Дорога в Аризону

"Что случилось, Константин Андреевич? – встретила сборщиков хвороста всполошенная громким смехом Тася. – Что их так развеселило?". – "Да вот Топчин придумал, как осчастливить человечество и изменить время, не меняя его". "Топчин! Опять ты что-то отмочил?", – Тася подозрительно зыркнула на Толика. – "Да нет, ничего, Таисия Борисовна, мы просто шутили", – ответил за Толика Княжич, обняв примчавшихся к нему и обхвативших его ноги, как деревья, дочек.

Пока девочки и Тася варили суп, пацаны развлекали себя простецкой, но удалой игрой под названием "колбаса". Команде, за которую играл Тэтэ, катастрофически не везло. Перс, заявленный за команду соперников, крича дурным голосом, плюхался чугунной задницей точнехонько на согбенную спину Толика, да еще и норовил пришпорить его пятками. Толик взбрыкивал, боясь, что эту постыдную для него сцену увидит Ника, но Перс держался цепко, словно клещ.

Во время трапезы всеобщее веселье вновь вызвал Венька, от жадности обжегший язык горячим, как ад, супом, но выхлебавший, тем не менее, две полных миски и деловито попросивший добавки. После обеда жизнь стала совсем замечательной. Замечательно было сидеть, развалившись, вокруг костра, наслаждаясь сытостью и ничегонеделанием. Прополоскав в журчащей неподалеку речушке миски и ложки, часть класса во главе с Костей отправилась на поиски грибов, но не нашла ничего, кроме глупых толстых свинушек, которые географ посоветовал выбросить. А на поляне тем временем Дыба нажал на клавишу чудотворного ящичка под названием "магнитофон "Соната", и девятиклассники ритмично, как папуасы после успешной охоты, задергались под звуки песен "Бони М", "Арабесок", "Оттавана", "Чингис Хана", Джо Дассена и заводного малого по имени Африк Симон. Ника, раскрасневшаяся от костра и чая, двигалась  легко и пружинисто. На фоне полыхающих декораций осеннего леса она в своем белом свитере с азиатским орнаментом, с пелериной развевающихся волос и сияющими глазами, казалась сказочной птицей, опустившейся на поляну с неба по пути на юг. Перс, виляя лейблом Super Rifle над правой ягодицей, ломался перед Никой, словно эпилептик, ступивший на оголенный электрический провод. Толик неплохо освоил науку порывистых ритуальных телодвижений, именуемых современным молодежным танцем, и сейчас старался, как никогда. Однако восхитило это не строптивую Веронику, а Маринку Ставрухину, опечаленную внезапным, без всяких объяснений со стороны Толика разрывом и тщетно пытавшуюся воспламенить кромешно черные угли на пепелище их былой любви.

Возвращаясь из леса, Перс и Ника шли рядом и о чем-то негромко беседовали. Сзади верным оруженосцем шагал Кол и нес на плечах два заметно отощавших за время похода рюкзака – свой и Никин.

Глава 19

Через неделю стервец Дыба устроил одноклассникам еще одну "дискотеку" – драку стенка на стенку с пацанами из другой школы. Вообще-то, Максим, спокойный ироничный парень с чуть косящим левым глазом, вопреки своей устрашающей фамилии кровожадностью и склонностью к мордобою не отличался. Популярность среди сверстников он заработал благодаря совсем другому качеству характера – предприимчивости. Заработал в прямом и переносном смыслах. Еще в средних классах Дыба начал приносить в школу диковинные альбомные листочки, испещренные узкими волнистыми прорезями, напоминающими прорези для глаз в карнавальных масках. Листочки назывались трафаретами. Трафарет накладывался на схожий по размерам девственно чистый лист; ручка или карандаш, проникая в прорези, словно скальпель в отверстую рану, обводили их плавные контуры, которые затем заштриховывались фломастером или тем же карандашом – и вот на еще недавно пустом и белом листе появлялся иисусоподобный лик Демиса Руссоса или коллективный портрет участников группы "Назарет" с соответствующей надписью на английском языке. Аскетичные черно-белые изображения зарубежных певцов на бирже мальчишеских сокровищ котировались столь же высоко, сколь и приснопамятные жвачные фантики с пивными крышками в младые годы. Трафаретные полотна украшали собой заполоненные спортивными вымпелами стены мальчишеских келий или прятались в надежных тайниках, если родители усматривали в этих рисунках какой-либо вызов советским ценностям.

Аккуратно взрезав лезвием заштрихованные участки портрета иностранной знаменитости, школьник мог стать обладателем собственного трафарета, однако к тому моменту, когда каждый новый трафарет-назарет, плодясь, расходился по школе и переставал считаться дефицитом, Дыба успевал собрать с неравнодушных к западной музыке пацанов кругленькую сумму, взимая по двадцать копеек за каждую копию. На вопрос, откуда он берет заветные исходники, Макс отвечал уклончиво: "Знакомые знакомых в Москве подогнали". Существование трафаретов и скопированных с них полубожественных ликов держалось в строжайшем секрете от учителей. Если же, паче чаяния, школяра с компрометирующим его в глазах советских детей портретом все-таки хватала за шиворот хищная пятерня преподавателя, простофиля, в соответствии с неписаным мальчишеским кодексом чести, должен был уходить в глухой отказ, упирая на то, что нашел зловредную бумажку где-то на улице, а где именно – не помнит. И упаси его Бог в такой ситуации показать на кого-то из своих товарищей: предатель до конца своих ученических дней считался бы среди пацанов изгоем, общение с которым позорно и недопустимо. Подобная кара страшила мальчишек гораздо сильнее учительского и родительского гнева, а потому Дыба продолжал безнаказанно пропагандировать в среде одноклассников культ западных личностей музыкального пошиба.

Со временем к бумажным трафаретам в ассортименте Дыбы добавились вырезанные из хлебных кульков кусочки целлофана с запечатленными на них автографами величайших людей современности – Владислава Третьяка, Вячеслава Фетисова, Федора Черенкова. Блистательные рыцари спорта расписывались, естественно, не на целлофане, а, по традиции, – на бумаге. На прозрачный целлофан их автографы с помощью ручки и природной сообразительности переносил ушлый Дыба, превращая, таким образом, целлофановый лоскуток в матрицу для последующего копирования. Копии выполнялись на бумаге или том же целлофане, для чего Макс с силой водил шариковым пером по всем линиям, загогулинам и закорючкам бесценной росписи, оставляя на подложенной под матрицу поверхности вдавленный отпечаток. После этого оставалось обвести отпечаток ручкой – и можешь считать себя полноценным человеком: ведь у тебя есть автограф самого Черенкова! Тариф за копию был тот же самый – двадцать копеек с носа: Дыба был нежадным парнем и цены на свои матричные услуги не задирал.

Автографы спортивных гениев пользовались у пацанов таким же спросом, что и трафаретные портреты гениев музыкальных. Тем более, что добыть вожделенный росчерк, продравшись после игры к кумиру сквозь толпу таких же оголтелых сверстников, было непросто. Сам Дыба рьяным спортсменом не был и вообще, по его собственным словам, накачанный мозг предпочитал накачанным бицепсам и трицепсам, планируя по окончании школы поступить в Институт народного хозяйства имени Плеханова, годам к 50-ти выйти в дамки на черно-белой доске жизни и возглавить Министерство внешней торговли СССР. Но футбол пока еще не обремененный министерским портфелем и даже студенческим билетом Дыба, как и большинство пацанов, любил и, начиная с 8-го класса, иногда играл в детско-юношеском первенстве города за школьную сборную, составленную, в основном, из его одноклассников, ведомых мастером финта и пыра Ветлугиным. Во время одного из таких поединков у Макса, усердно вспахивающего кроссовками левую бровку поля, и случился конфликт с игроком противоборствующей команды. Говоря прямо, вины Макса в этом инциденте не было ни грамма. В жестком контактном стыке Дыба чисто, по правилам выбил мяч из-под ног хавбека соперников. Оппонент, впрочем, думал иначе и, срывая злость за сорванную атаку, ткнул уже удалявшегося к своим воротам Макса ладонью в спину, помянув при этом нехорошим словом какую-то безымянную распутную женщину. Подло атакованный сзади Дыба развернулся и толчком в плечо вернул обидчику долг, вежливо поинтересовавшись: "Ты чо, образина, совсем нюх потерял?!". Утратившая нюх образина тут же бросилась на Макса с кулаками. Драка закончилась, едва начавшись. Переливчатый судейский свисток заменил собой команду "Брейк!", и Николай Петрович, арбитр матча и по совместительству тренер детской футбольной секции, изгнал супротивников с поля.

После игры, которую Ветлугин и С° выиграли с перевесом в два мяча, вспыльчивый недруг Макса в сопровождении опричной свиты явился во вражеский стан, взывая об отмщении. На защиту Дыбы железобетонной стеной встали его приятели. Завязалась нервная словесная перепалка, изобилующая оборотами вроде "Э, чо ты фармазонишь, а?!". – "А чо ты такой дерзкий?! Нарисовался – хрен сотрешь, что ли? Выпердыш кровавый!". – "Я тебя ща по стенке размажу!". – "Ты чо, маляр-штукатур, чтоб по стенке размазывать? Обломайся!". Обидные слова и взаимные упреки летели во все стороны, как искры бенгальского огня. Массовая потасовка могла вспыхнуть в любую секунду. Страсти вновь погасил прибывший к месту столкновения Николай Петрович, прогнав пацанов со стадиона и пригрозив сообщить о ЧП в их школы. После этого невысокий, но вертлявый, как обезьяна, то и дело сплевывающий под ноги собеседнику парнишка из лагеря агрессоров предложил: "Короче, сейчас давайте разойдемся, а в среду после школы встретимся у типографии – стенка на стенку. С каждой стороны – не больше 10 человек. Согласны?". Предложение было принято, благо и те, и другие учились в школе в первую смену.

Драки стенка на стенку между городскими мальчишками проходили у забора местной типографии – на пустыре, чей незатейливый вид украшали ржавые мусорные баки, холмики пустых картонных коробок и прочего бумажного хлама, а по вечерам – группки мирно выпивающих после напряженного трудового дня рабочих. Именно на этом пустыре, согласно легенде, некогда состоялась самая знаменитая и кровавая в истории города драка. Одни старожилы утверждали, что драка продолжалась три дня, другие говорили, что она длилась целую неделю. Но и те, и другие сходились во мнении относительно причины сражения: главный городской хулиган Юрка Кострецов по прозвищу Кость и местный спортсмен, призер юношеского чемпионата РСФСР по боксу, чье имя история не сохранила, не поделили девушку – красавицу-скрипачку с тонкими и нежными, как лепестки, пальцами. Очень скоро драка между сторонниками Кости и боксера переросла в масштабную битву. Отовсюду к пустырю сбегались старшеклассники, пэтэушники, студенты, молодые работяги и даже умудренные жизнью мужики-грузчики, пополняя ряды схлестнувшихся в смертельной схватке дружин, пока, наконец, пустырь не превратился в огромный копошащийся клубок человеческих тел. Это было настоящее поле брани: брань, проклятия и стоны носились над пустырем, поднимаясь к мутному солнцу, затянутому тучами взбаламученной сотнями ног пыли. Иногда из этого чудовищного муравейника ненависти выползали изнемогавшие от усталости и ран бойцы, отплевываясь кровью и выбитыми зубами. Собрав последние силы, они поднимались и шли домой. Там смазывали раны целебным йодом, обматывали их бинтами, жадно пили воду, рвали уцелевшими зубами хлебные краюхи и возвращались на пустырь, чтобы снова бить, бить, бить, шалея от запаха и вида крови… Милиционеры пытались остановить сражение, бесстрашно бросаясь в самую его гущу, но толпа, словно ненасытная тварь, пожирала их, и вот уже стражи порядка сами становились участниками драки, остервенело дубася непонятно кого непонятно за что. Один из милиционеров, кудрявый сержант-балагур, в итоге сгинул в этом месиве бесследно: когда все закончилось, на поле битвы не нашли ни его самого, ни даже кокарды с его фуражки. Стянутые к пустырю пожарные окатывали дерущихся водой из брандспойтов, но и это не помогало…

Спас мужчин города от самоистребления начальник местной милиции, осененный гениальной идеей. По приказу начальника на пустырь доставили девушку-скрипачку – ту самую, из-за которой все и началось. Голосом, полным мольбы и отчаяния, девушка крикнула в милицейский рупор: "Пожалуйста, остановитесь!". Мало кто из дерущихся услышал ее, но Кость услышал. Гаркнув на весь пустырь, как сто милицейских рупоров: "Ша! Хватит!", он, шатаясь, подошел к скрипачке, упал перед ней на колени и сказал, что подчинится любому ее приказу. И если она прикажет ему умереть, он умрет сию секунду, а если прикажет ему убраться прочь с ее глаз, он исчезнет и никогда впредь не потревожит ее покой. Потому что любит ее больше, чем жизнь и хулиганскую вольницу. Потрясенная до глубины души столь страстным и самоотверженным чувством скрипачка не могла не ответить Кости взаимностью и отдала ему свое трепетное девичье сердце и руку с пальцами тонкими и нежными, как лепестки.

Впоследствии Кость стал главарем печально известной банды налетчиков, грабившей ювелирные магазины, а скрипачка – его преданной спутницей. Во время очередного налета в московском переулке их ждала засада. Скрипачку смертельно ранили в перестрелке. Она умерла на глазах у Юрки со словами: "Сдайся легавым… Не хочу, чтобы ты умирал…". Кость выполнил наказ любимой и предал себя в руки правосудия. На допросах и в суде он полностью признал свою вину, однако на второй же день пребывания в колонии с голыми руками бросился на конвоира и был застрелен часовым на вышке. Скончался Кость с блаженной улыбкой на устах, видимо, предчувствуя скорую встречу в селениях небесных или в аду со своей скрипачкой. А боксер, которому скрипачка тогда предпочла Юрку, стал членом сборной Советского Союза, чемпионом Европы, счастливым мужем, отцом и уважаемым человеком. Так гласила легенда. Что было в ней правдой, а что – вымыслом, доподлинно неизвестно, но пустынную поляну у типографии в городе издавна называли Скрипачкой. Более удобного места для схватки мальчишкам было не найти, да и искать нужды не было.

Бойцовские пары в ходе "настенного" поединка складывались произвольно, по принципу "На кого глаз упадет", за исключением тех пацанов, чьи взаимные претензии друг к другу и стали причиной драки. Использовать ножи и кастеты, так же, как и бить упавшего наземь или запросившего пощады соперника, запрещалось. Главная опасность для драчунов заключалась в том, что в рядах противника могли оказаться "наемники" – специально вызванные для подкрепления дюжие старшеклассники, а то и взрослые ребята, уже закончившие школу. И как докажешь, что это нечестно? В драках стенка на стенку пацаны зачастую не знали даже имен и кличек своих соперников, не то, что их возраста. Таким образом, кому-то неизбежно приходилось биться с "наемниками" и обрекать себя тем самым на заведомое поражение. Но лучше было отдать себя на поругание "наемнику", чем отказаться от драки. Это было немыслимо, ибо означало навлечь на себя бесчестие и стать посмешищем всех городских мальчишек.

К счастью, оппоненты Дыбы, Толика, Перса и их соратников оказались людьми благородными: в условленный час на пустырь явилась та же ватага, что и на футбольное поле несколькими днями раньше. Один из бойцов оказался лишним (Дыбе удалось собрать под свои знамена лишь восемь приспешников). Лишнего поставили на "атасе", и стороны приступили к выяснению отношений. Надо было поторапливаться, так как драчунов в любой момент могли застукать взрослые. Толику в соперники достался тот самый вертлявый пацан, предложивший драку стенка на стенку. Свой невеликий рост и габариты он с лихвой компенсировал невероятной подвижностью: Тэтэ никак не мог попасть толком в эту юркую, возникающую то тут, то там фигурку бесенка. Впрочем, и сам Толик выпадов вертлявого до поры-до времени не пропускал. Соперники опасливо плясали друг против друга с согнутыми в локтях руками, как английские джентльмены на ринге. Справа и слева, между тем, слышалось пыхтение, хэканье и глухие звуки достигающих цели хуков, джэбов и апперкотов: пацаны вокруг трудились вовсю. Затишье в мини-дуэли с участием Толика также оказалось недолгим. Усыпив бдительность Тэтэ, вертлявый вдруг молниеносно саданул его ногой в живот. В следующее мгновение в ухе у согнувшегося пополам Толика бабахнула новогодняя хлопушка, взметнувшись перед глазами слепящими брызгами. Еще секунда, и его накрыл бы шквал добивающих ударов, однако Тэтэ, отшатнувшись в сторону, каким-то чудом не только сумел устоять, но и, действуя больше наугад, чем зримо, подсекающим движением рубанул ногой вертлявого по голени. Вертлявый, не ожидавший такой прыти от сломленного, казалось, противника, плюхнулся навзничь на пыльную бугристую землю. Вернуться в исходное положение и продолжить схватку ему не удалось: на пустырь откуда-то выскочили какие-то тетки в синих фабричных халатах с криками "А ну прекратите немедленно! Мы сейчас милицию вызовем!". Нарываться на близкое знакомство с капитаном Милогрубовым и его подручными не хотелось. Пацаны бросились к пасущимся в сторонке табунчикам своих дипломатов и, похватав их, разбежались кто куда.

Воссоединились они на соседней улице. Парней из соседней школы нигде не было видно. Довольный Перс сиял, как пряжка на ремне у дембеля. Быстро отправив своего легковесного соперника в нокдаун, он, игнорируя все законы и правила драки, несколько раз пнул его в грудь ("в грудак", как говорил Перс), от чего поверженного пацана, по словам безжалостного мажора, аж развернуло на земле, будто манекен. Дыба, которому одноклассники были обязаны баталией на пустыре, сокрушался, что, не успел, как следует, навешать своему обидчику. Колу Мартьянову, напротив, вполне хватило времени на то, чтобы бульдозером пройтись по своей несчастной жертве. Не обошлось и без ранений. Змей прижимал к разбитому носу платок. Венька с озабоченным видом аккуратно ощупывал шатающийся, как ему казалось, клык. Драться он пошел, потому что пошел Толик. А Толик поперся на пустырь из-за Перса: он не мог допустить, чтобы Перс, живописуя потом Нике подробности сечи у типографии и собственного героического в ней участия, упомянул ненароком, что Топчин струсил и не пошел драться. Если чего и боялся Толик, так это прослыть слабаком и трусом в глазах своей неприступной возлюбленной.

Потасовка на пустыре была последней дракой Тэтэ в школе. О чем он в тот момент, конечно, не догадывался.

Глава 20

Учеба постепенно вошла в привычную колею. Дни летели один за другим, подстегивая недели, а те, в свою очередь, подгоняли месяцы. И вот уже наступил ноябрь – единственный нелюбимый Толиком месяц, мерзкий выкидыш календаря, пустой и грязный коридор из осени в зиму. Золотая осень уже скрылась за поворотом, а до зимы с ее белым снегом и новогодним разгуляем надо было еще идти и идти. Бывало так, что сострадательная природа уже в конце октября одевала снежным покровом замерзшие улицы и деревья, но чаще случалось так, что снег выпадал лишь во второй половине, а то и в самом конце ноября. В преддверии этого долгожданного момента приходилось жить, точнее, существовать в тоскливом плоском измерении со всхлипывающей жижей под ногами, хнычущим небом, тотальной серостью и пробирающим до костей сырым холодом.

Единственной отрадой месяца было 7 ноября и увязавшееся за ним праздным компаньоном 8-е – нерабочие дни, согретые тысячами огненных стягов, улыбками людей, полукарнавальным шествием по улицам и проспектам, бодрящей музыкой и зычными голосами дикторов в громкоговорителях, праздничными яствами и горячительными напитками в домах советских людей. В эти дни само время поворачивалось вспять, и октябрь, благоговейно нареченный "Великим", на пару суток вновь вступал в свои права. И без того священное для каждого советского гражданина слово "октябрь" и его многочисленные производные владычествовали повсюду – на транспарантах, почтовых открытках, заблаговременно отправленных далекими родственниками, в передовицах газет, официальных и неофициальных речах и выступлениях. Взрослые, между собой называя 7 ноября разминкой перед Новым годом, расстилали на столах чистые скатерти, которые к концу застолья становились похожими на простыню девственницы после первой брачной ночи, поднимали рюмки и бокалы, произносили косноязычные, но искренние здравицы, признавались друг другу в любви и уважении, пели протяжные песни, подперев руками усталые головушки. Иногда календарь подкладывал людям свинью в виде праздника, выпавшего на выходные дни. Это обстоятельство не убивало праздничного настроения, но в душе все же копошился червяк сожаления о потерянном дне отдыха, брошенном в топку общественного долга. Особенно обидно это было сознавать школьникам.

На сей раз, хвала небесам, 7 ноября пришелся на понедельник, 8-е – на вторник, а это значило, что об учебе можно было забыть аж на четыре дня. Маленькие каникулы, да и только! Что, впрочем, не избавило учеников от необходимости в праздничный день явиться в школу спозаранку.

Школьный двор выглядел как двор призывного пункта перед отправкой новобранцев в армию. Многоголосая толпа невыспавшихся, но оживленных детей, предвкушающих торжественный марш по городу, гомонила и бесилась, не обращая внимания на истошные командные крики мечущихся учителей и военрука Самвела Автаваздовича по прозвищу Самвел Автоматович. В отворотах детских пальто пунцовели пионерские галстуки и псевдореволюционные банты, у девочек из-под курток выглядывали белые фартуки. Десятиклассник Долбодуев, судя по его невозмутимому виду, морально и физически уже был готов к тому, чтобы пронести по городу свой крест – знамя школы с золотой опушкой и копьеносным древком. Другим, не менее крепким старшеклассникам учителя выдавали транспаранты с броскими надписями "Учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин!" и "Ни шагу назад, ни шагу на месте, а только вперед и только вместе!", портреты вождя мирового пролетариата, а также фанерные конструкции, изображающие раскрытые книги, на которых чья-то озорная рука иногда писала фломастером слово "Камасутра". Ученикам помладше вручали большие бумажные гвоздики и маленькие красные флажки, коими надо было счастливо и энергично махать, проходя мимо главной трибуны у здания горкома партии.

И вот построение и перекличка закончены, и школьники всех классов, за исключением самых маленьких, освобожденных от участия в демонстрациях, организованной колонной пехотинцев на марше трогаются в путь. В пути они пристраиваются за такими же колоннами школ и предприятий, появляющимися из окрестных улиц и переулков. Говорливые людские потоки стекаются к центру города, вливаясь в широкое, уже заполненное ранее прибывшими демонстрантами русло улицы Ленина. Заняв отведенное им место, дети еще какое-то время томятся в предстартовом ожидании, забавляя себя непринужденной болтовней и игрой в "ручеек". Школьников всегда ставили в начало общегородской колонны демонстрантов, поэтому само шествие заканчивалось для детей очень быстро. Уже через 10 минут после старта школьная колонна поравнялась с трибуной, на которой в монументальных позах застыли секретари горкома и их ближайшие сподвижники, включая Алексея Павловича Перстнева в плаще и кожаном картузе. "Папа!", – увидев отца, Перс-младший радостно закричал и запрыгал с флажком в руке, невзирая на одергивания Таси. Перс-старший, встретившись глазами с сыном, улыбнулся приветливо, но сдержанно, и еле заметно кивнул головой, не вынимая рук из карманов плаща. "Встретились два одиночества, – насмешливо шепнул Тэтэ Веньке. – Однако персидский папаша, как я погляжу, стал еще более толстым и важным. Поди, воображает себя на трибуне Мавзолея. Или в самом Мавзолее. (Венька покатился со смеху). Смотри, Венька: вот о чем люди обычно мечтают? Чтобы жизнь свою прожить поярче и поинтересней, так ведь? Ну, там, может, денег заработать побольше, дачу, машину, магнитофон, видеомагнитофон, жену симпотную, за границу съездить… А есть люди, которые мечтают быть похороненными в Мавзолее или в кремлевской стене. Прикинь: всю жизнь мечтают о смерти!.. Даже нет: о смерти мечтают самураи, а эти мечтают о персональной могиле в самом центре страны. То есть, это самые приземленные люди, потому что, по большому счету, стремятся в землю, куда хотят лечь с максимально возможными почестями. Чтобы, значит, ордена на подушечках, гроб на лафете, оружейный залп и минута молчания по всей стране. И, сдается мне, папаша Перса относится именно к такой категории кремлевских мечтателей". – "А ты, Толян, как будто не хотел бы, чтобы тебя похоронили в кремлевской стене?". – "Я хотел бы, чтобы меня похоронили, как можно позже. Лет так через сто. А где именно меня похоронят – мне к тому времени будет уже все равно. Или нет, вот что: я напишу в завещании, чтобы мое тело после смерти сожгли, а прах развеяли над океаном. Где-нибудь в районе Галапагосских островов!.. Представляешь, как там красиво! При жизни я там, увы и ах, вряд ли побываю, так побываю хотя бы после смерти. Классно, правда?".

Школьная колонна начинала рассыпаться и стремительно редеть, как рота дезертиров. Миновав трибуну и прошествовав для виду еще метров двадцать, мальчишки, сунув флажки и гвоздики девчонкам и безотказным тихоням-одноклассникам, незаметно от учителей разбегались в разные стороны. До конца улицы Ленина, где юных демонстрантов терпеливо ожидали "пазики", добирались жалкие остатки детских армий в лице самых дисциплинированных бойцов ученического фронта, ну и, понятно, тех, кто нес флаги с транспарантами. Не бросишь же боевые штандарты на мостовую. Флаги складывали в автобусы, развозившие их по школам. А школьники обретали, наконец, долгожданную свободу и почти целый день блаженного безделья! Да какой день! Природа, должно быть, вспомнила молодость и на радостях подарила людям шикарную солнечную погоду. Словно и не октябрь, сановный господин в золотых одеждах, на сутки встал к календарному штурвалу, а сам сентябрь – теплый и мягкий, как переспелая виноградина.