Симфония времени и медные трубы

– А ведь верно, Родановский, обеднел ты! Осиротел прямо-таки! – обратился к нему Егоров.

– Конечно, обеднел. Уж и солдат своих отпустил, пусть пройдутся, с земляками побрешут, зубы почешут. Всё равно делать тут нечего! Знаешь, Егоров? С тоски можно подохнуть! Честное слово! Вот нечего делать, и все такие мысли в голову лезут… Плохо дело!

– А почему так получилось? Ты не знаешь? – спросил Егоров.

– Как не знать! Вот командира и комиссара вызвали в Москву. Приедут они – всё и узнаем. А говорят, что будет переформирование. Вот переформируют во что-нибудь, и загудим мы с тобой, ветераны-то части, отсюда, куда черти костей не заносят, вот только куда загудим? Я-то ведь кроме своей техники – ни шиша!

– И это верно? Может быть так?

– Насчет «верно» не знаю, а что может быть – это точно. Сам знаешь: всё может быть.

В этот день Егоров работал с оркестром так же серьёзно и кропотливо, как и всегда. Состояние его было вполне нормальным и спокойным.

А слова Родановского были пророческими. Через несколько дней приехали Рамонов и Герош. На другой день было созвано служебное совещание, на котором майор Рамонов прочитал приказ Наркомата обороны, из которого явствовало, что часть майора Рамонова расформировывается в учебный полк и в связи с этим меняются её функции. Зачитав приказ, майор Рамонов сделал небольшую паузу, внимательно посмотрел на сидящих командиров и начал читать штатное расписание, приложенное к приказу. Да, действительно, в новом штатном расписании не было очень многих должностей, в том числе не была упомянута и должность военного капельмейстера. Словом, после того как совещание было закрыто, очень и очень много командиров, оставшихся без должностей, стали тормошить капитана Безродного, стараясь допытаться о своей дальнейшей судьбе. Капитан долго пожимал плечами, а затем сказал, что он ничего сообщить не может, ибо сам ещё ничего не знает, но самые ближайшие дни, а может быть, даже и часы внесут ясность в создавшееся положение.

Егоров решил, пока всё не станет ясным и определённым, ничего в оркестре не говорить, а заниматься до поры до времени как всегда! Но его решению не суждено было осуществиться. Не успел оркестр сесть на места, как Сибиряков встал и обратился к Егорову:

– Разрешите спросить, товарищ старший лейтенант, как же теперь будет с нами?

– А что вы под этим предполагаете, товарищ старшина? О чём вы, собственно, хотите узнать? – притворился незнающим Егоров.

– Да как же! Будет переформирование, и в новой части оркестра не положено. Ни оркестра, ни капельмейстера. Да очень многих не положено. В этой самой новой части. Об этом и говорю-то!

– Интересно! Откуда же у вас такие сведения?

– Сведения, товарищ старший лейтенант, дело живое. Мы уже давно эти сведения имеем, да вам вида не показывали!

– И кто же ещё знает об этом? Кроме вас?

– Да все, товарищ старший лейтенант. Вся часть.

– Но откуда же это могло быть известным? Ведь совещание было только что, часа не прошло!

– А на что писаря-то в штабе? Ведь это же ребята-то наши! Да и секрета-то тут особого нет, завтра, а может быть, и сегодня все уже будут знать. Чего же?

– Отлично поставлена у вас информация. Ну что же. Сведения ваши правильны. В новой части и не положено ни оркестра, ни капельмейстера, но это не значит, что мы должны сидеть сложа руки. Будем работать до того момента, когда нам прикажут сдать инструменты.

Занятия начались.

А в части стало очень оживлённо. Безродный был прав. Уже в этот же день в штаб было вызвано несколько человек из командного состава батальонов. Всем им были вручены командировочные предписания, кому куда! Готовились другие командиры. Было много разговоров, предположений, пожеланий. Около штаба всё время стояли группы командиров, оживлённо обсуждавших свой дальнейший путь. Прошёл день, два, пять, а Егорова никто не вызывал, и впечатление у него было такое, что будто бы о нём все забыли. Поэтому занятия оркестра шли своим чередом и, как обычно, Егоров выводил оркестр на развод караулов, на игру в столовую, на утренний развод на занятия!

Так прошло не меньше недели.

Но в один из дней во время занятий в помещение оркестра вошёл посыльный из штаба и, обратясь к Егорову, доложил:

– Товарищ старший лейтенант, вас вызывает командир части.

В кабинете майора Рамонова кроме хозяина находились комиссар Герош, капитан Безродный и кто-то ещё, неизвестный Егорову. Все они любезно поздоровались с Егоровым, Рамонов предложил Егорову сесть и начал беседу:

– Итак, товарищ Егоров, ваша служба в войсках переходит в следующую фазу. Вы, конечно, знаете о том, что наша часть реорганизуется и что по новому штатному расписанию ни вашей должности, ни оркестра вообще не полагается?

Егоров ответил молчаливым поклоном.

– Таким образом, мы должны откомандировать вас в другую войсковую часть, а оркестр ликвидировать и разослать музыкантов по другим частям.

– Совершенно точно.

– Но мы-то, товарищ Егоров, убеждены в том, что исключение вашей должности и самого оркестра из штатного расписания в данном случае результат, может быть, торопливости, быть может, ошибки исполнителя, во всяком случае, это положение временное и оркестр, конечно, будет. Вот только мы не можем сейчас определить срока, месяц, два или сколько там потребуется на оформление.

Егоров молча поднял глаза на командира части.

– А если так, то мы решили оркестр сохранить. Целиком. Будут они жить как жили, работать как работали, только денежное довольствие получать в разных ротах. Понимаете? Мы их зачислим на штатные должности в ротах, а служба их будет протекать в оркестре, по-прежнему. Ясно вам?

– А разве так можно? – спросил Егоров.

– Гм! Отвечать-то мы с комиссаром будем! А уж если берёмся за это, значит, есть возможность. Так как вы на это смотрите?

– Мне неясно положение со мной. Я тоже буду в чьей-то роте?

– Вопрос правильный. Вас мы решили обязательно сохранить у нас, здесь. Оркестр без вас – это уже не то! У нас вы начинали, у нас вам и быть. Вы будете работать, как всегда, с оркестром, а числить мы вас будем по другой должности, то есть зарплату вы будете получать по другой ведомости. Нет возражений?

– Простите, товарищ майор, по какой же ведомости и по какой должности?

– О! У нас есть для вас великолепная должность! Мы наметили назначить вас на должность начальника пошивочной мастерской! – Тут Рамонов сделал эффектную паузу, очевидно, ожидая взрыва восторга со стороны Егорова.

Комиссар Герош с улыбкой посматривал на Егорова, капитан Безродный очень серьёзно смотрел на него же.

– Ну, как же? Всё отлично! Звание то же, денежное довольствие очень немножко меньше, словом, очень удачно получается!

– Товарищ майор! Это я буду начальником пошивочной мастерской?

– Да, да! Именно вы, и никто иной.

– Да я же абсолютно ничего не понимаю в портновском деле! Меня же учили совсем другим вещам!

– Да вам ничего и знать-то не надо! А подписать бумажку – это совсем нетрудно.

– Простите, товарищ майор. Это я должен буду подписывать бумажки?

– Несомненно. Ведь вы же будете начальником мастерской!

– А кто же будет нести ответственность за все работы этой самой мастерской? Не только за работу, но, очевидно, и за материальные ценности, ведь я полагаю, что через эту мастерскую будут проходить материалы не на грошовые суммы?

– Начальник мастерской! Кто же ещё?

– Но как же я могу это делать, если я совершенно ничего в этом не понимаю? Это же прямой путь для воровства и не знаю для каких ещё преступлений? Мне, товарищ майор, непонятно!

– Но кто заставляет вас отвечать за всё? Я же сказал, что вы будете заниматься оркестром!

– Но всё же я буду и начальником швейной мастерской?

– Да, да! По-моему, всё ясно!

– Простите, товарищ майор! Это ясно вам, командованию части, но никакому инспектирующему это ясно не будет. Ему, инспектору, будет ясно, что начальник мастерской Егоров и у него, под его руководством, делается чёрт знает что! Поэтому за все грехи в этой мастерской будет отвечать не кто другой, как её начальник, в данном случае – Егоров. Нет, товарищ майор. Я не обладаю такой смелостью, чтобы взяться за дело, мне абсолютно незнакомое. Благодарю вас за доверие и желание оставить меня здесь, но я честно говорю, я не способен на это!

– Значит, не хотите? Жаль! А других возможностей у нас нет!

Комиссар и Безродный сидели молча.

– Ну что же! – сказал майор Рамонов. – Тогда всё! Идите, занимайтесь пока своим делом, а затем сообщим вам, как и что! Идите!

Егоров вышел из кабинета. Но почему-то у него не было ощущения горести и тяжести. Ему казалось, что то, что он сделал сейчас, было единственно правильным.

Не успел он сойти с крыльца, как его догнал комиссар Герош.

– Молодец, Егоров! – тихо сказал Герош, положив руку на плечо Егорова. – Правильно поступили! Ну какой к чёрту вы начальник пошивочных мастерских? Действительно, вас же облапошат в один момент! Комлев усиленно рекомендовал вас на эту должность!

– Комлев? – спросил удивлённо Егоров. – Для чего это ему?

– А помните ваши стычки с ним? А так бы и получилось, что вы попали бы в непосредственное подчинение к нему, и первая же неприятность по мастерской повлекла бы за собой принятие мер по отношению к начальнику. Ну, словом, свои счёты он с вами свёл бы на «законном основании» и, вероятно, увесисто!

– И командир с ним согласился? – совсем уже подавленным тоном спросил Егоров.

– Могу вас уверить, что майор Рамонов совершенно искренно хотел и хочет сохранить вас в части. А о кознях Комлева он не допускал и мысли.

– А ваше мнение, товарищ комиссар?

– Да я уже сказал, что вы правильно решили, товарищ Егоров. Поедете вы, вероятно, в Москву, в распоряжение Инспекции военных оркестров Красной Армии. Уж там вам дадут назначение. Мы-то не знаем, куда вам ехать, где нужен человек вашего профиля. В общем, будьте спокойны. Не думайте о плохом.

Герош пожал руку Егорову и пошёл в сторону своего домика.

А Егоров возвратился в оркестр. Сел к столу и начал оркестровать полюбившуюся всем новую песню Дунаевского – «Моя Москва», и в его воображении вставали образы далёкой военной Москвы. Её башни вокруг Кремля, её улицы, здание консерватории с памятником Чайковскому, со старинной, такой московской, церквушкой против входа в консерваторию.

Музыканты были особенно бережны к работе Егорова. Они разговаривали шёпотом, старались не отвлекать внимания своего дирижёра.

А на другой день, рано утром, когда Егоров только ещё одевался, чтобы идти на работу, в дверь его комнаты постучали и вошёл посыльный из штаба.

– Товарищ старший лейтенант! Вас немедленно вызывает начальник штаба.

Естественно, что сердце у Егорова ёкнуло. Всё-таки как-никак – решается судьба.

В кабинете у Безродного никого не было. Увидев входящего Егорова, Безродный встал, вышел из-за стола и подошёл к Егорову.

– Конечно, Егоров, то, что вы отказались от пошивочной мастерской, это совершенно правильно. Но… очень жаль, что вас не будет в части. Быть может, вы передумали? Быть может, на этой должности вам придётся побыть совсем немного? Всё устроится?

– Нет, товарищ капитан! Я просто даже не могу представить себя в этом положении. Да нет, что и говорить об этом. Вы можете представить, что я очень привык к части, знаю всех, но тем более ужасно стать посмешищем в глазах всей части, а я, конечно, буду посмешищем!

– Я понимаю вас, Егоров. Ну, что же делать? На вас есть предписание. Вчера снеслись с главным командованием, и от них пришёл приказ на вас. Вот оно. Итак: тёплые вещи сдайте на склад, туда же оружие, ну, словом, рассчитайтесь с имуществом. Оркестр передайте старшине Сибирякову, составьте акт, я подпишу. Оформите все документы, аттестаты, всё прочее, что надо. Я думаю, что три дня вам хватит. И через три дня являйтесь к новому месту службы. Или, может быть, вам мало трёх суток?

– Что вы, товарищ капитан? Чего же тянуть? Разрешите действовать?

– Пожалуйста! Не забудьте потом попрощаться с командиром. И ко мне зайдите.

Выйдя из кабинета Безродного, Егоров внимательно прочитал предписание. В нём было ясно и точно указано, что «техник-интендант 1-го ранга Егоров направляется для прохождения дальнейшей службы в качестве военного капельмейстера в распоряжение командира №-й стрелковой дивизии»… – следовательно, проект увидеть Москву был перечёркнут.

Штаб №-й стрелковой дивизии занимал другую половину дома, занятого штабом части майора Рамонова.

Придя в оркестр, Егоров посадил музыкантов на свои места и спокойным голосом, по-деловому, сообщил им о своём предстоящем расставании с ними.

– Сегодня я буду передавать оркестр старшине Сибирякову, поэтому, для того чтобы мы не задерживались, я прошу вас помочь нам. Надо всё пересчитать, всё переписать и сделать так, чтобы передача прошла нормально, без всяких недостач и недочётов. Я буду вас навещать, пока что я буду недалеко от вас. А там увидим, что будет. Глядишь, и встретимся когда-нибудь. Мир-то ведь не так уж и широк! Но хочется, чтобы это было в мирной обстановке. Это самое заветное желание!

Музыканты были сумрачны. Но передача происходила весьма успешно. Всё имущество было налицо. Даже носовые платки и полотенца. Всё было на месте. Но когда дело дошло до нот, то старшина Сибиряков вдруг засмущался.

– Как же, товарищ старший лейтенант, ноты-то? Ведь они же ваши? Я не могу их взять, а тем паче вносить их в акт! Другое дело то, что мы получили. Это ясно, казённые ноты. А всё, что написано вами, это ваше, личное!

– Ну и что же? Я их писал для части, а не для себя. Так и вносите, дескать, партитура такая-то, рукописная, и к ней голоса в количестве стольких-то штук. И правильно!

– Да ведь это же ваши собственные ноты. Они же вам пригодятся, ведь идёте же опять в оркестр?

– Ну хорошо! Я возьму ноты, а с чем останетесь вы? «Казённых» нот очень мало, с ними не обойдётесь. Что играть будете? Вы уж делайте, Сибиряков, что я вам говорю. Пишите-ка!

И оказалось, что писаных нот-то много! К вечеру акт был написан и утверждён Безродным. На другой день Егоров занялся сдачей ненужного ему и подлежащего сдаче на склад обмундирования и оружия.

На складе боепитания, куда он сдавал свой револьвер и кобур, он неожиданно для себя обнаружил, что ему, оказывается, симпатизируют люди, которых он и знал мало, и сталкиваться с ними ему не приходилось. Завскладом боепитания, пожилой, солидный старшина, молчаливо принял от Егорова револьвер, машинально заглянул в канал ствола, пересчитал патроны, погладил пальцами золотистый, эластичный кобур и вдруг, совершенно сконфузясь, сказал:

– А кобур-то, товарищ старший лейтенант, возьмите себе! На память! Пригодится! Кобур-то чистой кожи, цвет-то какой, а удобный-то! Хочешь – через плечо надень, хочешь – на пояс приспособь. Берите!

– Спасибо! – сказал растерянно Егоров. – Действительно! Кобур великолепный. Но как же вы-то? Он же ведь числится на вас?

– Вам бы и большего надо, не то что кобур! Вам спасибо! А что числится, так это моё дело! Не беспокойтесь, берите, берите!

Растроганный Егоров вышел из склада. Всё намеченное на этот день было сделано, можно было и просто отдохнуть. Весенний вечер спускался над лесом. Терпкие ароматы только что распустившихся листочков, молодой травы заставляли вдыхать воздух особенно глубоко.

Егоров присел на пень, закурил и погрузился в думы.

Перед его мысленным взором встала его Макся, его дочка, как в калейдоскопе начали мелькать события предвоенной жизни. А затем они сменились думами о будущем самого его, Егорова. Как будет на новом месте, какие товарищи, какие люди будут вокруг, как сложатся взаимоотношения с ними, какой будет оркестр там и есть ли он вообще там, куда его предназначает военная судьба.

Но одиночество его кончилось. Он услышал шорох шагов, обернулся и увидел Кухарова, подходившего к нему. Кухаров молча подошёл и стал около, смотря на Егорова с какой-то даже озлобленностью.

Егоров, также молча, подвинулся и рукой показал Кухарову на место рядом с собой, приглашая его сесть. Кухаров сел. Минуты две помолчали. Потом Егоров вынул коробку с табаком и уже подготовленной для закруток бумагой и протянул её Кухарову.

– Закуривай, Дмитрий Александрович!

– Спасибо! Вы сами-то курите, а я подожду.

– Чего же ждать-то будете? Чинарика, что ли? Я ведь их не оставляю и не даю никому, а вас просто угощаю! Завёртывайте! Вы вроде гость. А я после сверну. И покурим вместе!

Они свернули самокрутки, табачный дымок поплыл над пеньком, служившим им диваном, и ещё немного они помолчали.

– Значит, всё, товарищ старший лейтенант? Завтра уйдёте от нас совсем? – спросил Кухаров, который до этого момента не обращался к Егорову ни с одним вопросом.

– Да, Дмитрий Александрович! Значит, завтра уйду. Но не совсем пока! Я же говорил, что буду навещать вас! А там… будет видно.

– Сколько же вы будете нас навещать? Ведь ваша дивизия готовится на фронт, на самый передок. Я-то знаю!

– Правильно! Для этого мы с вами и оказались в армии. И к этому должны быть готовы в любую минуту. Разве не так?

– Кто же говорит? Только как же это получается? Вы уйдёте… а… я-то как же?

– Да просто будет. Я дам вам номер полевой почты, буду писать вам, а вы мне отвечайте, вот мы и будем делиться с вами своими делами, а там, глядишь, и война кончится, а я приеду к вам в К** проведать вас, познакомиться с вашей семьёй. Да вы что, Дмитрий Александрович, что с вами?

Глаза Кухарова наполнились слезами, лицо, мужественное, резко очерченное, с его глубоко запавшими под лоб глазницами, выражало невероятное страдание и муку!

– Нет, товарищ старший лейтенант! Не согласен я так! Не могу я так, чтобы вы ушли одни! Я пойду с вами! Возьмите меня с собой!

Такого предложения Егоров не ожидал и к такому выводу готов не был.

– Подождите, Дмитрий Александрович! Как же я могу вас просто так взять с собой? Мне кажется, что я этого сделать не могу! Я, правда, в армии новичок, наверное, очень и очень многого не знаю ещё и не понимаю, быть может! Но мне кажется, что так просто этого сделать нельзя. Вот на то, чтобы перевести меня, понадобился приказ откуда-то «сверху», ясно, что без такого приказа меня никакая дивизия просто так не приняла бы. Очевидно, на всё нужен приказ. А здесь вы на штатской должности, и вряд ли можно вас так взять и увести с собой! Вас просто не примут в этой новой части и, пожалуй, ещё за дезертира сочтут! Да и меня по головке не погладят!

– Это верно! Конечно, так просто этого не сделаешь! Ладно! Сам всё сделаю! Но только знайте одно, я без вас не останусь. Это я, Кухаров, вам говорю. Сделаю сам! Не впервой! – в голосе Кухарова зазвучала решимость, и Егорову показалось, что, вероятно, когда Кухаров был главой своей «компании», то его указания давались именно таким «металлическим» голосом! И, очевидно, исполнялись без разговоров. Человек, умеющий так говорить, умел и поставить на своём.

– Только давайте договоримся, Дмитрий Александрович! Во имя нашей с вами дружбы! Не идите ни на какие резкости, грубости и нарушения! Не навлекайте на себя неприятностей! Вот я посмотрю в новой части, какое там командование, какое положение, возможности, быть может, и будет возможность перетянуть вас туда. Вы же понимаете, что на всё нужно время?

– Это когда ещё будет? А я хочу рядом с вами быть! Только вы не думайте, я вас не подведу. И бузить не буду. А с вами буду! Вот увидите!

Кухаров резко встал и крупными шагами пошёл в сторону. Через мгновение он исчез в зелёных зарослях.

Вслед за ним пошёл и Егоров.

В эту последнюю ночь в домике, где прожил Егоров свои первые военные месяцы, было томительно тоскливо! Особенно огорчало Егорова отсутствие Добровина, именно того друга, который мог бы ему дать добрый совет, выслушать все сомнения и, быть может, в какой-то степени помочь их разрешить.

Товарищи, бывшие в тот прощальный вечер дома, долго разговаривали с Егоровым, некоторые даже выражали зависть Егорову, ибо у него было всё ясно, а у них ещё «утрясалось» их будущее положение. Но утром Егоров попрощался со своими товарищами, сложил свои постельные принадлежности и вышел из домика уже совсем!

Человек быстро привыкает к месту, и этот домик, жить в котором, конечно, было не совсем удобно, который, несомненно, являлся каким-то «временным», проходящим промежуточным пунктом, но никак не домом, всё-таки вызвал в Егорове чувство печали, жалости, и показалось, что такого уютного домика он уже никогда не встретит на своём пути, быть может, будет что-то лучшее, а вернее, что будет труднее, сложнее, ведь теперь он идёт в пехоту, а пехота, хоть и называется громким именем «царицы полей», всё же считается менее привилегированной, чем те войска, в которых был Егоров до этого.

Сдав в вещевом складе свои постельные принадлежности и попрощавшись со старшиной завскладом, который когда-то не так уж давно старался лишить музыкантов шинелей, Егоров пошёл в штаб части, чтобы попрощаться с командованием и получить денежные, вещевые и прочие аттестаты.

Прощание с майором Рамоновым было сухим! Видно было, что майор Рамонов обижен на Егорова за его отказ остаться в части и быть начальником швейной мастерской! На краткий доклад Егорова, что он явился представиться по случаю убытия из части его, майора Рамонова, в другую воинскую часть, Рамонов проворчал:

– Что же? Сами этого хотели! Как говорится, была бы честь предложена! Насильно мил не будешь!

– Счастливо оставаться, товарищ майор!

– Ну что же! Желаю успеха! Будьте здоровы! Желаю счастливо закончить войну!

Они пожали друг другу руки, и Егоров вышел.

В кабинете Безродного был и комиссар Герош. Здесь прощание было значительно более душевным и тёплым. Безродный, впервые за всё время, обнял Егорова за плечи и сказал:

– Жаль мне расставаться с вами, Егоров! Будь моя воля, не отпустил бы я вас! Но делать нечего, конечно, смешно вас делать портным. Благодарю вас и желаю всего, что может быть лучшего!

Так же тепло попрощался и Герош! Пожимая Егорову руку, он наклонился к уху и тихо сказал:

– Ну, пока здесь, недалеко будете, заходите, посоветуйте что-либо оркестру, ведь жаль будет, если этот налаженный коллектив распадётся! А без контроля, без руководителя это может произойти в один момент! Правда ведь?

– Обязательно буду заходить. И чем могу – помогу! – горячо ответил Егоров.

Документы были уже подготовлены, и прощание со всеми, с кем Егоров хотел попрощаться, было совершено. Но Егорову хотелось ещё раз повидаться со своими музыкантами.

Но в оркестровом домике была тишина. Никто не занимался, никаких звуков не было слышно.

Егоров удивился, но вошёл в дом. Навстречу поднялся совершенно неожиданно для Егорова Петров, тот самый Петров, который был определён в качестве «постоянного сигналиста» в штаб части. Петров встал, приложил руку к пилотке и доложил:

– Дневальный по оркестру, красноармеец Петров.

Егоров поздоровался с Петровым и спросил его:

– А где же люди? Где старшина?

– По приказанию командира части все музыканты направлены на хозяйственные работы.

– Почему хозяйственные? Куда?

– Интендант Комлев доложил командиру, что надо срочно перебрать имущество на складе, а людей у него нет, ну тут он напомнил, что оркестр свободен, дескать, капельмейстера-то нет, всё равно не занимаются, так что их можно послать на эти работы. Командир части вызвал меня, дал мне записку для старшины, а мне сказал подежурить в помещении оркестра.

– Так! Ясно! И давно уже люди ушли?

– Так точно! Часов в 9 утра. Очень ругались. А уж Кухаров – так прямо из себя выходил. Музыкант, подумаешь, самозванец!

– А вы, товарищ Петров, это самое скажите лично Кухарову. Мне-то ведь это ни к чему! Но почему-то вы-то не пошли на работу? Дневалить можно было бы кого-нибудь другого оставить. Постарше и… послабее!

– А я по приказанию майора Рамонова. Исполняю приказ!

– Ну исполняйте!

Егоров вышел из оркестра. Настроение у него резко понизилось. Ему стало ясно, что теперь, тем или иным путём, но интендант Комлев будет «мстить» оркестру, а пользуясь тем, что оркестр, по сути дела, остался обезглавленным, это будет легко сделать, и, следовательно, все достижения, которые сумел завоевать в тяжёлом труде оркестр, пойдут насмарку. Старшина Сибиряков, конечно, не станет, не сможет противоборствовать интенданту Комлеву, как это можно? Сибиряков старшина, а у Комлева – шпала в петлице! Идти и искать защиты у Рамонова, у Героша, у Безродного Сибиряков тоже не сможет. И, значит, оркестр уже теперь, сегодня, когда он, Егоров, ещё не успел выйти с территории части, начал разваливаться!

Егоров решительно пошёл к складу. Да, музыканты были там и переносили какие-то тюки и кули с места на место. Увидев Егорова, они подошли к нему. Но одновременно с ними подошёл и Комлев.