ломались ветки – но ритмично и в какой-то степени музыкально. Прошипел в можжевельниках холодный ветер. Руки Джэйгэ задрожали то ли от холода, то ли от страха – он и сам еще не осознал причины, но задергал поводок ведущего каарзыма, а тот панически вертел головой. Джэйгэ выхватил маленький кожаный хлыст и саданул животное по боку, каарзым отшатнулся в лужу. Поводок выскочил из рук, Джэйгэ поскользнулся и упал на спину.

Далеко наверху, как будто у самого неба, ехидно покачивались верхушки деревьев. А по стволу ближайшей к Джэйгэ лиственницы спускался, перебирая скоро-скоро острыми лапами, огромный, размером с крупную собаку, паук!

Еще с десяток таких же лезли из разбитых домов, из зарослей можжевельника, из сваленных на дороге гнилых деревьев и травы. Передний каарзым заревел от ужаса, поднялся на задние лапы и внезапно рухнул в обморок, увлекая за собой и пристегнутого второго.

Паук с дерева оторвался от ствола и полетел на Джэйгэ!

Тот вскочил чисто машинально – разум до сих пор не верил в происходящее. Паук камнем шлепнулся в сырую землю, обдал всё вокруг грязью и зарылся до самых глаз – такой он был тяжелый.

Лишь со второй попытки Джэйгэ удалось выхватить висевший у пояса нож, но второй паук, выпрыгнувший из-за кустов, расцарапал ему руку, и оружие выпало в траву. Джэйгэ отшатнулся и припал спиной к дереву. Сверху хрустело и стрекотало. Джэйгэ поднял голову – по стволу к нему мчался еще один паук, оставляя острыми лапами на коре отметины как от ножей. Плохо разбирая заросшую тропу, Джэйгэ бросился бежать, но тотчас рухнул в неглубокую яму, до колен залитую дождевой водой. Из земли торчали кости людей и животных. Джэйгэ вскрикнул и невольно обернулся.

Пауки накинулись на каарзымов, первого уже разодрали на части, а вокруг второго бушевала шипящая гора сплетенных лап и щетинистых тел. Посылки из порванных вьюков высыпались в траву и покрыты были темно-зеленой слюной.

Выбравшись из ямы, Джэйгэ рванул сквозь лес наугад и поначалу решил, что пауки не стали его преследовать, удовлетворенные несчастными животными. Но спустя пару десятков шагов он заметил одного на ветке, затем силуэты нескольких у шиповника, а потом, обернувшись, десятка два пауков, которые бежали по лесу следом за ним. Ноги сами несли Джэйгэ непонятно куда, перескакивали кочки, сваленные деревья, кусты, скользили по слякоти и вязли в трясине, но шум позади лишь нарастал. Пауки догоняли и с каждой секундой, приближавшей гибель, сердце Джэйгэ колотило всё сильнее, всё быстрее бросало в голову кровь, затмевая мир.

Выставив перед собой руки, Джэйгэ врезался в плотную стену каких-то колючих кустов и неожиданно потерял под ногами землю. Он упал, кувыркнулся несколько раз и с криком плюхнулся в протекавшую по лесу реку. Еще не осознав случившегося, он забарахтался в воде и пополз на четвереньках дальше – по гладким камням. Речка была такой мелководной, что лишь покрывала ладони. Джэйгэ дотащился до середины ее и в нерешительности обернулся.

Пауки облепили ветви деревьев, ставших у реки стеной. Десятки, а скорее сотни пауков таращились на Джэйгэ красными глазами из-за листвы и не решались сделать шаг дальше – в воду. Джэйгэ застыл. Несколько тихих, зловещих минут разглядывал он своих оробевших преследователей, а те смотрели на него с неутоленной жаждой.

Джэйгэ с опаской оглянулся, медленно приподнялся, не сводя с пауков взгляда, и побрел по течению.

5

Устыыр больше часа о чем-то переговаривался со старейшиной. Сардан изредка вставлял замечания, задавал вопросы, но внимания на него обращали немного. Ооюты посчитали его, как оказалось позже, то ли слугой, то ли учеником шамана, поэтому музыканту ничего не оставалось, как глазеть по сторонам, улыбаться девушкам и наслаждаться растекавшейся по селению вонью топленого жира и тлеющего навоза.

Дорога привела путников в деревню на рассвете. По беспорядочным замечаниям Устыыра Сардану удалось понять только, что где-то неподалеку, в пределах дневного перехода, разбросано еще несколько селений, которые объединены в один средних размеров улус – все живущие в них связаны некоторой степенью родства. Впрочем, несмотря на культ кровных связей, семейные ссоры нередко перерастали в настоящие войны между деревнями и улусами, заканчивавшиеся, как и все прочие войны, трагедиями, в которых никто не чувствовал себя виноватым. И хотя родственники жили не слишком дружно, летом, когда перебирались из утепленных зимних домов во временные легкие юрты, население окрестных деревень часто собиралось в одном алаасе – устраивали праздники с котлами жирного мяса и местными сладостями, с играми и пьяными хороводами; даже каарзымы пировали свежей травой.

Пока шаман говорил со старейшиной, Сардан разглядывал жуткую паутину ветвей, которую создавали возвышавшиеся над домами деревья.

Никто из местных не знал ни о какой повозке, и это несмотря на то, что колея от колес разбила единственную в селении дорогу. Ооюты всегда перевозили грузы во вьюках, а на севере – в санях, поэтому должны были бы обратить внимание на редкую колесную повозку. Когда шаман повернулся к музыканту, чтобы вкратце изложить, что излагать, по существу, нечего, его снова окружили какие-то люди и, робко хватая его за рукава, принялись причитать и жалобно что-то выпрашивать.

– Что случилось? – спросил музыкант.

– Ребенок заболел, – недовольно протянул шаман. – Просят прогнать из него иэзи.

Кто-то потянул за руку стоявшую позади Ашаяти, но она, недовольная, высвободилась и посмотрела на просителей с такой неприязнью, что они поспешили оставить ее в покое. Призраки прошлого терзали ее, и она хотела спрятаться от них, нацепив маску самодостаточности. В глубине души она боялась разглядеть в этих людях с бесцветными, пустыми глазами себя. Когда-то давно и в ее деревню пришла беда – и некому было помочь. Потому всё ее прошлое покрыто было мраком страданий и одиночества, и потому с таким негодованием, с такой враждебностью смотрела она на этих людей, ждавших помощи непонятно откуда, безынициативных, сонливых. Ооюты отбивались от комаров кожаными махалками и надеялись, что беда сама не уйдет из их домов.

Устыыра отвели в светлую, широкую комнату с камельком посередине. На одной из спальных лавок у стены лежала туго завернутая в драгоценную шкуру белого волка девочка лет десяти. Лицо ее слегка поблескивало и казалось затянутым какой-то сероватой пленкой, из закрытых глаз сочилась слезами густая черная жидкость, а пальцы рук (возможно, и ног) были изогнуты как птичьи когти. Впрочем, это не касалось мизинцев, они были вполне нормальными на вид. Вокруг глаз к ушам и щекам расползлись темные полосы, похожие на паутину. Возле ребенка тихонько горела лучина из расколотого молнией дерева, а вдоль стен рассыпан был пепел – ооюты верили, что таким образом можно отпугнуть злых духов.

Сардан прошел следом за Устыыром, хотя его, в общем-то, никто и не звал. Шаман не стал подходить к ребенку, остановился у порога и вид имел весьма встревоженный. Напряжение выдавала поза – глядя на больную у противоположной стены, Устыыр подавался назад спиной, будто боролся с отвращением. Он неуверенно снял с пояса разбитый маленький бубен, повертел в руках, встряхнул его и повесил обратно, звякнул привесками. Потом все-таки, приличия ради, произнес несколько слов и, постояв пару мгновений, обернулся к собравшимся у входа людям.

– Этого ребенка съели демоны, – сказал шаман и бросил хмурый взгляд на музыканта.

Несколько женщин в толпе разрыдались.

– Она умрет? – спросил мужчина из-за спины Сардана.

– Да, – сквозь зубы процедил шаман и опять скосился на музыканта, тот поймал взгляд, но не понял смысла. – После смерти она станет юэр.

Сумасшедшие, самоубийцы и некоторые жертвы иэзи, по верованиям ооютов, превращались в юэр, злых духов, безумных и кровожадных.

Вопли женщин стали громче. У задавшего вопрос мужчины подкосились ноги, и он осел на лавку слева от входа, которая, вообще-то, предназначалась для женщин.

Сардан перехватил жалостливый взгляд матери больной, и этот взгляд сдавил музыканту сердце укором, этот взгляд осуждал его за бездействие и словно бы обвинял его в происходящей трагедии.

Шаман развернулся, намереваясь покинуть комнату, но неуверенный Сардан остановил его:

– Можно мне попробовать? – спросил он.

Устыыр вздрогнул.

– Вы не шаман, музыкант, – сказал он. – Демоны Нижнего Мира не слушают музыку.

– Я не думаю, что на ребенка напали демоны, – ответил Сардан. – В нашей практике не найти двух одинаковых случаев, но что-то похожее я уже видел много лет назад на востоке.

Шаман не ответил, он остановился, подумал и решил не покидать пока комнаты.

Сардан шагнул было к девочке, но застыл и едва не врезал себе по лбу. А инструменты?! Ведь у него ничего не осталось – ящик с инструментами разнесло колодезным воротом! Один только «поносный» свисток остался, да толку от него… Духи не ходят по туалетам. Сардан сконфужено посмотрел на толпу, впрочем, ничего особенного от него не ждавшую. Любой ооют знал, что если шаман объявил приговор, то ничем уже не помочь.

– Хм, вы не могли бы попросить принести сюда музыкальные инструменты, какие есть в деревне? – сгорая от стыда произнес Сардан.

Устыыр внимательно посмотрел на музыканта – как на слабоумного, – даже брови сдвинул, для пущего эффекта.

– Ооютам неинтересна музыка, – сказал он. – Что-то можно найти в городе, но вряд ли вы отыщете инструменты в такой глуши.

– Что ж вы как демоны, – развел руками Сардан. – Принесли бы хоть веник.

Шаман покачал головой, но всё же что-то сказал толпившимся в дверях, и те рванули было выполнять поручения, но Сардан добавил:

– И пусть принесут еще что-нибудь металлическое, вроде ваших привесок. Ножи, стрелы.

Шаман перевел, и минут через пятнадцать у ног Сардана лежала гора старого, ржавого хлама. Ооюты делали посуду из дерева, коры и глины, а отдавать годное оружие музыканту им было жалко, поэтому они натащили в комнату обломки старых ножей, разбитые цепи, кольца, куски наконечников для стрел. Как и предсказывал Устыыр, в деревне не нашлось ни одного музыкального инструмента, за исключением потрескавшейся доски, поперек которой неравномерно натянуты были струны из непонятного материала. Строй инструмента Сардану показался совсем странным, и он решил, что струны прицепили абы как. Мало того, перестроить инструмент можно было только разломав замысловатые колки.