Песня любви Хрустального Паука. Часть I. Книги Севера

Рыжеватое пламя весело и с энтузиазмом ринулось по отростку к возвышающемуся из колодца столбу жижи, добралось до верхушки, а оттуда разбежалось по всем веткам в разные стороны и, раздуваемое ветром, приобрело чуть сливовый оттенок. С земли казалось, что вспыхнули небеса.

Чудище завертелось, чтобы сбить пламя, и болтающимися как попало конечностями подняло настоящий ураган. Сардан выбрался из укрытия, прокрался вдоль покосившегося забора и принялся тереть оставшиеся на большом бубне пластины лезвием ножа. Столб жижи вздрогнул от болезненного скрипа, почти неразличимого в шуме ветра, ревущего пламени и шлепающих с небес черных капель. Так вздрагивает озадаченный кавалер, отхвативший неожиданную пощечину. Такого чудищу было не стерпеть, и оно взбесилось окончательно, обрушило на землю пылающие конечности и стало лупить в истерике по оградкам и кустам, по домам и лавочкам. Музыканта окружил вихрь взметнувшихся в воздух обломков и грязи, навоза и каких-то ободранных куриц. Воодушевленный Сардан с удвоенной силой заскрипел медными привесками, с утроенной! Ошалевшее чудище избивало землю как сошедший с ума барабанщик, и то ли по счастливой случайности, то ли из отвращения или еще по какой причине – ни один удар пока не раздавил музыканта в лепешку. Лапы чудища мазали, как кулаки, боящиеся наткнуться на нож.

Сардан не видел происходящего у колодца за стенами мечущегося мусора. В лицо били перья и капли из луж, сорванные с деревьев листья и тряпки из раскуроченных домов. Сардан выплюнул залетевший в рот ком непонятной гадости и звонко стукнул по привескам – стукнул раз, другой, царапнул медь тупой частью лезвия, как делал это прежде, и снова постучал – быстро, ритмично, почти музыкально.

Чудище не выдержало…

Оно взмахнуло всеми своими конечностями, как будто в последней мольбе каким-то диким богам, вздулось – и лопнуло!

Черная жижа посыпалась на разбитые крыши, на лабазы и на разбегающихся людей. Взрывом Сардана подняло в воздух, вырвало из рук и нож, и бубен и, взболтнув хорошенько, повертев, зашвырнуло в глубокую лужу на входе в деревню.

Сардан задергался, вынырнул и без сил улегся на траву. С неба сыпался дождь грязи и огня. Музыкант прикрыл голову рукой. Несколько кусков жижи упали в лужу возле него и обдали темными брызгами.

Музыкант зафыркал и услышал шаги. Ашаяти, едва волоча ноги и потирая ладонью ушибленный зад, прошла по кочкам и стала у лужи.

– Весь зад мне переломало твое чудище, – пожаловалась она.

Сардан сдвинул брови и покачал головой.

– Трагедия какая, – сказал он. – Иди скорее сюда, я тебе его починю.

– Тебе бы мозги кто починил, – отмахнулась Ашаяти.

– Да что там чинить? – обиделся Сардан.

– И то правда, было бы чему ломаться…

Из-за спины Ашаяти выглянула темная масса. Сардан перепугался, но вскоре вздохнул с облегчением – это пришагал Устыыр. Шаман, заляпанный грязью так, будто из нее и был сделан, держал дрожащей рукой разорванный бубен и никак не мог поправить на голове заляпанную навозом лисью шапку.

– Скажите, господин шаман, – сказал Сардан приподнимаясь, – это правда, что ооюты моются раз в год?

– Может быть, – ответил шаман, снял шапку и принялся вынимать из нее траву и ветки.

– Да ну?! А вы?

– Я таким не занимаюсь, – сказал Устыыр и шапкой вытер лицо.

Сардан покряхтел, выплюнул набившуюся в рот грязь и попытался встать, но ступни соскользнули обратно в воду. Музыкант оглянулся в поисках упора и увидел две узкие колеи, разрезавшие ухабистую дорогу из деревни.

– Послушайте, Устыыр, попросите их отвезти нас к городу на повозке? Никаких сил не осталось.

– На какой повозке? – не понял Устыыр и грязной рукой провел по глазам, тоже заметил колею на дороге. – Ооюты не ездят в повозках.

2

Джэйгэ уложил почтовые мешки на спину каарзыма, затянул потуже ремни, но перехватил недовольный взгляд животного и немного распустил веревки. Каарзым поворчал, поводил спиной, чтобы усадить тяжелую поклажу удобнее, и впал в обычное свое состояние депрессивного безразличия. Джэйгэ взял поводок и, пригибая животному голову, чтобы не зацепить рогами притолоку, вывел из загона. Хозяин постоялого двора, старик, любитель поболтать и покурить, помог со вторым каарзымом – тот был нагружен сверх всяких приличий. По-хорошему почта должна была выделить в поход трех животных, но, очевидно, чиновники посчитали за третьего зверя самого Джэйгэ.

Рядом собирали поклажу возвращавшиеся на юг торговцы, трепались о чем-то на своем языке. Из дверей несло варившимся в котле жирным мясом, и сновала туда-обратно, пыхтела, рычала и похохатывала жена хозяина постоялого двора, имя которой, в силу возраста, нужно было называть дважды. Южане не знали этого обычая, и уязвленный старик не смотрел в их сторону и не желал признавать, что на одной земле с ним живут такие негодяи.

У ворот загона шастали важные курицы и, сварливо кудахтая, шарахались от роскошных хвостов каарзымов.

– Рога пора подпиливать, – сказал хозяин постоялого двора и похлопал второго каарзыма Джэйгэ по шерстяной шее. – Лишний вес тянут. Без рогов еще два мешка вынесет.

Старик подумал, потрепал зверя за морду и добавил:

– Хотя умные люди мысль говорят, чем больше рога – тем довольнее зверь. А без рогов хиреет, как рыба без воды, и дохнет.

Южане из Матараджана и Великой Нимы называли каарзымов ооютскими оленями. У этих тяжеловесных, неповоротливых зверей были толстые ветвистые рога, мешавшие ходить густыми лесами, и столько шерсти на спине, что любой северный мороз им был нипочем. Длинный белоснежный хвост, похожий на девичьи волосы, никогда не стригли, и он волочился безвольно по земле, сгребая пыль и цепляя колючки, – кто-то из древних придумал, будто таким образом зверь получает кровь от родившей его земли, и если хвост обрезать, то каарзым умрет. На практике эти домыслы не подтверждались, но ооюты, не слишком-то верившие в отжившие себя суеверия, боялись как бы чего ни случилось…

Благодаря широким копытам звери легко ходили по болотам и сугробам, за что ооюты любили своих каарзымов куда больше дорогих лошадей, не слишком живучих на севере. Каарзымы были медлительны, но они давали много молока, шерсти, из шкур их ооюты делали не только одежду, но и стены летних шалашей, а мясо и жир ели по праздникам. Ооюты считали свою страну землей каарзымов, приносили им подношения и редко ездили на них верхом.

– Далеко до города? – спросил Джэйгэ.

Старик заинтересовался. Джэйгэ походил на бывалого скитальца, и хоть борода его еще не покрылась пылью седины, на лице пролегли резкие, отрывистые морщины, кожа обветрилась и затвердела, как яблочная кожура, а глаза смотрели на мир с тоской и скукой, будто бы весь мир для этого человека – серая стена. Одежда была под стать – помятая, пыльная шапка с мехом наружу, грубая волчья доха, на поясе мешочек из коровьего желудка рядом с небольшим мечом с потрескавшейся рукоятью, и старый березовый лук на плече. По всему видно, что этот человек прошел чуть ли не весь Ооют, а спрашивает о городе…

– Как солнце встанет – доберешься, – сказал старик.

– Как?! – Джэйгэ так опешил, что плохо закрепил ремень и один из мешков свалился в ноги каарзыма. – Южанин говорил, что я дойду сегодня.

Крайний срок доставки почты истекал до захода солнца.

– Раньше так было, – кивнул старик. – У старой дороги сворачивали через деревню в лесу, но теперь люди в обход ходят. В лес идти не решаются. Две зимы назад один парень глазами наредника видел. Деревня пустая теперь, одни волки воют. Новая дорога огибает холмы.

– Но пройти по старой еще можно?

– Живые там не ходят.

– Я спешу.

Старик печально улыбнулся.

– Эйээх! Мертвецам золото ни к чему, парень, – сказал он.

– А живым ни к чему без него.

– Себе и без золота пригодишься, – старик посмотрел на Джэйгэ серьезно. – Из леса уже целую зиму никто не выходил. Не сворачивай туда, парень. Поживи пока.

Джэйгэ нервно отвернулся и дернул уздечку каарзыма.

– Не сверну, – сказал он.

Джэйгэ поспешил по дороге, ведя сцепленных каарзымов за поводок. Тропа скоро уткнулась в опушку и повела в обход леса. Джэйгэ поглядывал на темную зеленую листву, на вздрагивающие под резкими порывами непостоянного ветра ветви, на иголки и размышлял. Последние две недели он постоянно спешил, спал через раз, устраивал привалы только когда совсем кончались силы – и всё равно опаздывал. Он разложил в уме маршрут последнего месяца, вспомнил почтовую карту и прикинул, где мог ошибиться. И ничего не придумал. Потому что он не ошибся. Да, он долго обходил горы, но, во-первых, в горах не было дороги (по крайней мере, о ней не знали местные), а во-вторых, вокруг были разбросаны селения, где нужно было собрать отправления. Другой дороги не было, а значит, весь маршрут из Арын-Абе до Эрээсина изначально был составлен так, что нельзя было уложиться в срок. Что это – халатность составителей, которые в жизни не выбирались дальше своих контор и представляли мир по картам и цифрам, или намеренная ошибка, вредительство? Ведь если Джэйгэ не вернется в срок, то не просто потеряет всё заработанное, а еще и получит штраф, и выйдет тогда, что последний месяц он прожил впустую! Не впустую даже – а вовсе зря! Терпел морозы, ливни, пробирался сквозь реки грязи, спасался от хищников, умирал от голода и отдавал последние куски перепуганным, измученным и надменным, кстати говоря, каарзымам. И ради чего? Чтобы стать еще беднее? Чтобы его, нищего почтальона, деньги положил себе в карман какой-то чиновник-вредитель, сидящий в теплом затхлом кабинете, где жизнь и смерть перепутались местами?

Еще один месяц, который не только не приблизит Джэйгэ к цели, а наоборот – отдалит… К цели и так давным-давно не видимой на горизонте, к цели скорее призрачной, чем реальной, к мечте, которая, несмотря на свою реальность, кажется игрой воображения.

Зачем я прожил этот месяц? – думал Джэйгэ.

И эту жизнь, – отзывалось эхо.

К чему вообще спешка? В ооютском языке до сих пор нет единых названий месяцев, а почта копирует южные порядки и выставляет сроки не по дням, а вообще по часам (используя для этого матараджанские термины)… Хорошо, наверное, ходить южными дорогами и считать шаги, и совсем не то пробираться болотистой степью и ледяными сугробами, без карты и троп – здесь и вправду ни к чему месяца… Иногда не знаешь, доберешься до города зимой или летом…

Джэйгэ споткнулся о камень, самодельная меховая шапка с наушниками съехала на глаза. Джэйгэ снял ее, распрямил. В подкладке за околышем звякнули монеты. Всего семь джагыр – семь монет за пять лет работы на почте. Год его жизни стоил не сильно больше одной монеты. Кому он такой нужен? Сколько можно купить за такие деньги? Старого хромого каарзыма? Дырявую доху? Кадку бидсэха? Джэйгэ посмотрел на равнодушное небо, на равнодушный мир. Всему этому миру было плевать на него, нищего и никчемного бродягу с семью монетами, который вскоре, выплатив штраф, станет еще беднее… Сколько останется тогда? Четыре монеты? Три?

Всю свою жизнь Джэйгэ шел к призрачной цели, всю свою жизнь имя ее произносил он как песню, и имя этого покрывало весь мир своей красотой и как будто говорило, что ради красоты этого имени стоит жить… Но сейчас – впервые в жизни – Джэйгэ не хотел его вспоминать. Ему было стыдно. Стыдно за свое ничтожество, за то, что долгие годы потратил он на то, чтобы приблизиться к цели – а в результате отдалился еще дальше.

Джэйгэ остановился.

От петлявшей у опушки дороги отходила узенькая тропка, заросшая молодой травой, и терялась в лесных зарослях. Короткий путь, о котором говорил старик. В конце концов, горько подумал Джэйгэ, я не стою на месте. Ведет же куда-то меня дорога? И если я до сих пор никуда не дошел, то, может быть, это потому, что шагал слишком медленно?..

Джэйгэ свернул в лес и потянул за собой каарзымов.

3

Узкие колеса оставили шрамы на мокрой дороге, огибавшей каждую горку и каждый ничтожный пригорок. Жужжала и шипела хмурая степь.

Лишившийся музыкальных инструментов Сардан неуклюже шагал впереди и сутулился без тяжелого ящика. Устыыр, тоже потерявший один из бубнов, еле тащился следом и назойливо звенел привесками на шубе. Ашаяти замыкала шествие и вела за собой трех артельных каарзымов.

Музыкант внимательно разглядывал разбитую следами колею. Похоже, прошедшую здесь не так давно повозку сопровождали пешие люди. И не только люди – Сардан показал шаману на необычные следы копыт, но Устыыр сделал вид, что занят своими мыслями и замечание проигнорировал.

– Неблагодарные люди, – бухтела позади Ашаяти. – Ты им добро, а они тебе не то, что монетки медной, ни куска хлеба, ни стакана воды, ни хотя бы спасибо… Злые такие, как будто мы у них детей съели! Ты ему гриву гладишь, а он тебе пальцы откусить лезет. От такого народа в награду разве что дубиной в ухо получить можно…

– С тех пор как мы с тобой познакомились, – подал голос Сардан, – нас отовсюду провожают дубиной в ухо.

– Это потому что у тебя руки из задницы, – решила Ашаяти.

– Некоторые люди ведут за собой беды, как каарзыма за поводок, – вступил неожиданно Устыыр. – Некоторые же люди сами изнутри беды, завернутые в кожаный пузырь. Ваша жена – большая беда, оказывается. В Ооюте таких возвращают родителям.

– Ничего себе! – воскликнула Ашаяти и посмотрела на Сардана. – У тебя есть жена?! Первый раз слышу!

– Кажется, господин шаман принял тебя за мою жену.

Ашаяти ахнула от возмущения и даже выпустила поводок.

– Меня?! – воскликнула она. – Скажи ему, что, если он еще раз назовет меня твоей женой, я залью Ооют морем его слез.

– Он и сам понимает матараджанский.

Шаман холодно посмотрел в небо, пожевал залезшую в рот бороду.

– Всё равно скажи, – упорствовала Ашаяти.

– Она девушка деликатная, – извинился Сардан перед шаманом. – Когда мы с Ашаяти познакомились, она решила, что я ей что-то должен, и с тех пор ходит за мной, пока я это что-то ей не отдам.

– Что ты можешь мне отдать? – проворчала Ашаяти. – У тебя ничего нет, ничего не было и не будет.

– Мое пылкое, любящее сердце, например.

– За него и медяка не получишь.

– Любящее сердце лучше медяка.

– Съедобное если… А от твоего все кишки наружу вывернет.

– Сколько в тебе злобной нежности…

– В любом случае, не воображай себе ничего. Я хожу за тобой потому, что это может принести выгоду. Если один раз тебе обещал золотые сундуки целый ханараджа, то может пообещать и во второй раз, и тогда я своего уже не упущу. Это точно выгоднее, чем разносить пиво в Веренгорде.

– Добрая улыбка ценнее мешка монет.

– Чушь. Дашь мне мешок монет за улыбку?

– У меня нету…

– Вот и помалкивай.

– Такая любовь. Короче говоря, Ашаяти ходит за мной следом, пока я не раздобуду ей сундук с золотом.

– Два.

– Пусть два. А что потом?

– Потом я тебя прибью и закопаю.

– В таком случае – три сундука.

– Как скажешь, тогда и на могилке камешек положу.

– А любовь?

– Понятия не имею, что это такое.

– Тогда четыре сундука.

– Так я тебя никогда не убью, – расстроилась Ашаяти.

– Не обижайся.

Шаман закивал сам себе.

– С плохой женой не нужно и врагов, – сказал он.

Ашаяти что-то проворчала, но, кажется, сама не разобрала что. Устыыр долго молчал, поглядывая в темнеющее небо, и вскоре заморосил дождь. Степь притихла, и шаман совсем помрачнел.

– Небо протекает, – сказал он наконец. – За шиворот течет, вам больше незачем здесь ходить. Иэзи умер, я отведу вас обратно, в Матараджан.

Сардан обернулся и удивленно взглянул на шамана. Тот напряженно таращился в точку где-то впереди.

– Ну что вы, нам рано возвращаться, – сказал Сардан. – Нужно закончить начатое. Почему в деревне возник дух?.. Откуда он взялся? Что его привлекло?.. Я не знаю, я размышлял над этим, но так ни до чего не дошел… Духи ведь не появляются из ничего – их что-то зовет из междумирья, что-то живое, вы и сами знаете. Страдания, например, желания, надежды, боль и отчаяние. Иногда и радости тоже. Бывают, конечно, и духи насекомых, животных, даже растений, но они почти всегда безвредны для человека и видимы не так часто. В артели мы, как правило, имеем дело с теми, которых призывают в наш мир человеческие страсти. Но что привлекло духа в колодце?.. Вы знаете?.. Трупа внизу мы не нашли, хотя, конечно, не то чтобы так уж искали. Никто туда вниз головой не падал, в деревне никто никого по злобе не зарезал, никто не тронулся от горя умом, никто, кажется, и не женился! То есть, ничего особенно страшного не произошло, повседневная рутина. Что же случилось, господин Устыыр? Пока мы этого не узнаем, пока не найдем ответственного за произошедшее – дух может вернуться. Я скажу больше – он вернется наверняка! Потому что откуда-то он ведь взялся? Откуда же? У меня нет догадок, – Сардан развел руками. – Я не могу закрыть глаза на случившееся с этим ничтожным, на первый взгляд, колодцем. У меня много вопросов и ни одного ответа. Нам нельзя возвращаться в Матараджан, господин шаман. Пока я не найду, что привлекло духа в наш мир, никто моей работы в артели не примет. Еще и отчитают за безалаберность, а у меня и так репутация…

Устыыр поморщился, но Сардан, шедший впереди, этого не заметил.

– Я много думаю, музыкант, – сказал он. – У меня достаточно мыслей, хотя я и не знаю всех. Вы мучаете свои инструменты, но не знаете слов. Только шаманы говорят с иэзи на одном языке. Южные жены тешатся вашей музыкой. Отдайте им ее всю. Так вы, наверное, будете ближе Верхнему Миру – и меньше горя принесете Среднему. Бесконечное количество зим и бесконечное количество ночей шаманы Ооюта повелевали иэзи без гулящих запевал.

Вдруг шаман замолчал, насупился и замедлил шаг. Ашаяти, не слушавшая что он там говорил, ткнулась плечом Устыыру в спину, а первый в упряжке каарзым сладострастно уложил большую голову девушке на плечо. Она отпрянула и посмотрела на зверя с неодобрением.

Сардан обернулся и перехватил взгляд Устыыра. Тот таращился на лужу недалеко от дороги и вытоптанную землю вокруг.

– Здесь повозка остановилась, – догадался Сардан. – Постояла некоторое время. Ее, похоже, вытягивали из грязи, намесив болото, а потом поехали дальше.

Шаман вяло кивнул, обернулся и уставился на пригорок возле ямы. Скорее даже курган. На вершине его – возле груды камней – кто-то стоял. И, несмотря на не такое и большое расстояние, глаза никак не могли уловить очертаний фигуры, как если бы она была дымом.

– Может, этот человек что-то знает. Пойдемте поговорим, – сказал Сардан не слишком уверенно и шагнул к холму, но Устыыр резко ухватил его за руку и оттянул обратно.

– Это не человек, – сказал шаман.

Сардан отшатнулся, посмотрел на Устыыра растерянно и не придумал что сказать.

– Подождем, пока уйдет, – добавил шаман почти шепотом.

Ждать пришлось долго. Дождь разбушевался, закончился и начал накрапывать снова. Солнце, выглядывавшее временами из-за дырявых туч, проплыло через зенит, а каарзымы выгрызли придорожную траву.

Сардан отошел к Ашаяти, но за несколько часов они не сказали друг другу ни слова. Фигура на холме не шевелилась, и в ее неподвижности было столько напряжения, что напряжение это передалось людям внизу. Сардан накрылся от дождя легким плащом для музыкальных инструментов и попытался им же прикрыть Ашаяти, но она неловко отстранилась и пока искала во вьюках чем бы прикрыть себе голову от вновь начинавшегося ливня, – силуэт на горе незаметно растворился.

Первым к вершине двинулся шаман, но на полпути остановился, скривился, проворчал что-то сквозь зубы и отказался подниматься выше. Он силился рассмотреть сваленные наверху камни со склона, но едва ли что-то видел. Сардан обошел Устыыра и поднялся на самый верх, огляделся, но никаких таинственных фигур рядом уже не было. В высокой траве была навалена груда камней, а вблизи оказалось, что это какой-то разбитый столб метра три высотой. Сардан хотел было подойти еще ближе, чтобы разглядеть руины получше, но снизу раздался голос Устыыра:

– Не трогайте ничего!

– Что это такое? – спросил Сардан, держась от развалин на некотором расстоянии.

Что-то смущало его в этих камнях, отталкивало, он чувствовал присутствие некой энергии, но не мог точно определиться в своих ощущениях.

– Что видят ваши глаза? – в свою очередь спросил Устыыр, и Сардан в двух словах описал сваленную в траве кучу камней.

Некоторые из них были покрыты орнаментом, не слишком затейливым, со скругленными линиями. Может быть, это могила? – подумал Сардан.

– Это сэргэ, – сказал снизу Устыыр. – Уходите быстро!

Сардан разглядел среди камней железные кольца, остатки небольших цепей и обрывки цветных тканей, которые разнесло ветром. Непонятное давление стало сильнее, и Сардан поспешил отойти от развалин.

– Что такое сэргэ? – спросил он Устыыра.

– Граница улуса, – шаман в волнении мял пальцами серебряные и медные привески на поясе дохи. – Ритуальная коновязь для людей и демонов. В старину улусы ставили сэргэ, чтобы не заходили чужие.

– Сейчас их не строят?

– Нет. Ооют теперь другим стал.

– Значит, мы можем пройти?

– Нет. Чужим нельзя ходить возле сэргэ.

– Но если за ним никто не следит…

– Когда умер род, все живые ему стали чужими. Мертвые живут в сэргэ. Сломать сэргэ – большое проклятие!

– Думаете, его разбили недавно?

– Да, пойдемте быстро, – Устыыр развернулся и поспешил вниз с холма.

Сардан заторопился следом.

– Из-за разбитого сэргэ мог появиться в колодце дух? – спросил Сардан, не поспевавший за шаманом.

– Да, – ответил тот, но в голосе его музыкант не услышал уверенности.

– Нужно было все-таки расспросить человека, стоявшего у руин.

– Я говорил вам словами, музыкант, то был не человек. Посмотрите в землю, найдите его следы.

Сардан остановился и обернулся. Вокруг разрушенного сэргэ в мокрой земле отпечатались следы людей, поднявшихся от повозки внизу. Они растоптали весь склон. Стоявший у обломков ушел в противоположную сторону, но никаких отпечатков Сардан там не увидел. Дождь моросил ледяными каплями, и музыкант поспешил вернуться на дорогу.

4

Тропинка путалась в колючих зарослях. Гнутые ветви лиственниц свисали к самой земле, перепутывались там с можжевельником. Джэйгэ часто останавливался и коротким мечом прорубался сквозь тугие кусты, искал обходные пути. Когда-то давно здесь и правда можно было скорее добраться до города, но те времена давно прошли, и Джэйгэ засомневался в успехе и подумал, что зря поспешил свернуть с опушки. Как бы еще и не заблудиться…

В лесу стояла хмурая тишина, и каарзымы капризничали, озирались вокруг, трясли головами, бурчали что-то и норовили свернуть непонятно куда.

Только опыт многолетних скитаний по лесам и степям Ооюта вел сейчас Джэйгэ сквозь заросли в нужную сторону.

И вдруг Джэйгэ остановился, будто наткнулся на что-то грудью. Он не сразу понял, что случилось, оглянулся с дрожью – и увидел в зарослях одичавшие яблони. Их аромат растекался в молчащем хвойном лесу, и Джэйгэ осознал наконец, что за сила остановила его – сила воспоминаний.

Перед глазами его возникло лицо Сююрин – в тот миг, когда он впервые увидел ее сидящей под дикими яблонями на лавке у летней юрты. Оно мелькнуло, как солнечный луч между листвой, а он отпрянул тогда, ослепленный на всю жизнь. До этого краткого мига вечности Джэйгэ и не знал, что у яблонь есть запах.

Сююрин тогда услышала шаги и, всё еще наполовину скрытая дрожащими на ветру листьями, подняла на Джэйгэ взор и улыбнулась, и улыбка эта, похожая на склонившийся к молочной реке лепесток розовой лилии, коснулась его сердца. Глаза Сююрин, прищуренные с некоторой неловкостью, глаза ее, в которых отражался бледно-лиловый закат, вобрали в себя всё прекрасное, что когда-либо видел Джэйгэ в мире и что когда-либо еще мог бы увидеть. Она смотрела на него, и волосы ее тихонько шевелились вместе с яблочными листьями, перебираемые пальцами ветра, и запах яблок, кисловатый и такой мягкий, что его трудно было уловить, – стал запахом жажды. В тот день Джэйгэ ничего не сказал, робкий, смущенный, как будто встретил айыы Верхнего Мира, богиню И Юмекуш, что насмешливо видит насквозь весь мир, и он кивнул неловко непонятно куда и поспешил убежать. И с той поры искал повода вновь заявиться в ее сад, вышагивал с самого утра вокруг тонкой оградки и надеялся разглядеть Сююрин между игривыми листьями. Он знал ее с самого детства, но до сих пор не сказал ей ни слова. И внезапно – в один миг – она стала центром его мира…

Встречи были скоротечны. Целыми днями безмолвным призраком бродил Джэйгэ мимо яблоневых зарослей, шатался туда-сюда у калитки из прутиков в надежде увидеть ее хоть на мгновение – а увидев, бежал в смятении, счастливый и несчастный. Его мир обретал краски лишь с запахом яблонь, а слова Сююрин рождали музыку. Всё остальное окутывал туман, разъедала сырость, покрывали тучи и бесконечная нужда.