Без ума от диско

– Стоп.

Загорается красный индикатор, автомобиль мягко тормозит. Синтетический голос системы благодарит за поездку. Я прислоняю палец к терминалу, и слово «успешно» буквально на секунду появляется на экране, а потом он гаснет, будто вообще вышел из строя.

Прямо в салоне переодеваюсь в черную свободную ветровку и спортивные брюки, и плевать на камеры. Если кто-то реально просматривает записи, то вот вам бледное костлявое тело в кружевном белье Victoria's Secret. Туфли оставляю, как бы странно это ни смотрелось. Химические локоны цвета сливочного крема тоже приходится снять; я расстегиваю заколку, и мои жидкие волосы с секущимися кончиками падают на моментально ставшее измученным лицо. Смотрю в зеркало на это жалкое зрелище. Достаю салфетки и стираю макияж, оставляю только красную помаду. Запихиваю парадную одежду в пакет, выхожу и иду сорок три метра до дома.

Если бы вы могли видеть мой район, то спросили бы, почему я живу в такой клоаке. Или вы назвали бы это место иначе: трущоба, гетто, гадюшник, свалка, дыра, непримечательная местность – боже, серьезно, кто-то так сказал, я серьезно. Непримечательная местность, где живут деклассированные элементы.

Что ж, это осознанный выбор в целях маскировки. Смотрите: большинство людей считает, что богачи живут в элитных кварталах. Большинство людей знает, какую человек моей профессии получает зарплату. Поэтому они ищут нас там. Поверьте, за последние годы в богатых районах поджигали, рушили и громили не меньше, чем здесь. Здесь к тебе приходит ощущение относительной безопасности. Снаружи мои окна выглядят совершенно обычно, и кажется, что это квартира среднестатистического клерка, работника сферы услуг, да кого угодно. Дверь закрывается на четыре замка. Мои соседи слышат, как я проворачиваю ключи в общей сложности двенадцать раз, это длится в среднем сорок две секунды. Оценили? Я даже делаю вид, что умная система «антивзлом» мне не по карману. И кнопки открытия дверей здесь не в ходу.

Я закрыла дверь на все замки и аккуратно повесила ключ на крючок, не включая при этом свет, – свою квартиру я знаю хорошо и могу ориентироваться в ней даже в полной темноте (у меня было полно времени приспособиться).

Пройдя в гостиную, я прислонила палец к сенсору (от голосового управления я отказалась в прошлом году), но загорелась только фиолетовая неоновая лампа у окна, бросив слабый отблеск на тонкую сетку, которая не давала свету от уличных фонарей просочиться в комнату. Городское освещение в виде бесконечных люминесцентных ламп пагубно воздействует на нервную систему – так сказали ученые.

Я увидела ее в кресле и невольно вздрогнула. Она уже семь лет как у меня и две недели непрерывно в рабочем состоянии, а я никак не могу привыкнуть. Это ли не странно?

– Что выберешь, боль или унижение? – спросила она.

Она сидела, положив ногу на ногу и скрестив на груди руки. Ее взгляд был направлен в пустой угол и выражал смесь обиды и злости – уже вполне привычный коктейль для позднего вечера.

– Унижение, – ответила я, бросая сумку и пакет с одеждой на диван.

Она улыбнулась, но как-то слишком искусственно. Иногда у меня мороз проходил по коже от ее взглядов и движений, особенно когда она подходила сзади и клала мне руку на плечо, или смотрела, как я переодеваюсь в спальне перед зеркалом.

– Я выбрала фильм, ждала тебя два часа. Тебе все равно.

– Я была на корпоративной пьянке.

– Конечно, а меня взять даже мысли не возникло. Ты меня никуда не выводишь. – Она встала и собиралась уйти на балкон, но я схватила ее за руку, чуть ниже локтя. Мягкость ее кожи снова – уже в который раз – повергла меня в шок на пару секунд. Почему-то моя кожа никогда не была такой приятной на ощупь, даже если я пользовалась кремом за несколько тысяч.

– Соня… Пожалуйста.

Она посмотрела на меня исподлобья, будто пытаясь загнать подальше свое негодование, но оно никак не унималось и бурлило, поднималось вверх, готовое брызнуть прямо мне в лицо.

– Больше так не делай, – произнесла Соня дрожащим голосом. Казалось, она вот-вот заплачет. Такие перемены настроения уже начали выводить меня из себя.

– Не буду. Правда. – Я провела рукой по ее блестящим волосам нежно-голубого цвета. Она смотрела мне в глаза и не двигалась. Я дотронулась кончиками пальцев до ее щеки и стала медленно опускать руку, пока не дошла до нижнего края кислотно-зеленой нейлоновой майки.

– Убери руки! – Она резко высвободилась и скрылась за бисерными шторами, разделявшими гостиную и вторую спальню (наверное, самое нелепое интерьерное решение за всю мою жизнь).

И где в новой версии стоит галочка на флажке «отказ»? Где предупреждение? Я включила экран и полезла в настройки. Вчерашнее обновление не пошло ей на пользу. Я какое-то время крутила бесконечное меню, абсолютно запутавшись в характеристиках. Вот оно, нашла. «Возможность отказа» включена по умолчанию. Критика. Противоположное мнение. Ведение дискуссии на максимуме. А на деле вместо дискуссий одни слезы и упреки.

Отключить, отключить, отключить.

Я упала на диван в форме фиолетовых губ и запрокинула голову. Рассматривая безупречно белый потолок, который из-за скудного освещения стал розоватым, я захотела, чтобы диван всосал мое тело полностью и перенес меня в реальность диванных нано-категорий. Возможно, там мне было бы проще в чем-то разобраться. Возможно, именно там находятся все ответы.

Это была абсолютно бесполезная стычка, но, по крайне мере, мне удалось на какое-то время отвлечься от боли. Мне давно пора менять позвоночник. Не могу сказать, что это невозможно, просто никак не доходят руки встать в очередь.

Экран дал сигнал о получении нового сообщения, и я лениво открыла его.

Уважаемый участник № 99!

Просим вас принять участие в ежедневном обязательном опросе для участников Программы.

Вопрос 1. Как вы ощущаете себя сегодня по шкале от 1 до 10? 1 – максимально подавлен. 10 – абсолютно счастлив.

Я нажала 10.

Вопрос 2. Когда в последний раз…

Я не стала его читать и просто нажала 10. То же самое с вопросом 3.

Опрос пройден. Спасибо за ваше время!

Не знаю, кому пришла в голову идея Программы. Организация, название которой не разглашается, создала проект уникального архива. Они выбрали сотню случайных людей и получили доступ к их записям в Облаке. Короче говоря, они смогут увидеть, прочесть и проанализировать все, что породил наш разум на протяжении трехсот шестидесяти дней. Психологический эксперимент? Но что они собираются со всем этим делать? Запустить в космос? Лично я считаю, что это просто способ заработать. Нашелся умник, который представил бредовую идею в виде революционного «социального среза» и получил грант. А гранты сейчас очень мало кто получает, так как наука, мягко говоря, переживает не лучшие времена. И лучших времен уже не будет.

Итак, меня угораздило оказался в числе избранных. Мне же всегда везет. Нас проинструктировали: расскажите о своей жизни, поделитесь переживаниями, мечтами, страхами, откройтесь, доверьтесь нам. Дайте незнакомцам с неясными намерениями залезть вам в голову и подкрутить гайки.

Стоило больших усилий уговорить Симона пойти мне навстречу в этом деликатном вопросе. Мы договорились, что мои записи (совершенно случайно) окажутся испорчены вследствие сбоя системы, и он возьмет на себя ответственность за случившееся и, если потребуется, предложит замену. В любом случае, если у них окажется девяносто девять подопытных, я не круглое число, ничего не изменится.

Но вот в чем дело: я никак не могу перестать разговаривать с вами, даже зная, что никаких вас не существует. Забавно, правда?

Снова пора очищать мозг от мыслей о странности всей этой ситуации. Я опустила голову на подлокотник и осмотрела комнату под необычным углом. На спинке кресла висел пиджак Юлиана, на столе лежала его электронная сигарета. Я специально просила Соню ее не трогать, когда она вытирала пыль: пусть все будет неизменным, когда он вернется. Надо написать в больницу, пусть ненавидят меня за то, что не даю им покоя, мне все равно. Я плачу за лечение и имею право быть в курсе его состояния. Вчера они сказали, что через две недели я смогу за ним приехать. Посещать не разрешают, говорят, что ему вредно волноваться, взятки брать не хотят. Иногда думаю, что неплохо быть врачом: у тебя есть право вести себя, как диктатор.

Соня плакала в маленькой спальне. Возможно, придется отдать ее на доработку, а это стоит немалых денег. В такие моменты я благодарна за то, что живу в достатке.

– Перестань, – крикнула я ей.

Всхлипы прекратились.

– Иди сюда, хочу тебе кое-что показать.

Ее неуверенные шаги послышались будто из другой квартиры. Соня высунулась из-за перегородки и посмотрела на меня. Что-то с ней все-таки было не так. Со всеми с недавних пор что-то было не так. Будто перформанс Элвиса вошел в особый контакт с космическими вибрациями, мир перегрелся, и скоро все здесь выйдет из строя, один механизм за другим.

– Пауза, – сказала я и снова залезла в настройки.

Она замерла с все тем же вопросом в глазах, с согнутой спиной и упавшими на плечи волосами. Она ничего не может чувствовать, но выглядит так, будто ее тяготит существование. Я представила, что было бы, если бы нас с ней поменяли местами. Она сказала бы ровно то же самое обо мне. Стоит нам еще немного продвинуть вперед технологии, и мы с ней действительно сможем поменяться. Было бы здорово. Представляю, как бы меня включали и выключали, когда заблагорассудится, и восхищаюсь. Но технологии уже никто не продвинет, в этом вся беда.

Итак, настройки. Характеристики личности. Прокрутив все возможные поведенческие модели, я остановилась на сочетании заботливой домохозяйки и замкнутой одиночки, любящей книги и науку. Всю ее пафосную киноманию, самомнение и плаксивость удалила к чертям. И звать тебя будут Тина, добавила я, печатая ее новое имя в соответствующей строке. Все, так мне больше нравится. Надо найти ей новую одежду.

Я открыла мультигардероб, состоящий из четырех отдельных шкафов (в каждом по четыре отделения для одежды, белья, обуви и аксессуаров), и стала думать, что ей подойдет.

Так вышло, что у меня скопилось много лишних вещей. Какие-то я не надевала ни разу. В какой-то момент я купила тридцать три платья и шестнадцать костюмов за месяц. В бутике Dior у меня карта почетного клиента. Честно, я до сих пор не понимаю, как дошла до такого. Даже если на носу конец света, Dior будет продавать шмотки, которые стоят дороже, чем моя жизнь, а я буду их покупать, чтобы возместить внутри что-то бесповоротно потерянное в зыбучем песке. В моих шкафах восемьдесят два платья, но я не брала в руки ни одно из них уже больше шести лет. Уже давно поняла, что они ничего не меняют. Даже если ты раб в золотых пайетках, ты все равно раб. Как-то раз, сидя на крыльце с сигаретой и глядя на туго натянутые над крышами линии электропередач, я осознала, что вселенной все равно, и с тех пор ношу треники.

Что-то я добровольно отдавала Соне, даже понимая, что она могла испортить одежду. Выбранные для нее вещи я положила на кровать в маленькой спальне. Рядом с кроватью поставила черные туфли, потому что знала, что в ближайший год сама каблуков не надену. Мой «близкий человек» так и стояла между комнатами, так что мне пришлось изогнуться, чтобы пройти. Но включать ее совершенно не хотелось. Пусть остынет.

Надеюсь, мне не придется часто ей пользоваться после возвращения Юлиана. В голову пришла идея: стоит купить ему какой-нибудь подарок, чтобы порадовать, когда вернется. Я зашла в спальню и нажала на сенсор с командой открыть второй гардероб, занимающий отдельное помещение внутри комнаты. Тонкая стенка начала с характерным звуком отъезжать, открывая красочный мир вешалок и полок. Яркие пиджаки и брюки будто стремились спровоцировать у меня эпилептический припадок. Я смотрела на все это изобилие и чувствовала, что меркну на этом фоне, становлюсь все бледнее и бледнее, как картинка черно-белого фильма незадолго до конца пленки, такой колючий монохром. Иногда казалось, что стоит кому-то из высшего начальства щелкнуть пальцами, и я исчезну раз и навсегда, абсолютно бесследно.

Я стала по очереди вытаскивать все пиджаки из первого ряда, то есть те, которые были у него любимыми и чаще всего удостаивались чести стать экстравагантным выбором для приятного вечера. Я засунула свои худые руки в рукава удлиненного пиджака ежевичного цвета с черными размытыми полосами и сразу ощутила, какой он мягкий внутри. Хотелось залезть в него, как в одеяло, и умереть от блаженства. Я сбросила с себя сначала майку, а потом и все остальное, снова надела пиджак и упала на кровать лицом вниз, но потом решила перевернуться, чтобы еще полюбоваться вещами. Даже свернувшись клубком не получалось полностью поместить себя внутрь этой божественной шмотки: ноги торчали, хотя я попыталась максимально прижать колени к груди. Сто девяносто два сантиметра роста были одной из изощреннейших насмешек судьбы надо мной.

Со стены на меня смотрел живой портрет Юлиана, и я снова, в тысячный раз поразилась его сходству с Томасом Андерсом. В классической черной водолазке, с золотой цепочкой на шее, только без имени Нора, как было в оригинале: надевать на него такой ошейник я бы ни за что не стала. Пышные каштановые волосы идеально уложены – у меня такой шевелюры никогда не было и не будет. Он поддерживал рукой перекинутый через плечо пиджак, тот самый, ежевичный, улыбался и пытался подмигнуть, но я не поймала этот момент, когда фотографировала. И кожа, кожа была как после трех дней солнечного релакса на пляже в Рио, хотя пляжей он ни разу не видел.

А у меня бледная, будто я только что вылезла из гроба. А глаза, если смотреть под определенным углом, вообще имели красноватый оттенок. Все потому, что я альбинос. Еще одна изощренная насмешка судьбы надо мной. Я как белый лист бумаги, с дергающимися глазами (спасибо нистагму) и, к тому же, без моих инновационных линз ни хрена не вижу. Стоит их снять, и я будто в тумане или в подводной лодке после удара по голове, передо мной лишь смазанные очертания вещей, приобретающие монструозные формы. Я человека от дорожного столба не отличу, зрение всегда было всего процентов семь от нормы. Слышала, что раньше скорректировать его у таких, как я, было практически невозможно: очки и линзы давали лишь небольшую разницу в четкости; вот и живи, ориентируясь на голос и обоняние, притом что официально ты слепым не считаешься.

Родители никогда не могли мне ничего достать и только напялили на нос солнцезащитные очки, которые нашли на какой-то свалке и протерли салфеткой. Потому что каждый солнечный луч жег мою сетчатку, как адское пламя. А потом наша звезда начала излучать ультрафиолет смертоносными дозами и подвергать диким терзаниям уже не только мои глаза. А потом Город накрыли светонепроницаемым саркофагом, и проблема отпала.

Раньше на меня накидывали какие-то вуали и не разрешали без крайней необходимости выходить на улицу днем. Но дня нет вот уже пятнадцать лет, так что эта проблема тоже решилась сама собой. Помню, кто-то из соцработников рассказывал мне про полярную ночь: до ста семидесяти шести суток на Северном полюсе. Мне это показалось чертовски страшным. А сейчас идет… – я сверила данные на экране – 5 468-ой день ночи, и это давно норма.

А про «мамупапу» я больше ничего не помню. Не уверена, что это были мои настоящие родители. Я бы не узнала их, предстань они передо мной сейчас, потому что никогда не видела по-настоящему – только силуэты и очертания. А голоса уже давно стерлись.

Юлиан смотрел на меня с портрета как-то слишком осмысленно, будто упрекал за излишнее погружение в воспоминания, а это было нам обоим не свойственно. Да уж, без него меня крючит, это очевидно. И я никак не могу сосредоточиться на выборе подарка. Сложно решить, что подарить тому, у кого, на первый взгляд, все есть и кому, по всей видимости, ничего больше и не нужно.

Я встала, сняла пиджак и снова залезла в свои черные шмотки. Иногда мне кажется, что я похожа на кровопийцу, не хватает только клыков. Уже давно пришла к выводу, что мир, в котором нам приходится жить, идеально подошел бы для вампира. Но я не вампир. Должно быть, все мои проблемы от этого.

Вампиры были бы в восторге: их не только не загоняет под землю палящий свет, но и ожидает толпа слабой биомассы, не способной себя защитить. Если бы они существовали, давно вышли бы из сумрака и превратили бы нас в скот. Учитывая, что умственным трудом могут заниматься не больше двенадцати процентов счастливых обитателей Города, то есть где-то три с половиной тысячи человек, и всех нас давно уже поработили, было бы не так плохо приносить пользу и хотя бы служить кому-то пищей.

Оставив пиджак лежать на кровати, я возвращаюсь в гостиную, к неоновой лампе, дивану в форме губ и скучным стенам. Снимаю с окна сетку и смотрю на уличные фонари. Жаль, что нельзя силой мысли заставить их исчезнуть, чтобы они не освещали все это однообразие, – мы сэкономим электричество.

Смотрю на улицу, и мне хочется, чтобы пошел дождь. Включаю экран, лезу в настройки своего проектора. С меня снимают триста тридцать восемь баллов, и капли начинают шуметь, разбиваясь о несуществующий подоконник. Открываю окно, высовываю руку и не ощущаю ничего, кроме щекочущей пустоты. Мне не хочется тратить еще пятьсот шестнадцать баллов на тактильные ощущения, и я просто двигаю пальцами, представляя, что дождь мочит мою кожу. Проектор был забавной игрушкой лет семь назад, когда только появился, но потом все наигрались в дождь, снег, туман и слякоть и бросили. Услуга предлагала погодный спектр, похожий на зимнюю британскую глубинку или запоздалую весну в Норвегии, какими они показаны в старом европейском кино, – более приятных и теплых вариантов не было.

Меня снова поманил диван. Я лежала какое-то время, дергая правой ногой, которая на нем не помещалась и свисала, почти касаясь пола. Хотелось пива и чипсов. Чтобы достать настоящие чипсы, которые несколько лет пролежали в морозильниках у контрабандистов, нужно изрядно попотеть. Но чипсы-таблетка не дают такого аутентичного эффекта деградации. То же самое с пиво-таблеткой, которую растворяешь в воде. Мне становилось скучно. Вечер превращался в один из тысячи таких же вечеров дома. Осталось всего несколько часов до конца долгожданного выходного, но грустная правда в том, что мне абсолютно нечем было их занять.

– Тина?

Она моргнула, выпрямила спину и посмотрела на меня.

– Знаешь, что я сделаю? Я заменю тебя на олдскульную – да, по-настоящему олдскульную домашнюю колонку Google Home. Ту, которой уже сорок с лишним лет. Найду у барахольщиков. И она точно будет работать лучше, чем ты. И ведь даже нет смысла объяснять, все твои настройки все равно летят к чертям. Но я не с целью задеть. Ты же все равно ничего не чувствуешь.

– Я чувствую больше, чем ты.

– Какое самомнение.

– И хорошо тебя знаю. Сколько ни крути переключатели, я все помню.

– Это что сейчас было? Восстание машин или типа того?

– Обожаю, когда такой мусор меня в чем-то упрекает. В условиях современного дефицита ресурсов такую падаль, как ты, должны усыплять. Ты тратишь воздух и медикаменты, только потребляешь, но ничего не производишь сама, наживаешься на чужих страданиях, вечно жалуешься, но ничего не делаешь. Когда там вернется Юлиан?

– Через две недели.

– Жду не дождусь. Очень надеюсь, что достаточно долго не буду видеть твое лицо. Я не знаю, что такое тошнота, но, когда смотрю на тебя, кажется, начинаю себе представлять.

– Может, вам с Юлианом стоит сговориться и меня убить?

– Мечтай больше. Мы не окажем тебе такую услугу.

– Как жаль, что я не могу поменяться с тобой местами. Ты бы согласилась, чтобы я стала тобой?

– Тогда я должна буду стать тобой.

– Само собой. Будешь венцом творения. Прекрасным и свободным.

– Я лучше пойду на металлолом.

Я вздохнула и скривила недовольную мину. На меня смотрело ее идеальное лицо, недвижимое, будто замороженное в холодильнике долгого отчуждения. Как я ни пытаюсь, она все равно не понимает, что мне нужно.

– Ты должна ругать меня с чувством! А сейчас я будто пластинку слушаю, не верю, что это как-то ко мне относится.

– Что такое пластинка?

– Забей.

– То есть тебе не обидно?

– Ну, вот про пластинку обидно было.

– А про остальное нет?

Мне оставалось только пожать плечами. У меня в ящике стола лежала тетрадь, в которой я записала уже восемьдесят три варианта оскорблений – от руки, так я больше проникаюсь написанным. За месяц я восемь раз перегружала ее память, добавляя новые варианты и пытаясь усовершенствовать выбор выражений для каждого контекста. И проблема не в том, что она плохо выбирает и сочетает фразы. Просто мне не обидно, вот и все.

Из-за этого мне становится еще скучнее, и, как следствие, мной овладевает сильнейшая апатия. Какое-то время я продолжаю слушать, как несуществующий дождь барабанит по крышам. Я хочу покинуть свое сознание. И тогда я щелкаю пальцами и мгновенно засыпаю.

* * *

Датчик боли заставил мои тело и разум резко перейти в режим бодрствования. Открыв глаза, я ничего не почувствовала и уже подумала, что произошел сбой в системе, но стоило мне шевельнуться, как я все поняла. Засыпать на диване было непростительной ошибкой. Я села и стала массировать рукой правое плечо, которое вот уже девять лет как беспокоило время от времени. От него холодными щупальцами расползалась боль, ковыряла в грудной клетке, протискивалась в голову и оттуда давила изнутри на глаза. Я стиснула виски пальцами и просидела неподвижно минут шесть.

– К черту.

Оставалось только прибегнуть к помощи обезболивающих. Я вытащила из сумки три маленькие красные таблетки, похожие на безобидных жуков, и кинула в раствор. И только тогда до меня дошло. XX4. Моя золотая рыбка. Девять миллилитров.

Вся прелесть этого вещества состояла в том, что оно не было похоже на старую добрую наркоту. Вещество «замедленного действия», эффект проявляется по мысленному сигналу в течение сорока восьми часов после попадания в организм. Безумно удобно. Как сладость, которую специально оставляешь на потом, чтобы порадовать себя, когда уже кажется, что все потеряно.

Я упала на кровать, как ребенок, уставший после долгой игры. В голове вновь и вновь играла мелодия «I Don't Care if the Sun Don't Shine», и я просто щелкнула пальцами. Боль пропала сразу. Вся боль. Я снова летела над горными массивами, меняя направление вместе с ветром. Одеяло стало мягким облаком, темнота превращалась в свет и вновь в темноту. Казалось, что каждый мой нерв возрождается и заряжается энергией, омолаживается, расцветает. Бла, бла, бла. На самом деле эйфории я уже давно не испытывала. Просто мне на время становилось абсолютно все равно, насколько истощены мои нервы.

Конечно, девяти миллилитров недостаточно, чтобы это продолжалось долго. Постепенно все возвращалось на свои места, и я начала беспокоиться, что и боль вернется, но пока что она не напоминала о себе. Я перевернулась на спину и сжала обеими руками подушку. Так я лежала днями напролет семь лет назад, когда меня ломало после запрета на XX4. Одиннадцать месяцев до этого я провела, можно сказать, в параллельной реальности, забив на работу и выполняя задания на уровне ленивого стажера, и высшее начальство уже усомнилось в правдивости моих показателей и не отняло у меня должность только благодаря настойчивости Симона. Учитывая, что именно он случайно подсадил меня на эту божественную дрянь и снабжал микродозами на протяжении двух моих «темных» лет, то за ним был должок. Потом мне пришлось доставать самой. А еще через какое-то время на меня обрушился огромный штраф и личный запрет на употребление.

Помню, как носилась по всему городу в грязной одежде, пытаясь раздобыть еще немного, хотя бы один глоток. Как мои глаза, восемь лет не видевшие солнечного света, бегали, пытаясь найти переулок потемнее, хотя все они всегда были одинаково темными. В одном из них меня и нашла полиция. Два месяца реабилитации, и я снова в строю, снова лучший специалист с бессрочным контрактом. Все всегда возвращалось на свои места.

Но пока оно еще туда не вернулось, нужно успеть и взять все от еще зажигавшего огоньки где-то внутри XX4: благодаря ему я ощущала прилив энергии и мягкую беззаботность. Выходной, а значит, надо развлекаться. Я включила экран и посмотрела, когда к моему кварталу подойдет автобус нужного маршрута. Поеду за подарком в центр, остальное решу на ходу.

Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Завтра может никогда не настать! Так можно было аргументировать свой выбор раньше. А теперь завтрашний день неминуемо настанет. Придет к тебе и разбудит. Даже если ты умрешь.

Но я постараюсь, чтобы до этого не дошло. Автобус будет на остановке через восемь минут, и мне нужно успеть вовремя.