Вишни. Роман. Книга вторая

                                                 ***

II

Лиду Ростов встретил недружелюбно, если это определение к стоящему в руинах городу можно применить, он стоял весь серый, в развалинах и весна в городе не ощущалась так, как за её пределами. Там, где до войны были цветники, там располагались горы строительного мусора, кирпичи, строительные балки составные части коммуникаций домового оборудования и прочая хозяйственная утварь, и сломанная мебель.

Ростовчане, пережившие ад оккупации, сразу же, после освобождения города, без принуждения вышли на улицы, для уборки города и приведения его в надлежащий вид. Это было нелегко, в основном работы выполнялись вручную.

Но люди были счастливы лишь тому, что дождались освобождения любимого города от захватчиков и не просто захватчиков, фашистов, оставивших свой гнусный, невиданный ранее по зверствам и массовости геноцида, кровавый след своими преступлениями против человечности. И среди прочих, самым зверским преступлением нацистов стал массовый расстрел мирных жителей в Змиёвской балке 11 августа 1942 года. Змиёвская балка стала одним из наиболее крупных мест гибели евреев на территории России во время Холокоста.

Нацисты здесь же расстреляли сотни пленных красноармейцев, из 30000 человек, попавших в плен 24 июля, после взятия немцами Ростова, которых они использовали сначала для копки траншей в Змиёвской балке, ставшей и для них общей могилой, даже не могилой – свалкой тел.

Убийство евреев продолжалось больше суток и за это время было уничтожено более 13,5 тысячи человек. И это только за период 11—12 августа 1942 года. Численность мирных жителей, расстрелянных нацистами за время оккупации Ростова-на-Доу, достигло около 27 тысяч человек еврейского населения, при общем количестве около 40 тысяч. Более 50 тысяч ростовчан были угнаны на работы в Германию.

Вот такими грустными новостями делились выжившие жители с теми, кто возвращался из эвакуации. И каждый из тех, кто два года не был в городе узнавал, если не о гибели родных и близких, то известие о том, что они угнаны на принудительные работы в Германию и обязательно в этих списках были просто знакомые, сослуживцы, коллеги, кто-то из одноклассников, соседей и т.д..

С жильём перед возвратившимися также встала серьёзная проблема. Около 12000 зданий в городе были полностью уничтожены и большое количество требовали ремонта и восстановления. Сильно пострадали центральные улицы и производственные здания заводов, подвергавшиеся бомбёжкам и обстрелам во время отражения двух наступлений фашистов и также дважды, когда город освобождали от оккупантов.

Все эти два года, в глазах Лиды стоял, запомнившийся ей вид города с левого берега Дона, когда они уезжали с эвакуацией фабрики и она надеялась, что и сейчас их встретит знакомый вид набережной, золочённые купола собора, мостовая Будёновского и красивая убранством Садовая, Театральная площадь и родной Нахичевань, старенькая фабричная общага и парк, где она встретила свою первую настоящую любовь.

Но всем, кто ожидал это увидеть, ожидало разочарование. Вид родного города, конечно, был плачевный. Когда эвакуированные ростовчане проезжали г. Сталинград, то, естественно, ужаснулись, во что был превращён большой и некогда красивый город на Волге. И каждый надеялся, что с Ростовом такого не должно было случиться, но… к сожалению, всё было до наоборот – такие же практически развалины, такой же непривлекательный южными красотами вид.

И только одно радовало – это то, что они снова дома, что могут встретиться, хоть и не все и не со всеми, с родными и друзьями, что наша доблестная, Красная армия перешла от обороны к наступлению. И пусть фронт остановился от столицы Донского края в каких-то 70—80 километрах, но этот наступательный процесс и духовный порыв, с этим связанный, не остановить.

Все мысли ушли на второй план, когда девушка вспомнила, вернее не вспомнила – она о нём и не забывала никогда, а начала думать только об одном – о своём любимом человеке, с которым они расстались полтора года назад. И за это время она не получила ни одной от него весточки. Хотя, как и многие другие, те, кто был далеко от родных мест, тоже за это время не получали весточек от родных, если те находились на эвакуированных территориях, но под сердцем жгло и не давало покоя беспокойство и тревога, с недобрым предчувствием.

После прибытия эшелона, всем было дано время на определение с жильём, благоустройство и небольшой отдых – полдня и ночь, что были впереди до утра, а утром всем нужно было приступать к разгрузке оборудования и после его установки, иногда, под открытым небом, ставилась задачи – в кратчайшие сроки приступить к выполнению Госзаказа.

И как только у Лиды появилось свободное время, она отправилась на поиски сведений об Петре. Первое, что она сделала, придя устраиваться в своё общежитие, узнала у коменданта о том, приходили ли ей письма, после её отъезда.

Та, что-то бормотала себе под нос, прежде чем открыла небольшой деревянный сундук, стоявший в углу на полу и со вздохом, произнесла:

– Ой, милочка, а нужно ли? Вот, пока семь месяцев фронт на Миусе стоял в 42—м году, письма приходили и с фронта то же, так среди них, точно не скажу сколько, но похоронки приходили. С малосемеек точно человека три погибли, хлопцы молодые. Горе какое, а! Одна молодайка, прочла и рухнула прямо тут. Еле отволожила её, нашатырь потребовался. Может, не нужно?

– Ну, как же не нужно? Что у вас одни похоронки собраны, а писем от родных и с фронта разве нет? – недоумённо посмотрев на коменданта, которая, по всей видимости, приняла должность не так давно и при Лиде, до её отъезда не работала ещё.

– Да есть всякие. Ладно, щас глянем. Как твоя фамилия?

Лида ответила. Начальница вынула несколько пачек писем и положила на стол.

– Может быть, я вам помогу просмотреть письма? – предложив свою помощь, Лида надеялась на положительный ответ и что быстрее получится найти письма, если они есть.

– Не положено! – отмахнувшись, резко ответила комендант общежития.

Лида терпеливо ожидала, когда женщина, подсунув стул к сундуку, неудобно согнувшись над ним, начала там «колдовать», как казалось со стороны. Временами, разогнувшись, подносила письмо ближе к глазам и прочтя, сложила в стопку просмотренных, а некоторые, в отдельную небольшую стопочку.

Закончив перебор, она протянула Лиде четыре письма:

– Держи! Кажись, больше нет!

– Чего нет? Не поняла, а эти?

– Я о похоронках говорю. Эти же письма от живых, как минимум, когда писали, людей. Ты будешь заселяться в общежитие?

– Да, буду!

– Ну, так с этого и надо было начинать. Я сейчас попрошу кастеляншу или дежурную, пусть заселят. Ты одна или как? – спросила комендант, громко захлопнув крышку сундука.

– Нас пока трое. Девочки скоро подойдут.

– Ну, тогда в холле подожди своих подруг. Пока письма прочтёшь, а потом подойдешь на вахту, я распоряжусь.

– Хорошо…

– Меня Верой Николаевной зовут. С этого начинать нужно было, – с большой степенью обиды, прочитав по заминке её причину, ответила женщина лет пятидесяти пяти, склонная к полноте, чтобы не обидеть более точным определением, ставшая не так давно комендантом общежития, сменив ту, что Лида хорошо знала.

Лида вышла от коменданта, сердце волнительно билось. Среди четырёх писем было два письма из дому, одно от подружки и одноклассницы в одном лице, и последнее от товарища Петра, Дмитрия Котельникова. Это письмо её заинтересовало больше всего и одновременно вызвало усиленное волнение, и с желанием тут же его прочесть, предостережение.

«Почему от Димки, а не от Петра? Они оставались в Ростове вместе, возможно и в дальнейшем были вместе. Что хочет мне рассказать друг Петра? Скорее всего что-то нехорошее, иначе бы написал сам, мой желанный, любимый человек. Разлюбил?! Да такого быть не может, я ему верила и верю больше, чем себе. Почему комендант так упорно намекала… нет, не может быть, она же не могла открывать все письма и тем более запомнить, что и для кого написано в них. Нет, нет, нет!!!», —Лида гнала чёрные мысли, а они вновь заполняли под «завязку» её мысли.

Голова начала кружиться и Лида, прижимаясь ближе к стене, медленно пошла к входу, на вахту, где увидела знакомое лицо несменного вахтёра тётю Симу.

«А как же я, когда пришла её не узнала? Я не могла её не узнать. Нет, Симоны просто тогда не было на мете или я схожу с ума? Мне нужно где-то присесть…».

Нащупав скамью у стены, рядом с ограждением вахтёра, Лида громко, со звуком протяжки мебели по деревянному полу, присела, почти упала на скамью и откинулась спиной к стене, прикрыв глаза.

– Девушка, что с вами? Вам плохо?! Сейчас дам водички, – тётя Сима заегозилась, быстро налила из графина в стакан, пролив при этом половину на стол воду и быстро поднесла к сидящей неподвижно девушке, – возьмите, попейте!

Лида, медленно открыла глаза и по её взгляду было понятно, что она сейчас не здесь, а где, только она, своим подсознанием и знает. Затем безразлично посмотрела на женщину, которая подсовывала буквально ей ко рту воду. Взяв стакан с водой, она так же безумно смотрела, то на эту женщину, то обводила взглядом помещение, как бы желая понять, где она и что здесь делает. Но её размышления прервал громкий возглас Симоны.

– Лида, Лидочка! Слава Богу, жива! И девочки вернулись? – расплескав воду в руке Лиды, женщина в эмоциях начала обнимать девушку, которая всё шире и шире открывала глаза.

– Симон-на, тётя Сим-ма! О, Господи! – свободной рукой Лида схватилась за голову, – Ой, простите меня, пожалуйста! Не знаю, что со мной.

– Ничего, Лидочка, это война. Она, проклятая во всём виновата, – гладя девушку по голове, на которой была не та девичья причёска длинных волос, а волосы были собраны в пышную косу и уложены кольцами сзади.

Лида казалась несколько старше своих лет. Возможно, что виной тому строгая причёска, возможно и напряжённые трудовые смены по 12—15 часов, да и переживания душевные за родных, отца на фронте и любимого человека.

– Сейчас прочту и поговорим, тётя Сима, – Лида показала письма, опустила голову, глядя на них и не знала, с какого начать.

Письма из дома датировались весной и летом 1942 года. А от подружки Нади и Дмитрия январём и февралём этого, 1943 года. Но не это бросалось в глаза, а то, что все письма были отправлены из Матвеева Кургана. От мамы и подруги – это понятно, но почему друг Петра отправил письмо из её родного посёлка и, самое главное, что в то время, когда он был оккупирован немцами, как и Ростов. Это значило одно, что письма были доставлены интендантской службой вермахта.

И это убеждение было, бесспорно, так как Лида постоянно следила, будучи в Ашхабаде, за сводками Совинформбюро. Потому, Лида открыла сначала письма от мамы и прочла их. Они были короткие. Мама надеялась на то, что, раз Ростов освобождён, то и дочь должна вот-вот вернуться из Средней Азии. Потому и отправила письма на старый адрес Лиды. Коротко о том, что все живы и здоровы. От отца писем почти нет, но в последних писал, что тоже жив и бьёт фашистов.

Подруга чуть написала за общих знакомых, кто из одноклассников и общих знакомых ушёл на фронт, и кто уже сложил голову. В конце письма приписка, в которой буквально говорилось: «… К вам, незадолго до освобождения посёлка заходил какой-то казак. Говорили, что тобой интересовался. Может это тот самый, Петя, о котором ты писала? Целую. Надя».

Трясущимися руками Лида открыла последнее письмо. В глазах появился туман, к тому же почерк был не очень разборчив. Напрягая зрение, девушка начала читать и одновременно перебивая сама себя мыслями, которые отвлекали, и заставляли возвращаться к уже прочитанным строкам.

«Лида, здравствуй! Не удивляйся. В другом случае я бы никогда не написал тебе. Так уж получилось, что я побывал в гостях у тебя дома, думая тебя увидеть. Твоя мама рассказала, где ты сейчас. Того адреса мне не дали или сами не знают. И я вспомнил твой ростовский адрес и то, что мне Петя рассказал, что вы с ним собирались после войны встретиться в Ростове. Не знаю, когда и как закончится война. Я одно знаю, нет, я уверен в этом и хочу, чтобы ты знала: я люблю тебя и всегда тебя любил, с самого первого дня, кода увидел тебя. Но я не смог бы даже пытаться тебя отбить у своего лучшего друга. А теперь я тебе говорю это потому, что Пети больше нет. Он погиб в Ростове через несколько дней, как вы расстались. Поверь, я скорблю, он мой лучший друг… был. Время раны лечит. Если я останусь жив, то приду в назначенное время на встречу с тобой. И тогда уже решим воочию, что и как. Я тебя люблю, Лида! И не могу ничего с собой поделать. Хочу сказать – прощай, а говорю – до свидания, до встречи! Я буду тебя ждать! Твой, Дима…».

Лида протянула руку к стакану, отставленному на скамье, залпом выпила всю воду, что оставалась в нём. Подняв голову вверх и смотря в потолок, стала что-то шептать, как будто разговаривала с кем-то, похоже с самим Господом.

Симона, заметив что-то неладное, опять подошла к Лиде и взяла её руку одной рукой, а другой начала поглаживать, тихо интересуясь:

– Голуба, что случилось? Папа? Что-то дома случилось?

Лида, лишь отрицательно качала головой, пытаясь что-то сказать, но, казалось, что язык её не слушается или вовсе прилип во рту к нёбу. Затем, сглотнув загустевшую слюну, тихо произнесла:

– Петя! Петечка мой!

– Ой, Боже мой! – вскрикнула Симона и засуетившись, вернулась на рабочее место, где-то порылась и так-же спешно прибежала снова и уселась рядом с Лидой.

Она пристально смотрела в глаза девушки и по всему её виду было понятно, что она хочет, но не решается сказать той что-то очень важное и боится это делать.

– Что? – уже поняв заминку пожилой женщины, спросила Лида, затаив дыхание.

– Лидочка, ты прости меня старую дуру! Башка моя дырявая, совсем забыла, а ты мне напомнила. Теперь и не знаю, давать или нет?

– Как это – не знаю? Что это? Если мне – давайте!

Тётя Сима медленно разжала руку и на ладони оказалась плотно сложенная записка, на которой было написано только имя и фамилия того, кому она предназначалась. Эта записка была адресована Лиде.

– Господи! Дай мне сил! – снова подняв голову и обратив взгляд в небо, вернее потолок, Лида медленно развернула записку.

«Любимая, здравствуй! Прошёл только день, как мы расстались, а я уже по тебе скучаю. Я люблю тебя и жду на нашем месте. Иду в рядах полка народного ополчения Ростов защищать от фашистской сволочи. Я не могу позволить, чтобы те святые места, где мы с тобой встречались, топтали сапоги оккупантов. Люблю тебя, моя судьба! Жди меня! Я обязательно вернусь, и мы встретимся. Не прощаюсь. Твой Петя».

Лида зарыдала и слёзы, копившиеся долго, как бы прорвали плотину и с такой силой, с такой горечью потоком полились из её красивых глаз, что никто, даже, если бы и захотел, не смог бы противостоять этому потоку. Симона не старалась успокаивать девушку, а просто подставила своё плечо для головы Лиды и приняла слёзный поток на себя, гладя её, как маленькую дочурку по голове.

Лида поняла, что чудес не бывает и совпадения случайностей тоже. Всё говорило о том, что друг Петра не врал, её любимый, самый первый мужчина в её жизни, которому она собиралась стать верной женой и матерью его детей, казачат и девчат, маминых помощниц – видимо не судьба.

«Но почему так и почему с ней? Ведь живут годами нелюбимые и даже детей рожают, но живут. А тут, казалось, что свершилось невероятное – первая, настоящая любовь и счастье, не успевшее улыбнуться им, двоим влюблённым, оборвалось так же внезапно, как и свалилось с неба тем летним теплым вечером с падающей звездой. Ну почему так?» – Лиде казалось, что её жизнь оборвалась, как нить в челноке швейной машины и вместе с ней прервалась строчка, которая возможна только тогда, когда две нити связываются в единую прочную цепочку, благодаря тому-же челноку.

Её и Петю связал судьбой южный город Ростов и разлучил он же. Вот такова она судьба-злодейка. Хотелось верить в обратное, но не было ни одного факта, который говорил в пользу ошибки. Ошибки быть не могло. Петя не мог, ради своего счастья совершить страшный обман. И снова мысль о том, почему письмо пришло из оккупированного Матвеева Кургана, и что Дмитрий мог там делать, и в качестве кого, не покидала Лиду. Ну не свататься же он приезжал?

– Лида, что? Что случилось? Что там, а? – Симона, в буквальном смысле трясла Лиду, обхватив двумя руками за плечи, а когда догадалась о причине расстройства и страданий девушки, после прочтения записки, начала сама себя проклинать, – ну кто меня за язык тянул, что я вспомнила об этой записке. Я же думала, наоборот, что оно тебя порадует, ведь не похоронка же и на тебе…

Лида чуть отошла и с мученически-добродушной улыбкой, и с отрешенным взглядом все же посмотрела на женщину, до полусмерти перепуганную тем, что она причастна к трагедии, успокоила тётю Симу:

– Всё хорошо. Надо верить, что всё хорошо будет. И почему должно быть обязательно плохо? Сколько горя уже людям война принесла, может уже и хватит на этом. Он же жив, да, тётя Сима? Он же мне обещал, а значит, умри, но исполни! Ой, что я говорю? Нет-нет! Он жив, я хочу, чтобы он был живой. Как же я без него. Я же каждый день в далёком краю о нём думал. Я ждала с таким нетерпением дня нашей встречи. Я буду ждать, тебя, Петя! Спаси и сохрани, Господи! – последние слова Лида произнесла, подняв голову вверх и сложив руки ладонями у лица, прикрыв глаза.

Сердобольная женщина, Серафима Григорьевна, повидавшая уже столько горя, что им можно было запрудить реку Дон в районе разбитого бомбежками и взорванного железнодорожного моста, начиная с Гражданской, на которой мужа потеряла, а на этой уже и сына и племянников, и соседей оплакивала с матерями погибших и расстрелянных здесь же, в Ростове, в Змиёвской балке, а сколько людей пришлось извлекать из развалин, сейчас поняла свою оплошность. Да, собственно, как она могла знать, что записка от молодого человека не обрадует, а наоборот, так расстроит девушку.

– Вот, старая дура! А может жив твой соколик, а? – с надеждой уговаривала девушка и пытаясь сама в это поверить Симона.

– Конечно, жив! – теперь уже расстроенную женщину успокаивала девушка, пять минут назад «убитая» горем, но взявшая себя в руки, – раз он обещал, то непременно выполнить обещание.

Лида поселилась в общежитие с Верой Протасовой и Леной Каракич, с которыми были неразлучны уже три года и до войны, и в эвакуации и сейчас. Вечерами вспоминали мирную счастливую жизнь, девчонок, Катю и Таню, которые ушли на фронт уже из Ашхабада и их боевой путь начинался в Сталинграде. А Клава Ситникова нашла своё счастье в Ашхабаде, вышла замуж и осталась там жить.

Обустройство в пригодных для выполнение швейных работ помещениях, отданных швейной фабрике, отвлекало от грустных мыслей Лиду, но лишь на время и с новой силой начинало терзать мыслями её разум и девичью душу. Особенно тяжело было бессонными ночами. Одну только Катюшу, как казалось, ничего особенно не волновала, судя по характерному, почти мужскому храпу из её угла.

У каждой из подруг были, кроме тайный чувств и душевных переживаний, свои, как семейные, так и личные трагедии. У кого-то на отца пришла похоронка, у другой брат пропал без вести в боях под Сталинградом или на Миус-фронте. Если брать эти известия в общем, то – ничего особенного, привычные вещи, к которым все привыкли, но, если говорить о ком-то, а когда у тебя – это личная трагедия.

Изменилась обстановка в цехах: не слышно задорного смеха, шуток и песен, под хорошее настроение; чаще всего, серьёзные и напряжённые лица и лишь лёгкие улыбки на лице, если получали хорошие новости от родных, с фронта. И даже неугомонный балагур, наладчик машин, Виталий Корнеевич, которому, если судить по тому, как он «клеился» к молодым девчатам, было слегка «за»… за тридцать, а по мудрости суждений, то и второй век уже разменял, но судя по паспорту – 70 годков уже позади, даже он остерегался «поджигивать» и «заводить» девчонок так, как он это делал до войны. Корнеевича стало не узнать, он с улыбкой на лице и впрямь был схож на кавалера в возрасте, такого «живчика», а теперь, из-за угрюмости превратился в старого, порой даже немощного старика. Вот так изменило время, а вернее события в этом небольшом промежутке времени, под названием – война.

Весёлая и живая Лидочка, комсорг и «зажигалочка» молодёжного коллектива стала неузнаваема. В лучшем случае, отработав смену, аккуратно и по времени передавала сменщице эстафету и, чаще в одиночестве, медленно брела домой, в общежитие, где, упав на койку, бесконечно долго могла смотреть в потолок. Так продолжалось около недели.

В этот вечер, Лена, подойдя к неподвижно лежащей на койке Лиде, присела на край кровати и взяв одну, из безвольно распластанных вдоль тела подруги руку, слегка встряхнула её, желая привлечь внимания, и не получив желаемого заговорила:

– Лидок, а, Лидок! Погода сегодня чудная, весна и воздух чистый. Может прогуляемся часик, отвлечёмся от хмурых мыслей, а?

– Не хочу! – резко ответила Лида подружке.

– Ну я же тебя не на свидание тащу. У меня есть серьёзное предложение. Ты уже смирилась с мыслью, что твой Петя погиб? И это, как ты считаешь, только из слов Димки, да? Но ты же сама говорила, что он тебе признался в любви, так?! А знаешь, если человек любит, то не только добрые дела, ради своей любви и любимой совершает, но и глупые и обман, и такие, что очерняют твоего избранника, и даже преступления. Что ты этого не знаешь? И в романах, и в кино, и в жизни – сколько хочешь примеров можно найти. А ты поверила…

Лида повернула голову и пристально посмотрела на Лену, которая, наоборот, потупила глаза вниз, как будто стыдилась своих же слов. Затем приняла первоначальное положение, закинула свободную руку за голову и спокойно ответила:

– Лена, я не могу поверить, чтобы Димка мог такое сделать. Нет! Не верю, они же были лучшими друзьями. Думаю, что он сказал правду. Хотя… А как он оказался у нас в Матвеевом Кургане? Ведь там в то время были немцы, как, с немцами?!

– Вот видишь. А я тебе что говорю. Тут что-то не чисто. Вот я тебе и предлагаю прогуляться по тем местам, где до войны гуляли, по парку пройти, хоть его и не узнать и город не узнать, но, главное, давай сходим на завод, в общежитие, где они жили. Ну, Петя, где жил. Узнаем. Кто-то должен же знать, хоть что-нибудь. Как Димка узнал? Вот!

– А вот с этим я, пожалуй, с тобой соглашусь. Лена, ты права! Пошли.

Лида так резко поднялась с кровати, что чуть не сбила, не ожидавшую такого изменения положения, Лену.

Подруги шли знакомыми улицами к Сельмашу и действительно, за менее, чем два года город сильно изменился. То там, то тут приходилось обходить горы развалин от строений, которые ещё не успели убрать, а где-то хмурым, даже трагическим видом встречали закопченные от пожара, без окон и дверей, стены частных домиков и многоэтажки, без крыш и признаков жизни. В вечернее время эти виды были ещё более тоскливы, чем днём.

Завод тоже очень сильно пострадал от бомбёжек, но постепенно налаживался трудовой ритм, хоть и не с производства продукции, а с восстановления разрушенного и установкой, привезённого из эвакуации оборудования. На проходной девушек не пропустили в названный цех.

– Идите в заводоуправление. Там есть дежурный, у него телефоны. Возможно, он вам прояснит интересующий вопрос. Я вас без пропуска пропустить не могу, – объяснил девушкам вахтёр на проходной.

Внимательно выслушав девушек, дежурный заводоуправления, покачав головой, ответил:

– Спросить-то можно, только, если те, кто вас интересует, не были в эвакуации, а оставались в Ростове, то тогда нужно или через военкомат разыскивать или через службы райисполкома. Даже не знаю, где. Как фамилия вашего знакомого?

– Логвинов Пётр, – быстро ответила Лида, – первый сборочный цех.

– Хорошо. Присядьте, вон туда, – дежурный указал на скамью, что напротив конторки дежурного, – сейчас наберём первый сборочный.

– И заодно узнайте, пожалуйста, о Григории Дёмине. Он мог быть в эвакуации. Собирался, но… – Лена запнулась, не досказал то, что было не совсем уместно, как она посчитала и, покраснев, присела на скамью рядом с Лидой.

Лида смотрела на Лену и впервые за долгое время заулыбалась, а затем легонько приобняв подругу прошептала тихонько:

– Ох и тихоня! Ну, ты – молодец! Даже я ничего не знала.

– Да, когда тебе было. Ты же всё время с Петей была. Да и встретились мы с Гришей всего два-три раза, и-то перед самым нашим отъездом. Но он говорил мне, что, скорее всего он уедет сопровождать оборудование.

Подружки сидели молча, прислушиваясь к разговору дежурного по телефону толи со сменным мастером, толи с начальником производственного участка. Время тянулось томительно долго, а сердце стучало всё громче и громче, и даже казалось, что его стук слышат все, кто находится рядом, как колокольный набат.