Сочинения. Том 3

О доказательстве Галена

Логические построения стоиков и структура аргументации, сложившаяся в рамках платоновско-аристотелевской традиции, имеют разное смысловое значение для развития античной науки. Трактат «Об учениях Гиппократа и Платона» возвращает нас к фундаментальным проблемам ее истории: способам познания, методам доказательства и поиску истины как таковой. Этот источник помогает нам понять, как принципы познания стоиков и метод доказательства, развиваемый Галеном, влияли на теорию и практику медицинских школ врачей-эмпириков и врачей-рационалистов.

Анатомические вскрытия, как опытный способ верификации в медицине, являются основой аргументации Галена. Альтернативой такого опыта являются всевозможные способы умозрительных спекуляций, сопровождаемые произвольными наборами риторических приемов. Дискуссия, которую ведет Гален со своими оппонентами, является частью более широкой проблемы, существовавшей в истории древнегреческой мысли еще во времена Гиппократа. Дж. Ллойд обозначает ее как соотношение использования диалектического метода, или метода философской беседы, построенной на полемических приемах, и методов аподиктического доказательства, основанного на строгих требованиях к аргументации[85]. Соотношение аподиктического и диалектического методов было предметом серьезных разногласий. Аподиктический метод исключает возможность вероятностных суждений. Он основан на логической необходимости и фактах реальности, что позволяет ученому стремиться к безусловной истинности суждений. Диалектический метод не исключал возможности вероятностного суждения и во многом основывался на стремлении убеждать любой ценой, используя софистические посылки, которые неприемлемы для естествознания в целом и медицины в частности. Гален, как и Аристотель, наряду с аподиктическим методом выделял диалектический способ доказательства, не отвергал его до конца, но считал, что в медицине опасно вероятностное суждение. По его мнению, только научные посылки обращаются к сущности исследуемого. Диалектический метод у Галена – это доказательство, исходящее лишь из вероятностных, правдоподобных посылок:

2.3.10. Все прочие посылки являются только внешними по отношению к этой сущности. Некоторые нужны для упражнений в диалектике и для того, чтобы опровергнуть софистов, убедиться в том, что неокрепший ум на правильном пути, вести его к открытиям, порождая в нем вопросы и стремление сомневаться и действовать. Все эти посылки, если хочешь, можно называть упражнениями в диалектике или топике… но их надо строго отличать от научных.

Дж. Ллойд был одним из первых ученых, обративших внимание на то, что развитие эмпирических исследований в медицине (еще со времен написания «Корпуса Гиппократа») происходит в рамках стремления применять метод строгого доказательства. С этой точки зрения, принципы Гиппократа – идея этиологии, классификации нозологий, индивидуального принципа подбора лечения для каждого пациента – проявление аподиктического метода в медицинской теории и практике. Ярчайшим примером такого подхода, по мнению Дж. Ллойда, является трактат Гиппократа «О священной болезни». Он посвящен описанию клинической картины и методов лечения эпилепсии, которые в античной религиозной традиции связывались с мистическими явлениями.

Разумеется, следует четко различать факты, полученные в результате простого наблюдения и целенаправленного исследования, поэтому любые, пусть даже самые точные описания клинического случая необходимо относить к единичным наблюдениям. Именно такое значение имеют для Галена «поэтические доказательства», заимствованные Хриссипом из произведений Гомера или Еврипида. Однако описанное Гиппократом вскрытие мозга животных, страдающих заболеванием, по симптомам схожим с эпилепсией у человека, безусловно, следует отнести к фактам, полученным с целью выявления новых данных и подтверждения ранее выдвинутых гипотез. Иными словами, их можно считать полноценным естественнонаучным исследованием.

Трактат «О священной болезни» в этом смысле представляет собой резкое возражение всей сложившейся к тому моменту практике храмового врачевания, основанного на религиозном культе. Эпилепсия всегда расценивалась как явление, вызванное вмешательством сверхъестественных сил. Однако Гиппократ считает ее обыкновенным заболеванием:

Относительно болезни, называемой священною, дело обстоит таким образом: нисколько, мне кажется, она ни божественнее, ни более священна, чем другие, но имеет такую же природу происхождения, какую и прочие болезни. Природу же ее и причину люди назвали каким-то божественным делом вследствие неопытности и удивления, потому что она нисколько не похожа на другие болезни[86].

Он описывает эпилепсию в категориях дискразии, как и любую другую болезнь:

Но в ком эта болезнь возникла и возросла с детства, у того появляется привычка при перемене ветров страдать ею и подвергаться припадкам и преимущественно при южных ветрах. И освободиться от нее трудно, ибо мозг делается влажнее, чем требует природа, и слизь обильно изливается, так что происходят частые катаральные истечения, и нельзя уже больше сделать, чтобы мокрота выделилась или чтобы мозг осушился, но по необходимости он бывает орошенным и влажным[87].

Трактат «О священной болезни» примечателен не только тем, что представляет собой попытку предложить сугубо физические объяснения недуга, вызывавшего мистические ассоциации: наблюдение за пациентом в состоянии grand mal[88] действительно производит тяжелое впечатление. Гиппократ обращается к целенаправленному анатомическому исследованию для прояснения возможных изъянов в строении головного мозга, способных, по его мнению, вызвать данный недуг:

Это самое может всякий видеть на овцах, пораженных таким образом, и в особенности на козах, которые чаще всего поражаются этой болезнью, ибо, если рассечешь их голову, заметишь, что мозг влажен, изобилует водою и дурно пахнет, из чего, конечно, узнаешь, что болезнь, а не бог повреждает тело. Так же точно дело обстоит и в человеке; когда болезнь застареет, ее уже нельзя более лечить, ибо мозг объемлется слизью и разжижается, а разжиженный он обращается в воду, которая обходит мозг вокруг и заливает все вблизи, а поэтому чаще и легче делаются припадки эпилепсии[89].

По мнению Дж. Ллойда, единичные опыты вивисекций, описанные в «Корпусе Гиппократа», представляют собой важный этап внедрения аподиктического метода в медицину. Безусловно, применительно к концу V—началу IV в. до Р.Х. невозможно говорить о системном использовании вскрытий как элемента строгого доказательства. Однако, на мой взгляд, линия развития исследовательского метода в медицине очевидна: от единичных, хотя и вполне осмысленных, опытов Алкмеона и Гиппократа к Герофилу и его практике регулярного проведения анатомических вскрытий.

Трактат «Об учении Гиппократа и Платона» отражает проблему «диалектика vs аподиктика» на более позднем этапе развития античной мысли. При этом суть дискуссии, которую ведет Гален со своими оппонентами о методе доказательства в медицине, остается неизменной. Гален говорит о строгом доказательстве, основанном на результатах анатомических вскрытий, а его оппоненты – о методе, основанном на риторическом, этимологическом и других спекулятивных способах формирования умозаключений.

Для правильного понимания образа мысли представителей различных медицинских школ следует разобраться с тем, что предшествует процессу доказательства. В философии Платона определяющее место занимает понятие «эйдос». Для Платона «эйдос» – это идея, то есть идеальный вид, род и характер идеальных (совершенных) вещей, определенным способом находящаяся внутри материальных (несовершенных) вещей. «Эйдос» – это умопостигаемая форма, существующая отдельно от единичных вещей в качестве их определяющего начала. «Эйдос» выступает у Платона как определенное проявление идеального, сам способ организации бытия. В этом смысле «эйдос» равен другому термину античной философии – идее (ἰδέα) как первообразу, идеальному началу. Оба термина определяют имманентный способ бытия вещи. Кроме того, надо учитывать, что «эйдос» имеет самостоятельный онтологический статус, связанный не с миром материи, а с трансцендентным миром идей. В таком контексте взаимодействие между объектом и субъектом в процессе познания трактуется Платоном как общение (κοινόνία) между «эйдосом» объекта и душой субъекта.

В системе стоиков ключевое место занимает понятие «лектон»[90]. В буквальном смысле это – нечто, что возникает вследствие впечатления, которое прошло проверку разумом и содержание которого можно выразить словами. Под проверкой разумом, судя по всему, следует понимать некую «обработку» эмпирического опыта со стороны «ведущего начала». А.А. Столяров указывает, что «лектон» определяется как «мыслимая предметность», т. е. высказанное разумное представление осмысливается вне прямого отношения к конкретной ситуации. «Лектон» трактовался стоиками как нечто безразличное, лишенное положительной или отрицательной оценки, являлся только мыслительной конструкцией, связанной со словом (языковыми играми). Таким образом, лектон не имеет никакой идеальной сущности, это просто игра ума, иными словами, некое «обозначаемое». «Лектон» – это чистый смысл, а физический предмет есть та или иная телесная субстанция, с которой «лектон» соотнесен, но сам по себе он не является ни телесной, ни духовной субстанцией. Поэтому «истинность» или «ложность» у врачей, следовавших философии стоиков, не «аподиктична», в платоновско-аристотелевском смысле, а вероятностна, «диалектична» (иными словами они с одинаковой убежденностью могли сказать, что нечто существует или, напротив, не существует).

Обратим внимание на сущностную разницу значений понятий «эйдос» Платона и «лектон» у стоиков применительно к медицине. Отличие античных медицинских школ в практике врачевания основывалось на разных методологических принципах. Врачи-гиппократики с помощью аподиктического метода доказательства и идеи определяющего начала, в качестве которого выступал «эйдос» Платона, могли сосредоточиться на изучении имманентных закономерностей развития заболеваний и устройства организма человека. Врачи-эмпирики, используя принципы познания стоиков, были полностью сосредоточены на результатах непосредственного наблюдения и вероятностном содержании (вследствие использования гипотетического силлогизма) полученных на его основе мыслительных конструкций (т. е. именно того, что обозначалось термином «лектон»), что исключало постановку задачи получения достоверного знания о сущности заболевания и способах его лечения.

Гносеология стоиков как антипод платоновско-аристотелевской исходит из того, что опыт есть источник познания, а «идеи» Платона – лишь отвлеченные понятия рассудка. На вопрос «что можно знать о мире?» они отвечают, основываясь на критерии истинности сиюминутных чувственных представлений. Мышление изначально не имеет другого материала, кроме содержания ощущений. В то же время категориальный аппарат рациональной медицины, развивавшейся в русле фундаментальных идей Платона и аристотелевской теории познания, как раз и исходит из того, что можно постичь истину, используя правильные законы мышления. Применительно к медицине этот процесс начинается с соотнесения базовых понятий здоровья и болезни. Осмысление их авторами «Корпуса Гиппократа» предполагает существование идеально здорового организма и отклонений от состояния идеала как следствия патологии. Для развития медицины важно, что «эйдос», будучи идеальным образом материального предмета, позволяет совершенно определенно конструировать представления в дихотомии «норма—патология». Не случайно Аристотель дает определение «идеального здоровья»:

«Подобно тому как медицина имеет беспредельную цель – абсолютное здоровье человека, точно так же и каждое из искусств беспредельно в достижении своих целей, и к этому они больше всего стремятся; но те средства, которые ведут искусство к достижению его цели, ограничены, так как сама цель служит в данном случае для всякого искусства пределом»[91].

Врач-гиппократик, картина мира которого сформирована в рамках платоновско-аристотелевской традиции и который, в принципе, допускает существование идеально здорового человеческого тела, естественным образом обращается к анатомическим исследованиям. Исходя из этого становится понятной исследовательская программа Герофила: во-первых, он ищет факты, необходимые для описания нормальной анатомии и физиологии человека по принципу «как устроен человек идеально здоровый?»; во-вторых, он допускает искажение идеальной анатомо-физиологической системы под воздействием внешних факторов, приводящих к развитию заболевания; в-третьих, ему понятен сам подход описания внутренней среды человеческого тела в категориях идеального «красиса» или «дискразии», наоборот, описывающей состояние болезни. Все это является следствием осмысления материального мира сквозь призму «эйдоса».

Напротив, «лектон» представляет собой некий смысл, совпадающий с той или иной клинической ситуацией, носящий для врача сугубо ситуативный характер. Этот субъективно трактуемый смысл наблюдаемого врачом-эмпириком явления и определяет его тактику лечения. Именно поэтому врач-эмпирик искренне убежден в адекватности описания клинической ситуации с помощью умозрительной языковой игры, связанной условным смыслом. При этом, как ни парадоксально, он удаляется от гиппократовского принципа индивидуального подхода к пациенту и склонен к предельной схематизации лечения. Вероятностный характер суждений обесценивает связь между внешними проявлениями болезни и ее внутренними механизмами, скрытыми от непосредственного наблюдения. Более того, отсутствие интереса к анатомическим исследованиям у врачей-эмпириков связано с тем, что в основе теории и практики медицины лежали представления о принципах познания стоиков, существенно отличавшиеся от эпистемологии Аристотеля. Стагирит пытался установить внутреннюю связь понятий – вида и рода, частного и общего и т. д., следствием чего становится идея зоологических рядов и внимание к сравнительной анатомии. Мышление врача-эмпирика сосредоточено на конкретных эмпирических обстоятельствах. На практике это означает соотнесение мгновенно «схваченной» картины «манифестирующих симптомов» заболевания и существующих способов лечения. Каталептическое представление, путем которого постигается конкретный случай, является истинным в конкретный момент времени, поэтому нет никакого смысла в построении сложных патогенетических схем.

Подобный подход подвергается Галеном серьезной критике. В ряде фрагментов текста «Об учениях Гиппократа и Платона» последовательно проводится различие между научно обоснованными посылками, с одной стороны, и риторическими (или софистическими) – с другой. Это подтверждает мой тезис о том, что врачи-эмпирики сознательно пренебрегали открытиями Герофила. Кроме того, в «эйдосе» содержится закономерность, не зависящая от нашего сознания. Категорический силлогизм представляет собой инструмент познания, с помощью которого раскрывается возможность понять сущность идеальной закономерности (заложенной в «эйдосе») с помощью эмпирических фактов, с одной стороны, и правильных законов мышления – с другой. Очевидно, что целостная систематика мира живых существ, сравнительная анатомия и, применительно к медицине, идея последовательного, взаимосвязанного протекания в организме патологических процессов с установлением четкой классификации разновидностей болезней и их симптомов возможна только в рамках такой логики. Нетрудно заметить, что учение врачей-эмпириков, тщательно избегающее абсолютизации оценок физиологического состояния организма в дихотомии «норма—патология», основу которого составляет практический анализ конкретного симптомокомплекса, связано с гносеологией стоиков. В качестве универсального критерия истины ранние стоики используют понятие «каталептического представления», настаивая, что оно в точности описывает отличительные характеристики наблюдаемого объекта[92].

Моей задачей не является специальный анализ формальной логики стоиков – это дело историков философии. Однако, учитывая значительное внимание, которое Гален уделяет опровержению силлогизмов Хрисиппа, кратко напомню о подходе мыслителей Ранней Стои к проблеме умозаключений. С. Бобциен отмечает: «Логика стоиков – это, в сущности, логика, относящаяся к суждениям». Главный инструмент познания для них – гипотетический силлогизм[93]. Это означает, что у стоиков высказывание «истинное—ложное» сводится не к представлениям о вещах и к истинному постижению их сущности, а к логическому высказыванию, или утверждению, – сознательному обобщению результатов чувственного впечатления об этих вещах. Здесь важно мнение стоиков об «утверждении»: «Утверждением является то, что либо истина, либо ложь». В данном случае истинность и ложность – лишь свойства утверждений, и быть истинным или ложным – значит являться как необходимым, так и достаточным условием для того, чтобы что-то было утверждением. Иначе говоря, истинность у стоиков имеет не сущностное значение, которое мы встречаем у Платона и Аристотеля, а характер гипотетического высказывания. Это обстоятельство важно для понимания влияния стоицизма на медицинскую практику врачей эмпириков.

Гален весьма скептически настроен относительно этих силлогизмов:

2.3.18. Теперь же много найдется тех, кто обучен анализу силлогизмов, построенных из двух или трех посылок, а также тех, кто не делает различия между этими видами, тех, кто использует дополнительные большую или малую посылки. Иные же обучены разрешать силлогизмы посредством третьей или четвертой посылки.

2.3.19. Однако большую часть этих проблем можно разрешить иначе – более кратко, как показано у Антипатра, тем более что все это обширное хитросплетение силлогизмов – бесполезное дело, о чем свидетельствует и сам Хрисипп: нигде в своих сочинениях при доказательстве того или иного положения он их не использует.

Важно подчеркнуть основополагающую значимость гипотетического силлогизма в учении стоиков. С практической точки зрения главной для историков медицины является особая важность этимологических и «семантических» посылок, используемых для трактовки функций человеческого организма, которые Гален жестко критикует в своих трактатах.

По его мнению, они подменяют опытное изучение функций частей человеческого тела отвлеченными конструкциями и приводят к искажению представлений об устройстве организма:

2.2.5. Им должно быть стыдно использовать для научного доказательства риторические и непрофессиональные посылки, которыми полны книги Хрисиппа. Он призывает в свидетели то неспециалистов, то поэтов, а порой приводит даже столь любимую многими этимологию и тому подобные аргументы, ничего таким образом не доказывая, но лишь расточая впустую наше время. Мы же показываем, что такого рода посылки, лежащие в основе умозаключений, нельзя считать научными. Более того, даже решившись сражаться с ними на их территории, мы смогли показать, что и простые люди, и поэты свидетельствуют в нашу пользу не меньше, а порой даже больше, чем в их.

2.2.6. То же самое и с этимологей: как только у нас будет чуть больше времени, мы покажем им, что и она свидетельствует в их пользу не более, чем в нашу.

2.2.7. Но этот свидетель – шарлатан, поскольку этимология подчас может одинаково свидетельствовать и в пользу истины, и в пользу лжи, а иногда в пользу лжи свидетельствует даже больше, чем в пользу истины.

Очевидно, что применительно к феноменам, наблюдаемым в медицинской практике, подобный подход непригоден для формирования системной картины в рамках базовых категорий «норма—патология». Гален отмечает:

2.3.8. Все, оказывающееся за пределами этой линии рассуждения, является излишним и чужеродным. Именно в этом и состоит отличие посылки научной от посылки риторической, софистической или пригодной для школьных упражнений. Те, кто следуют Зенону и Хрисиппу, не научили нас ни методу, ни упражнению.

2.3.9. Поэтому в их книгах все посылки беспорядочно перемешаны. Часто они начинают с риторических аргументов, затем прибегают к диалектическим, далее идут научные, а затем – софистические. Они не понимают, что научные посылки обращаются к самой сущности исследуемого предмета и только ею и определяются.

Гален предлагает собственную оценку посылок:

2.8.2. Я называл первую их разновидность научной и аподиктической, вторую – полезной для обучения (это та, которую Аристотель называет диалектической), третью – убеждающей и риторической, четвертую – софистической. Я показал, что научными посылками являются те, что берутся от свойств, относящихся к самой сути исследуемого вопроса. Те, что берутся от прочих свойств, – диалектические; те, что от внешних свидетельств – риторические; те, что коварно используют какие-либо совпадения звучания слов или фигуры речи, – софистические.

Доказательство для Галена – это не просто «игра слов», выстроенных в формально правильном логическом порядке, а возможность установить необходимую связь между понятием и непосредственно самой действительностью. Здесь Гален обращается к категорическому силлогизму Аристотеля. Для достижения истины одной формальной логической правильности мало, требуется истинность посылок, в которых связь субъекта и предиката отражала бы связи, присущие самой действительности. В суждениях проявляется несоответствие мысли вещам и, как следствие, несоответствие слов мыслям, что и является главной претензией Галена к стоикам. Природная, видимая вещь условна, изменяема и конечна, на основе единичной вещи невозможно выяснить истину. Для методов познания в медицине это имеет сущностное значение: на основании единичного, пусть даже ярко проявленного симптома невозможно определить причину болезни. На основании одного наблюдения нельзя создать представление о нозологической форме и системно осмыслить результаты клинической практики.

Гален, в отличие от врачей-эмпириков, считает, что если посылки истинны, а связь между ними формально правильная, то мы имеем научное аподиктическое доказательство, то есть доказательство, основанное на логической неопровержимости. Вероятность, гипотетичность умозаключений стоиков не исключала возможность существования противоположного тому, что в них утверждается. Гален с помощью примеров из медицинской практики указывает на устройство человеческого тела, критикуя вероятностный характер суждений врачей-эмпириков. Для Галена доказательством может служить лишь аподиктический силлогизм, исходящий из истинных посылок. В противоположность «диалектическим» посылкам, научные, «аподиктические» посылки дают строгое научное, дедуктивное знание. Софистические умозаключения еще более мнимы, и, по мнению Галена, созданы исключительно в интересах полемики, так как такие посылки «еще дальше от сущности изучаемого вопроса» (фрг. 2.3.11). Таким образом, логические построения стоиков носят лишь частный характер, в них нет общего начала науки, которая исследует причины.

Гален постоянно возвращает читателя к двум, по его мнению, подлинно научным источникам знания, к которым уместно прибегать для разрешения медицинских проблем, – логике и опыту, полученному при проведении анатомических вскрытий. Здесь телеологический принцип в анатомо-физиологической системе Галена выступает не только в качестве фундаментальной методологической основы, но и как универсальный «объяснительный» механизм, обеспечивающий внутреннюю стройность его полемики с оппонентами.

Гален спорит с теми, «кто утверждает, что ни одно бессловесное животное не испытывает желаний и не гневается», и теми, «кто говорит, что в сердце находится начало нервов» (фрг. 2.1.1). Он исходит из понимания единства творения живых организмов. Герофил, систематически проводивший в III в. до Р. Х. в Александрии вскрытия человеческих тел, по мнению Галена, является важным и уважаемым представителем традиции Гиппократа. Вскрытия животных для Галена – главный метод экспериментальной хирургии и источник знаний в области сравнительной анатомии. Кроме того, в соответствии с концепцией Платона, согласно которой человеческая душа имеет трехчастное строение, высшие животные обладают двумя ее низшими частями, одна из которых – яростная – как раз и находится в области сердца. Гален указывает на это своим оппонентам, развивая преемственность своей аргументации по отношению к подходу Теофраста и Аристотеля:

2.2.3. Совершенно ложными являются те посылки, о которых я много рассказывал в первой книге: положения о том, что ни одно из бессловесных животных не испытывает желаний и не сердится – а именно это утверждают стоики – или что нервы произросли из сердца. О том, каковы по природе посылки, не соответствующие заявленному предмету исследования, много говорилось в моем трактате «О доказательстве». Там я разъяснил, в чем состоит научный метод, и в первой же книге трактата рекомендовал всякому, кто стремится что-либо доказать, прежде в нем поупражняться.

2.2.4. Я утверждаю, что лучше всего о научном методе писали древние философы – Теофраст и Аристотель во «Второй аналитике». Поэтому я и надеюсь, что мой ответ на утверждение о наличии трех руководящих начал в живом существе не займет много времени.