Симфония времени и медные трубы

Юрий Юренев

Симфония времени и медные трубы

Этот роман является документальным свидетельством и реальным отображением времени Великой Отечественной Войны. Авторский текст романа оставлен без изменений и правок. В тексте присутствуют обороты речи советского периода, некоторые слова и выражения, вышедшие из современного обихода речи.

Симфония времени и медные трубы

Часть 1

Глава 1

Субботний вечер 21 июня 1941 года спустился в маленький город спокойным, несущим нежную прохладу облаком. Воздух был насыщен ароматом цветов, которыми были щедро украшены и проспекты, и улицы старинного русского города. К центральному входу парка культуры и отдыха шли отдыхающие. Шли семьями, дружными развесёлыми компаниями, отдельными влюблёнными парочками. Было ясно, что хорошо потрудившиеся за прошедшую неделю люди спокойно идут отдыхать. Так отрадно провести вечер под густыми кронами чудесных берёз, составлявших славу великолепного городского парка, посмотреть эстрадное представление, кинофильм, послушать музыку многочисленных оркестров и, конечно же, всенепременно потанцевать!

У входа в парк ярко расцвеченные плакаты с указателями извещали входящих о местах, где и какие их ждут развлечения, и группы расходились по разным тропинкам, выбрав себе наиболее привлекательные маршруты.

Немало людей шло и на широкую аллею, украшенную разноцветными фонариками, с указателем «Симфонические концерты». В потоке людей были слышны фразы, присущие заядлым любителям, слышались критические замечания по поводу тех или иных произведений, концертных программ, мелодических достоинств отдельных композиторов.

– На прошлой неделе, вы помните, как они исполнили Штрауса?!

– Ах! Какая лёгкость! Виртуозно!

Было очевидно, что это постоянные посетители концертов, знатоки, меломаны. Многие посматривали на свои часы, уточняя время, оставшееся до начала концерта.

Часть парка, отведённая под симфонические концерты, была отменно хороша. В густой, тенистой зелени была устроена просторная, удобная сцена, ярко освещённая множеством электроламп. Подсветка шла по всей ширине эстрады, дугообразно, в несколько рядов. А перед эстрадой стояло много рядов удобных скамеек со спинками, подлокотниками, сидеть на которых было приятно. Потолок заменял свод ветвей от деревьев, окружающих «симфонический уголок». В двух словах – уютно и празднично!

Обмениваясь приветствиями, замечаниями по поводу предстоящего концерта, слушатели неторопливо рассаживались по местам, изучая программки концерта, заботливо разложенные на спинках сидений.

Тем временем на эстраду начали выходить и музыканты и, как это извечно принято в симфонических оркестрах, усевшись на места, стали подстраивать свои инструменты. «Разыгрываться». Раздались назойливые звуки квинт настраиваемых скрипок, как звенящий ручеёк пробился лёгкий пассаж флейты-пикколо, короткую, почему-то сердитую фразу прогнусил фагот…

Но вот раздался звонок, и на эстраду вышел конферансье.

Зал притих.

В тишине раздались слова ведущего, объявившего программу. Раздались дружные аплодисменты, и к своему месту прошёл дирижёр.

Он был достаточно высокого роста, скорее полный, чем худощавый, с приветливыми мягкими чертами лица. Уважительно поклонившись слушателям, он повернулся к оркестру, поднял руки – и звуки Пятой симфонии Чайковского заполнили симфонический уголок.

Стоит ли в тысячный раз описывать словами Пятую симфонию? Да и кто её не знает?!

Нужно сказать только то, что в этот вечер она звучала особенно ярко и впечатляюще! То ли этому содействовал изумительный вечерний воздух, напоённый ароматом берёз и ночных цветов, то ли это было потому, что тени от листвы создавали небывалые кружевные узоры на траве, но успех симфонии был очень большим! Несколько раз вызывали дирижёра, столько же раз он поднимал и своих музыкантов, относя аплодисменты к заслугам оркестра и великолепию исполненной ими музыки.

С таким же успехом прошло и второе отделение концерта, в котором молодой виолончелист, приезжий гастролёр, блестяще сыграл «Вариации на тему рококо», и завершилось выступление превосходным исполнением «Итальянского каприччио».

Только после долгих аплодисментов эстрада опустела, свет был выключен, и слушатели начали расходиться. Выходили не спеша, обмениваясь впечатлениями. Слышались и такие слова:

– Ах, жаль, что Егоров уезжает! Ведь сегодня, хоть и не официально, а он выступал в последний раз…

– Да! Это и впрямь очень жаль. Кто-то будет вместо него?! Сумеет ли новый дирижёр заставить слушателей увлекаться симфонической музыкой?!

А в это время в артистическом фойе, расположенном позади эстрады, дирижёр Егоров, ещё не остывший от возбуждения, ещё взволнованный концертом, стоял окружённый тесной толпой музыкантов и говорил с ними:

– Что же, товарищи! Всем вам, от мала до велика, я благодарен! Вы здорово помогали мне, поддерживали меня! Так вот, не поминайте меня лихом! А свет не так уж беспределен, ещё и встретимся когда-нибудь, и я, честное слово, буду рад этой встрече.

– Так, значит, маэстро, слухи были верными? Значит, действительно вы приняли назначение художественным руководителем филармонии в К**? – спросил один из музыкантов.

– Да. Обстоятельства сложились так, что отказаться от этого назначения я не мог. Да. До отъезда в К** есть два-три дня, и мы ещё встретимся и побеседуем…

У выхода из симфонического уголка Егорова ждала его жена. Нежно взявшись под руку, они пошли к выходу.

Парк уже пустел, слышались только бодрые звуки духового оркестра, игравшего танцевальную музыку где-то в дальнем уголке парка.

Такси у ворот не было, на трамвае ехать не хотелось, и Егоровы, с молчаливого взаимного согласия, решили идти домой пешком. Квартира их была далеко, в другом районе города. Нужно было пройти через весь центр, мимо старинного Кремля, через мост, ведущий в заречье, расположенное на другом берегу мелководной речушки, которую всё же пламенно любили горожане. Путь был не близок, но ночь была так хороша и тепла, так блестели белоснежные стены и золотые купола древнего Кремля, помнящего ещё Ивана Болотникова, так пели соловьи в кремлёвском саду, что было бы обидным не воспользоваться всей этой прелестью.

– Что же, Егорушка, попрощался со своим оркестром? – нарушила молчание жена.

– Зачем же? Ведь поедем-то мы через два-три дня. Ещё надо побывать в филармонии. Там всех увижу перед отъездом и попрощаюсь…

– Жалеешь?! Привык ведь к оркестру! А вдруг там другой оркестр хуже, вдруг люди не такие хорошие, дружные, как здесь?

– С тобой, Марусенька, мне везде хорошо. а насчёт людей… Когда сюда ехали, то никого мы с тобой здесь не знали… Какие здесь люди, как они работать будут?! А оказалось всё хорошо. Давай надеяться, что и в К** будет всё хорошо! Вот скажи, что завтра делать со сборами? В чём помочь тебе?

– Какая же помощь? Утром съезжу на рынок, куплю чего-нибудь в дорогу, да и на первый случай в К**. Запасливый лучше богатого. Да и запас-то будет невелик.

Так незаметно дошли они до своей квартиры, и ночь вступила в свои права.

Тихий, мирный покой опустился над красивым старинным русским городом. Мирные люди отдыхали безмятежно, спокойно предвкушая предстоящий день отдыха с его удовольствиями и развлечениями.

Егоровы жили вдвоём. Их маленькая дочка Наденька ещё весной была отправлена к бабушке, в маленький городок на Дону, где было много сосновых лесов, всевозможные фрукты и ягоды, и где бабушка всегда с нетерпением ждала свою маленькую внучку, которую она нежно любила.

Жена Егорова уснула, а он достал из портфеля какие-то материалы, очевидно, полные сведения о К-й филармонии, программы, планы, и решил поработать в тишине за столом.

Заснул он поздно, уже на рассвете.

Маруся, встававшая обычно с первыми петухами, решила не будить его, проверила, выключено ли радио, чтобы оно не громыхнуло, не дай Бог, утренней зарядкой. Тихо, как мышь, оделась, взяла сумку и ушла по своим хозяйственным делам.

Глава 2

Солнечный луч, проникнувший в комнату Егорова через открытое окошко, заставил его открыть глаза. Часы, лежавшие на стуле около кровати, показывали половину десятого. В доме было очень тихо. Егоров взял книгу и, устроившись поудобнее, стал читать, но вскоре услышал шаги жены и встал ей навстречу.

Маруся почти вбежала в комнату, лицо её было необычно бледно и очень взволнованно. В глазах блестели слёзы…

– Что случилось?! Что с тобой?!

– Ужас, Егорушка! Ты не представляешь этого ужаса! Что делается в городе!

– Да что же случилось?

– Егорушка! Война!!!…

Егоров сел. Известие его ошеломило.

– Макся! Опомнись! Что ты говоришь? Какая война? С кем?!

– Егорушка, с Германией. Они напали. Бомбят! Брест, Минск. Всё время бомбят!!!

– Не может быть! Как с Германией?! У нас же мирный договор. Что ты такое говоришь?

Но жена была так взволнована, что говорить больше не могла. Она бессильно опустилась на стул и заплакала. Её плечи горестно вздрагивали, и она сразу стала похожа на бедную, обиженную девчонку. Из сумки, стоявшей рядом с ней, сиротливо и заброшенно торчали синеватые куриные лапки, связанные какой-то выцветшей ленточкой.

Егоров кинулся к жене – утешить, успокоить её, но по пути включил радиоприёмник и в комнату ворвались бурные звуки строевого марша! Марш сменялся маршем, но это не вызывало, как обычно, праздничного ощущения, а вносило какую-то тревожность…

Обычно в это время передавались «Последние известия», передачи для юных пионеров, концерты… но ничего этого не было. Один за другим гремели марши, один грознее и суровее другого. Их не перебивал никакой текст, даже названия маршей не объявляли. И вдруг, во внезапной тишине, раздался голос, ставший таким знакомым после… Это был голос диктора Левитана. В тишине, особенно заметной после гремящих маршей, он сдержанным и суровым голосом сообщил, что через несколько минут перед микрофоном выступит «председатель Совета народных комиссаров». После этого сообщения наступила ещё более гнетущая тишина.

Наконец раздался голос председателя Совнаркома, с характерными запинками в словах. (Председатель слегка заикался.) Но с первых же его слов всё стало ясно.

Да! Это война! Нельзя оставаться спокойным. Нельзя быть дома! Надо идти. Куда?!! Туда, где люди, где народ, где принимаются какие-то нужные, именно теперь необходимые решения! А быть может, надо бежать в железнодорожную кассу, заказывать билеты в К** и скорее, пока ещё не поздно, мчаться к месту своего назначения?! Но эта мысль показалась Егору такой ненужной и мелочной… Такой мизерной, что он и не остановился на ней. Это не то! Не то… В такой час, когда страна, родная страна, в огне, когда враги, пока ещё неизвестные, непонятные как загадка, идут по нашей стране, по нашей советской земле, и сеют вокруг себя смерть, кому нужен какой-то не приехавший вовремя художественней руководитель филармонии? Надо сделать что-то нужное, неотложное, важное, единственно необходимое! Не для себя, а для всей страны! Но что?

И тут вспомнилось Егорову, что он никак не может быть полезен именно там, где он нужен, нужен как солдат, как защитник своей Родины.

Как при вспышке магния, ярко и отчётливо встали перед ним не такие уж давние картины занятий по высшей вневойсковой подготовке в консерватории! Как они были далеки от действительности и какими бесполезными теперь они оказались!

В уютном, прекрасно обставленном кабинете в глубоком удобном кресле сидит высокий военный чин и, поглаживая свою седеющую голову, спокойным, рокочущим баском рассказывает анекдоты из военной жизни! Сидящие перед ним будущие композиторы, дирижёры и певцы вежливо похохатывают. Затем высокий чин аккуратно расписывается в журнале и уходит. И так в течение всего курса. Но… вместе с дипломом была выдана небольшая книжечка, военный билет начсостава Красной Армии, где было написано непонятное: А «5», – а в графе «специальность» значилось: «военный капельмейстер». Тогда, давно, это было принято как-то просто. Совершенно не думалось о том, что когда-нибудь это может стать реальной действительностью, что эта небольшая серенькая книжечка с красной звёздочкой на верхней её части станет документом, решающим жизнь и судьбу владельца.

«Что я умею? – лихорадочно думал Егоров. – Я только приблизительно знаю малокалиберку. Когда-то, шутки ради, стрелял с ребятами в тире. Я даже не знаю, как устроен пистолет… что такое пулемёт? Я не знаю ничего! Как быть?»

И всё же, наскоро одевшись и приведя себя в порядок, он выбежал из дома и направился к остановке трамвая. Да, на улицах чувствовалось волнение, но не было никакой паники. Как это ни странно, но почти совсем не было видно военных, зато встречалось очень много штатских с небольшими чемоданчиками, спешащих, очевидно, в районные военкоматы. Дворники, управдомы и, вероятно, местные активисты уже озабоченно устраивали всевозможными способами из первых подручных средств затемнения. К домам подносили песок, носили его и на носилках, и в вёдрах, и даже в шапках. Исправно ходили трамваи, и, что Егоров отметил сейчас же, отсутствовали перешёптывания и разговоры на тему «мне рассказывали». Народ был просто суров и молчалив, но тревоги – гнетущей, убивающей тревоги – не было.

Егор приехал в филармонию. И его не удивило, что в этот день, в воскресенье, когда репетиций не производилось и делать в филармонии, по совести говоря, было нечего, все штатные и внештатные работники, певцы, музыканты, чтецы, были в сборе. Все были взволнованы, на лицах читался вопрос: «Как быть? Что делать?!» Директора филармонии не было. Говорили, что он пошёл в военкомат, так как был обязан явиться в первый же день мобилизации. Его заместитель Матохин был растерян, пожалуй, больше всех.

Он сидел бледный, осунувшийся и повторял только одно:

– Пока ничего не знаю, никаких указаний пока нет, концертов вечером не будет.

Популярная певица, исполнительница русских народных песен Птахова, по своей собственной инициативе подбирала труппу для выступлений на вокзалах перед красноармейцами, отправляющимися на фронт. Женщины охотно соглашались, мужчины же воздерживались, отвечая:

– Сколько же я буду у вас занят? Быть может, завтра и меня отправят!

Увидев Егорова, очевидно, по привычному оркестровому инстинкту подчиняться дирижёру, музыканты оркестра немедленно подошли к нему и наперебой стали расспрашивать его, как и что. Как будет решаться дальнейшая судьба лично его, Егорова, и что он думает о судьбе своих музыкантов. О поездке дирижера в К** уже никто и не упоминал.

И вот в этот самый момент Егорову стало ясно, что он должен делать! Что будет с ним и как решится его судьба. Это, сам того не подозревая, ему открыл первый трубач оркестра, солидный и рассудительный Велицкий. Велицкий говорил чуть грассируя «р», что придавало его речи уверенную вальяжность.

– Маэстрро! – обратился он к Егорову. – А ведь было бы очень неплохо, если бы мы теперь не ррасставались! Ведь вы, несомненно, военный капельмейстер запаса! Думаю, что я не ошибаюсь. Вас же призовут в армию. Ну черрез два-трри дня, максимум черрез неделю… Ведь вы же молоды! Так вот, в той части, где вы будете, скажите командиру, что у вас есть готовый орркестр! Да ещё со своими инстррументами. Ведь это какой подарок части! Думать и ломать голову об оркестрре не надо. Ведь прризовут вас, призовут и нас, оркестры-то в воинских частях положены! И игррать им прридётся, да ещё как прридётся-то! Так то же по одному! В разные части разобьют, орркестра-то и не будет! А то все вместе, да ведь и сыгррались уже… Словом, давайте!

На это выступление Велицкого отозвались все духовики. И вот Егоров уже окружён трубачами, тромбонистами, валторнистами, даже пожилой тубист, дядя Миша, как его все называли, подошёл и одобрительно хмыкнул, выразив этим своё желание не отстать в таком важном деле. Скрипачи, виолончелисты отступили, они сознавали своё ничтожество в таком деле, как военный оркестр, только маленький, тщедушный альтист Иткин подошёл и, печально глядя на Егорова, заявил:

– И я бы с вами! А? Играл бы, ну на тарелках хотя бы. Ведь вам же нужно будет три ударника.

Егоров был растроган. Оказывается, коллектив любил его и даже в такую трудную минуту, в такой сложный, тяжёлый момент хотел остаться с ним. Но что он мог им сказать? Поблагодарив товарищей и сказав, что он ещё ничего о себе не знает, но о всех дальнейших изменениях им сообщит немедленно, пошёл домой.

Дома его ждала телеграмма из Москвы. Из Управления музыкальных учреждений комитета по делам искусств. Телеграмма была кратка, текст её гласил: «Связи событиями воздержитесь поездки К. Христиансен».

Это было ясно. А через день, рано утром, Егорову вручили повестку с вызовом в областной военкомат к девяти утра следующего дня. Смысл повестки был ясен, и Егоров отправился в филармонию, надо было произвести расчёт, сдать партитуры, книги. Жена его пошла вместе с ним узнать о возможности подыскать работу для себя. Ей посчастливилось! В этот же день ей предложили работу в качестве секретаря в скорой помощи! Работа будет тяжёлая, но зато очень нужная и полезная, человек же на этой работе должен быть и грамотный, и, главное, культурный.

Этот день прошёл очень быстро. Как-то не думалось о том, что они должны расстаться, и неизвестно на сколько. Совсем не было мыслей о том, что пойти на войну, быть может, означает не вернуться назад. Всё заполнили дела. Как быть с дочкой, как устроить так, чтобы её привезти от бабушки, как решить вопрос с квартирой, ведь квартиру снимала им филармония, а теперь Егоровы уже не имели отношения к ней. Марусе даже не пришлось всплакнуть. Некогда! Это было хорошо. Ночь почти не спали.

Утром Егоров поехал в облвоенкомат. Он думал, что там будут строго проверять его военные познания, придираться к тому, что он знает мало, а вернее, ничего не знает. Очевидно, там будет кто-то, кто сможет оценить и его капельмейстерские данные, и… он даже волновался. К удивлению, ничего этого не было! Усталый, вероятно, уже несколько ночей не спавший капитан посмотрел его военный билет, поставил галочку против его фамилии в списке, протянул ему командировочное предписание и сказал:

– Назначаетесь на свою должность в 100-ю часть. Выезжать завтра. Поезд в 7:00. Получите проездные документы в комнате номер 30. Аттестат выпишете в части. Желаю счастливого пути и возвращения с победой! До свидания!

Егоров пожал ему руку, зашёл в комнату 30 , получил проездной документ, узнал, что по командировочному предписанию он может получить в гастрономе что-то из ставших уже дефицитными продуктов, и вышел на проспект. Солнце сияло, было яркое синее небо, свежая зелень, масса цветов, и не хотелось верить в то, что в стране идёт война, что где-то уже недалеко льётся кровь и умирают наши русские советские люди. Эта мысль была страшна.

По пути домой Егоров зашёл в филармонию, но никого там не застал. Но, будто бы в вознаграждение за потерянное время, на проспекте он совершенно неожиданно встретил трубача Велицкого. Велицкий окликнул Егорова и подошёл к нему.

– Здрравствуйте, маэстрро! Какие у вас новости? – спросил он.

– Да вот, дорогой мой друг. Вы смотрели как в воду. Я призван и уже завтра утром должен отправиться в часть

– Быстро получилось! Так что же, маэстро! Наша договоррённость в силе. Забиррайте нас с собой, и будем воевать вместе. Мы от своих слов не отказываемся.

Егоров ответил ему своим согласием, уверил, что он сделает всё от него зависящее и возможное, и они тепло попрощались, сопровождая рукопожатия словами «До скорой встречи!».

Жена была уже дома. Надо было обедать, но обед прошёл очень вяло. Почему-то не было аппетита, и процедура обеда состояла лишь только в том, что они посидели за столом. Как это ни странно, но не получилось и разговора. Но ведь каждый из них понимал, что далеко не известно, когда ещё они сойдутся вот так вот за обеденным столом, когда-то ещё они будут опять вместе. Каждый из них был невероятно дорог, близок друг другу. А слов не было… Или, быть может, это проявление невероятной чуткости, когда ни та, ни другая сторона не хотят нарушить хотя бы только видимый покой другого?

В комнате было молчание.

Убрав со стола, жена сказала, что надо собрать багаж в дорогу.

– Родная моя, какой же багаж? – глаза мужа были так нежны в этот момент, что Маруся чуть не расплакалась.

– Вероятно, надо взять две смены белья, носовые платки, ну мыло, пасту, зубную щётку, кажется мне, что ни воротнички, ни белые галстуки и даже фрак не понадобятся, так что чемоданчик надо будет взять самый маленький.

Жена наклонилась над открытым чемоданом, начала что-то вынимать оттуда, и только теперь Егоров увидел, что её плечи судорожно двигаются. Она плакала беззвучно, но очень, очень горько. Егор кинулся к жене, обнял её плечи, сел рядом с ней, и так они просидели всю ночь, почти без слов, дыша одним дыханьем, понимая каждое движение.

Глава 3

Поезд, с которым Егоров должен был уезжать в часть, уходил в 7 часов утра, и не с главного вокзала, а со станции «Вареничная», которая хотя и считалась как бы расположенной в городе, но была в то же время и загородной. Идти на эту станцию надо было пешком, и довольно-таки далеко. Егоровы решили выйти пораньше, и в 5 часов утра они уже шли по пустынным улицам. Утро было великолепное, как и вчера. Мысль о войне казалась бредом, вымыслом, и Егоровым казалось, что они собрались поехать куда-то за город, на целый день в лес. Говорили они о вещах, совершенно не относящихся к войне и к разлуке, предстоящей, может быть, надолго… Может быть…

Поезд, обычный дачный поезд, уже стоял у платформы. Всё было очень буднично и просто. Необычен был только состав пассажиров. Это были мужчины, очень серьёзные, одетые налегке, с маленькими чемоданчиками или рюкзаками. Почти все были в сопровождении женщин. Многие, очень многие плакали! Не было слышно ни шума, ни смеха. Егоров оформил билет и вместе с женой отошёл в сторону. До отхода поезда оставалось десять минут. Они взялись за руки и молча гладили руки друг друга, вкладывая в это движение всю нежность и ласку.

– Егорушка! Я ничего не буду говорить тебе. Скажу только одно. Помни, всегда помни о том, что у тебя есть твоя дочка и я!

Горький комок застрял в горле у Егорова, он ничего не мог сказать жене, только горячо её обнял, поцеловал, и в эту минуту раздался звонок. Они ещё раз поцеловались крепко, и он, уже на ходу, вскочил на подножку вагона. Поезд медленно катился мимо платформы, а на платформе, рядом с вагоном, шла Она, его друг, его любовь и молодость, мать его ребёнка! Маруся! Он уезжал, а она оставалась одна. На сколько? Как это будет? Ведь до этого они никогда не расставались. Никогда.

Но поезд начал набирать скорость, жена уже не могла бежать, её тоненькая фигурка, такая сиротливая, такая одинокая, осталась где-то позади, начала сливаться с окружающими предметами и, наконец, исчезла! Подавив горький вздох и крепко вытерев совершенно законно повлажневшие глаза, Егоров вошёл в вагон.

Несмотря на настежь открытые окна, вагон был невероятно густо окутан клубами дыма. Не было слышно ни разговоров, ни смеха, никто не забивал козла (как это бывает обычно в дачных поездах), но все курили, курили сосредоточенно, всерьёз. Плечистый, плотный мужчина с густыми чёрными усами подвинулся и предложил Егорову место рядом с собой. Разговор завязывался с большим трудом, но всё же в конце концов было выяснено, что все находящиеся в этом вагоне едут по одному и тому же адресу, но по прибытии в указанный пункт должны разойтись по разным точкам.

Часам к 12 дня поезд подошёл к месту назначения. Это был очень старинный русский городок, славу которого в давно минувшие времена составляло не что иное, как тесто, отличавшееся своим редким вкусом. Какой тут пекли хлеб! Булочки! Ах, какой замечательный аромат сдобы пробуждал аппетит приезжих! Но это было давным-давно. На мгновение Егор почувствовал запах хлеба и даже улыбнулся нахлынувшим воспоминаниям детства. Он бывал здесь ещё со своими родителями. Городок был густо застроен массой церквей очень красивой и прихотливой архитектуры. «Эх, надо бы с Марусей и Надюшкой будет приехать сюда… прогуляться по этим милым улочкам», – подумалось вдруг ему, и стало так тепло на сердце и радостно…

Комендант вокзала сказал Егорову, что по адресу, данному ему, надо идти в так называемый Андреевский лес, где и формировалась нужная Егорову воинская часть. Комендант был на редкость любезен и даже объяснил Егорову путь следования – и заодно сказал:

– Это недалеко! Километров пять-шесть, не больше. Идти пешком!

Зная, что одним из важнейших элементов военного быта является аккуратность и точность, и уже чувствуя себя принадлежащим к огромному и сложному организму Красной Армии, Егоров энергично зашагал по указанной дороге, но был очень удивлён тем, что во многих местах около дороги сидели мужчины и довольно свободно отдыхали. Более того, были и такие, которые не только закусывали, но и выпивали, и даже весьма усердно.