Записки времён последней тирании. Роман

Записки времён последней тирании

Роман

Екатерина Блынская

© Екатерина Блынская, 2023

ISBN 978-5-0059-5779-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Платону слышались странные звуки, которым не было никакого логического объяснения. Может быть, он был напуган или просто не понимал, что происходило в этой части времени. Не своего, наброшенного сверху, как шерстяной плащ, который больше кусает, чем греет.

Он шёл с Маяковки, мимо бывшего музея Революции, мимо открытых кафе, мимо Пушкина, с укором смотрящего на украшенный Тверской бульвар, а после свернул в Камергерский, чтобы срезать путь до Лубянки. Там во дворах, втайне от «зелёных ангелов» была припаркована машина и совершенно верно ждала его, как жестокое похмелье и головная боль.

Люди изредка встречались на пути, но проходили мимо, будто бы сквозь него, вообще не замечая его душевного состояния.

Но почему? Почему никто никому не нужен…

Вчера Платон снова подрался с женой Тамарой. Они часто дрались. Ей нравилось это… Но тут особый случай. В этот раз он с ней дрался уже в каком – то обновлённом состоянии, можно сказать, был окрылён…

Тамара всегда превосходила его по силе, а потом… как часто бывает, они страстно мирились где – нибудь неподалёку от места потасовки.

Он внезапно изменился, прямо на глазах… Может, кулачок Тамары попал куда-то в нужное место, но с той минуты Платон решил, что всё, хватит это терпеть, и ушёл в ночь. Мешать алкоголь и предаваться разврату.

Правда, срослось только с алкоголем. Разврат, как – то отпал сам собой… в поздний вечер летнего понедельника все отвратительно трезвы и неперспективны…

Из открытых окон кафе тянуло запахами синтетического кофе. Запахи мешались, дробились, сыпались и, наконец, превращались в пыль.

– Ложная арабика, проклятая робуста! – гневно шептал Платон.– Что-то вообще, настоящего осталось в этом мире? Всегда всё начинается с кофе… Секс начинается с кофе, давление начинается с кофе, цирроз тоже начинается с кофе… Всякие репетиции, литературные произведения, картины… С кофе! С плохого, палёного кофе, такого – же плохого, как мы сами!

И ненароком отвечал сам себе:

– А ты? А ты? Разве ты настоящий? Разве ты сейчас здесь?

Всё ложно в этом гнилом ложноклассическом городе.

Позади послышались мерные шлепочки босых стоп по мостовой. Платон соотносил этот звук с другими звуками Москвы. Они были странными. Словно кто – то шлёпал резиновой дачной мухобойкой по голому телу… Он боялся обернуться, думая, что бы это могло быть?

С ним поравнялись носилки – октафоры, легко лежащие позолоченными деревянными перекладинами на плечах дюжих нумидийцев. Из кабинки, откинув полупрозрачную лиловатую штору, высунулась голова Анжелы, украшенная ярко – рыжими косами неестественной окраски, скрученными в «бараньи рога»

– Ты в Скатертный пойдёшь? В доме Рубеллия Плавта сегодня Каминский свои стихи читает. – спросила она с сильным юго – восточным говором.– Или со мной поедешь?

Платон застыл, но быстро ответил:

– Я… нет. У меня голова раскалывается. И Кузя там будет, и скажет снова, что я мерзавец и бездарь, поэтому пришёл выпить весь Хенесси. К тому – же, меня не приглашали.

– Гляди, как хочешь.– ответила Анжела, смахивая тополиную пушинку с верхней губы. – Я сама не хочу идти, но залила себе кромогексал во все эээ… места и больше не чихаю. Надеюсь побыть там час, полтора… и домой. Ладно, пока Платон. Увидимся на репе.

– Завтра нет репетиции.

– Ну, в среду…

– Хорошо… Звони, если станет скучно.

Анжела показала Платону язык, пару раз подняв и опустив его кончик и ударила по гулкому дну кабинки.

Нумидийцы унесли её в проулок.

На углу улицы три проститутки сворачивали циновки.

– Эй! – крикнула Платону, незаметно отделившись от стены дома мамка с голым круглым животом.– Девочку хочешь? За углом, или у нас тут, близко?

– Нет… я сегодня не в настроении.– ответил Платон, махнув рукой.

У одной из проституток он стрельнул сигарету, помог ей скатать огромную циновку в аккуратную трубочку и полюбовавшись на красиво подсвеченную сплетениями светодиодных огней пельменную, нервно хихикнул.

– Ещё когда я был маленький, возвращаясь с мультиков из кинотеатра «Баррикады», мы с мамой ели тут пельмени. А сейчас вы мне предлагаете такие страсти, что просто ужас!

Проститутки, рождённые уже после развала Союза понимающе кивнули. Девяностые были для них сейчас романтическим временем… А восьмидесятые вообще пропадали где-то в тумане середины двадцатого века.

Одна из них, самая молодая, в полосатых гольфах и тонком греческом хитониске подошла к стене пельменной, достала из фальшивых волос гвоздь и между окон, на краснокирпичной кладке нацарапала:

– Сикстия, все удовольствия за три асса в час. Улица, машина, кусты.

Платон, прочитал и скривился.

– Дорого берёшь! В наше время такого не было, дуры вы рязанские! – сказал он ласково.

– Я не с Рязани. Я с Мурома.– ответила проститутка в гольфах.

Фонари перемигивались, из редких машин доносился модный реп, проникая вибрацией савбуфера в организм Платона.

Платон шёл к Лубянке и выпотрошенные старинные дома – комоды, дома – ларцы, дворцы – обманки, затянутые местами красивой сеткой, рождали в нём тоскливые приступы сожаления обо всём на свете.

II

Нужно было начать с того, кем были мои родители и предки, но я скажу только, что они были рабами. А вовсе не царского рода, как заставлял думать всех Луций. Нет, не Пергам моя родина. Моя родина Рим. Вольноотпущенник сенатора Авла Волюция выкупил себя за тридцать тысяч сестерциев, разбогатев на продаже писчих перьев, серебряных стилусов и табул для школы. Так мы получили свободу. Я и мать. Мать умерла от простуды, отец от тоски и я осталась на попечении патрона и матроны Паулины, его супруги. Сперва, я жила при доме, хотя патроны и снабдили меня деньгами, чтобы я наняла каморку в инсуле. Но, конечно, мне этого было мало. Я осталась с ними, хотя и мне было неприятно в шестнадцать лет делить ложе со стариком, втайне от его супруги. Спасло меня то, что их сын Антоний стал заглядываться на меня. Старик Авл водил меня в театр, я сопровождала его по клиентским делам, а часто нас приглашали в покои цезаря на пирушки и игры, и я, можно сказать, была довольна жизнью… Пока меня не заметила Агриппина. Старая змея. Она забрала меня во дворец.

До этого я часто бывала на пирах Клавдия с сенатором Авлом и его женой, а так же на других праздниках, куда он ходил без жены, когда ещё жива была Мессалина. Луций часто попадался мне на глаза и в Цирке и во дворце, в бытность свою ещё мальчиком.

Теперь он вошёл в возраст юноши.

Я часто плакала на Аппиевой дороге, сидя возле маленького саркофага родителей. Да, старик Авл соорудил его за цену моего девства.

Я хотела сама оказаться по ту сторону жизни, встретиться с ними и жаловаться на страшную свою судьбу, которая решилась в тот момент, когда я увидела Луция, клянусь Юпитером, ничего такого родители мне не желали бы.

Но я буду вспоминать свою жизнь так, как рассматривают линии на руке. Мне ничего не осталось, кроме воспоминаний.

Я была первой, кого любил Нерон. Я последняя положила ему обол. Он был, есть и будет моим.

В то утро, лишённое красок, в Сатурналии, холод сковал Рим. Не люблю это время года, когда мёрзнут ноги на полу. Мне не позволялось возлежать при хозяевах и я стояла позади, как рабыня, хотя и не являлась ею. Хозяин, когда- то освободивший моего отца, всегда мог сказать, что берёт меня назад, на попечение своё и, хоть он этого не говорил, все замечали особую его заботу обо мне. Все понимали, что я дороже ему, нежели любая другая рабыня.

От природы у меня были красивые светлые волосы, которые легко вились, а от влаги становились, как шкурка молодого барашка, только что бросившего материнское вымя.

В тонких руках, в гибком стане, круглых бёдрах, маленьком носе, в пышных губах и вечном румянце, который так некстати порою окрашивает щёки блондинок, не было изъяна. Я украшала любой пир.

Зеркало говорило мне красноречиво о моей необыкновенной прелести. Это было так…

В свои годы Луций так – же выглядел взрослым. Не велик и не мал ростом, плечи развиты постоянными упражнениями на палестре и с другими юношами. Голос его рано сломался. Вдобавок, он с детства любил скачки и возглавлял партию зелёных, несмотря на возраст. Голова его была украшена красивыми каштановыми волосами, чуть волнистыми, а на солнце они краснели и делались почти медными. Глаза сверкали сталью и его привычка сжимать губы добавляла ему глубокомыслия. Он показался мне не юношей, но молодым мужем, впрочем, скоро доказав, что ничто не сможет переубедить меня в этом.

Меня убирали для пира в то утро довольно долго, потому что вечер я должна была провести с Луцием наедине, в его покоях. Когда мои волосы с непослушными своими витиеватостями спрятались под париком и на лицо, и без того гладкое, служанки нанесли притирания, в дверях показалась Агриппина.

Её я видела всего второй раз в жизни. Когда меня брали жить во дворец, она осматривала меня вместе с врачом и после мы немного побеседовали с Сенекой и о том, грамотна ли я. Конечно, я обязана была быть грамотна. Как же иначе… Ведь моим собеседником будет никто иной, как сам будущий принцепс… Кто тогда знал об этом…

Сегодня Агриппина, в красной столе, забранной на груди в мельчайшую складку и с массивным золотым ожерельем, усыпанным бериллами и изумрудами, показалась мне встревоженной.

– Актэ? – сказала она, подойдя к туалетному столику и постучала пальцами о столешницу.

– Да, госпожа… – вскинулась я, но она усадила меня назад движением руки.

– Если мой сын останется тобой сегодня недоволен, я тебя отравлю.

И с этими словами она ушла, резко повернувшись. Только её тонкая фигура, облачённая в шелка и виссон оказалась за дверью, рабыни – служанки заторопились доделать причёску не моей голове.

– Это лучшее из наставлений, что давали мне в жизни… – сказала я тогда.

Пир в честь окончания Сатурналий длился до глубокой ночи. Агриппина, возлежавшая по новому обычаю, рядом с супругом, всё время обменивалась с Паллантом тонкими гримасками и жестами, думая, что это никому не незаметно.

Мне так – же пришлось прилечь на ложе, что стояло насупротив их, где разместилась молодёжь, но Луция мы ждали около трёх часов, пока он не пришёл уже пьяный и пахнущий апельсиновым маслом через весь зал.

Я видела его в цирке, с высоты своих мест, видела его в театре, когда он, сидя позади актёров, кривляющихся в ателлане, смотрел на них жадным алчущим взором, желая быть с ними… Но так близко я его не видела его ещё никогда.

Агриппина не сводила с меня глаз, нарочно опоясав мой стан до боли в рёбрах наборным золотым поясом.

– Ты будешь раздавать тессеры из корзинки.– шепнула она мне в ухо, когда я была готова выйти в зал вместе с ней.

Корзинка, завитая свежей лозой из оранжерей дворца, стояла у моих ног, но я не могла наклониться к ней, скованная поясом поперёк стана. Туника моя едва достигала коленей, отчего я вовсе не могла спрятать ноги.

Стоящая позади меня рабыня Ланувия, смотрящая за мной, как орлица за мышью, всё время тыкала пальцем в моё плечо.

– Убери ноги под тунику.– шептала она змеиным голосом.– Спрячь их до срока. А лучше вообще не показывай. Отдёрни одежды.

– Но они коротки… – чуть не плача уверяла я седовласую надсмотрщицу.

– Неприлично девице быть с голыми ногами. Хотя, это неудивительно.

Понимая своё положение, и то, что я была рядом с юной Октавией и Британником, а так- же рядом с другими юношами из лучших семей, которые глядели на меня с усмешкой, особо на мои наведённые кармином румяна, я хотела убежать, но рука Ланувии снова жёстко вдавливала меня в твёрдый гребень ложа.

Луций, как я уже сказала, ещё войдя, дал понять, что главный здесь он, но, тем не менее, подошёл к матери и дяде и, преклонив колено, целовал их руки.

После, переговорив неслышно с ними, подозвав раба поправить ему сандалии, оглядел величественный зал, с многочисленными гостями и весёлыми лютнистками в уголке.

Конечно, он уже успел попировать с друзьями и возницами на краю Аргилета и теперь пришёл только почтить свою мать и дядьку. Да ещё посмотреть меня. До этого его предупредили, что он теперь должен ещё доказать свою мужественность, если уже доказал свою силу и ловкость, выступая в состязаниях.

Я не надеялась, что буду первой, но оказалось, что раньше пятнадцати лет Луций не помышлял о женщинах. Тут права была Агриппина, пресекающая его физические желания занятиями с Сенекой, который сейчас вовсе не показался мне добродетельным, шепчась с молодой женой, которую так скоро отыскал в Риме после возвращения из ссылки.

Во всяком случае, Луций хотя бы не был отвратительно пьян. Мать шепнула ему что – то, склонив голову, затейливо убранную рыжими кудрями. И он посмотрел на меня. Коротко, но любопытно.

Я не могла оценить его внешности. Да, упражнения уже развили его тело, и ноги были без единой капли жира, но всё предвещало, что с годами он может «расползтись» и набрать вес. Однако, меня не беспокоило это. Меня волновал пояс, который влез мне под рёбра и не давал проглотить ни куска перепёлки, ни гребешка, ни выпить вина, которое я держала в кубке полной кистью и уже за вечер нагрела. Я должна была изображать молодую Венеру. Или вакханку… Или кого – то там ещё…

Начались короткие мимы в которых вышли сенаторы и матроны, заставленные Агриппиной ради увеселения Клавдия и его детей. Луций перебежал зал, и, сделав несколько петель бегом между столов с угощениями, приблизился и сел ко мне на ложе. Рядом, так, что я чувствовала по дыханию, что он съел только что.

– Ты вольноотпущенница сенатора… Авла Актэ, которую мать прочит мне в наложницы? – спросил он весело, чуть опрокинувшись спиной на меня, придвинутую к спинке ложа.

– Я.– прошептала я и отхлебнула фалерна. – А ты не знаешь этого, да?

– Ты очень хороша. Но я тебя не хочу. – сказал Луций, вздохнув.– И наверное, не захочу никого…

– Почему? – спросила я, игриво улыбнувшись, как делала всегда со стариком Авлом.

– Я устаю. И мне не до вас, не до женщин.– Луций увесистым киликом, полным вина, показал на танцовщиц в полупрозрачных туниках и золотых ножных браслетах.– Даже не до них.

– Я тебя уверю в обратном, мой господин. Если ты невинен, то поймёшь, что это провождение времени ничуть не хуже упражнений на квадригах.

– Ты так считаешь? – спросил он, отпрянув и моргнув мутноватыми глазами. -Тогда ладно… Что там у тебя? – И Луций кивнул на мой кубок.

– Фалерн.

– Давай его сюда, Актэ… или как тебя там…

Я улыбнулась, про себя рассуждая, что, наверное, змея видит змею издалека… Агриппина замерла с напряжённым лицом и чашей из черепаховой кости, отделанной серебром. Она кивнула. Я налила Луцию вина из своего бокала.

Сенека уже успел поколдовать над мыслями моего будущего господина. Его, как прежде, волновали публичные выступления, но он оставался равнодушен к тем, кто выступал. На месте любого из них он хотел видеть себя и бесконечно долго мог наблюдать за актёрами и мимами, ловя каждое их движение с тем, чтобы прожить его самостоятельно. Он желал быть на их месте и плохо скрываемая и тяжёлая зависть его закипала и пенилась на глазах. Луций не актёр. Он будущий Цезарь. Это его мучило.

Зала, с запертыми ставнями и завешенными коврами окнами, для тепла, была обогреваема жаровнями, стоящими по углам и освящена светом факелов и лампионов. Всюду был мягкий, жёлтый, тёплый свет, делающий прекрасные лица нежнее, а не очень привлекательные выравнивал и подправлял.

Паллант, седой, с гривой зачёсанных назад волос, высокий и прямоносый, одетый в идеально сложенную тогу, беспрестанно посылал рабов к Агриппине с яствами, глядя на расплющенного на ложе Клавдия и ловил взгляды её красноречиво подтверждающие приязнь.

Луций толкал меня в колено.

– Смотри, смотри… дядька вовсе не мешает матушке любезничать с другими… А что если и его подвинуть? – и он хохотал, запивая вином смех.

Молодёжь дурачилась, стараясь забросить финики в складки одежд танцовщиц, медленно кружащихся среди зала.

Луций смотрел на них, отвернувшись от меня вовсе, а мне позволяя разглядывать его чуть взвихрённые на затылке волосы, перехваченные тонкой золотой проволочкой, чтобы не лезли в глаза, а аккуратно ложились вдоль висков. Я смотрела на его красные от жара и вина уши, на тончайшую тунику, из самой дорогой иберийской шерсти и на ноги, быстрые и сильные, сейчас подогнутые одна под одну, что я посчитала верхом неприличия, так как он сидел напротив материного ложа. Но та не обращала внимания на сына, лишь изредка взглядывая на него, а больше с отвратительной кривой ухмылкой подливала вина Клавдию, рука которого властно лежала на её левой груди и неохотно убиралась оттуда Агриппиной, когда она принимала вино у раба.

– Давай уйдём из дворца? – спросил Луций чуть слышно.

Ланувия, толстая и потная, уже уставшая смотреть на нас сверху, отступила назад и стояла, почти не надзирая, а уморенно глядя на безостановочно радеющих танцем промасленных гречанок.

– За мною смотрят.– сдув с лица выпавшую прядь, сказала я едва шевельнув губами.

– Они подумают, что мы ушли уединиться.

– Так и должно быть. Ложе в кубикуле уже постлано для нас с тобой и завтра фулоны донесут о свершённом между нами.

– А я их разочарую.

– Что ж… – вздохнула я.– Тогда мне попадёт…

– Выходим тихо и идём в сады. Я возьму лацерну и мы оба закутаемся в одну.

Я вздрогнула.

– Это как же?

– Увидишь. Как Дафнис и Хлоя…

Мы выскользнули из дворца в непроглядную ночь Сатурналий. Ланувия, затолканная Луцием в приготовленную нам кубикулу и запертая на ключ снаружи не смогла прознести ни звука. Она боялась, что её выпорят. Через минуту, две, Луций привёл к дверям кубикулы центуриона, охранявшего галерею.

– Ты должен пойти к женщине, в эту спальную и там совершить то, что обычно совершается во имя рождения детей.

Я беззвучно хохотала, закрыв рот, глядя, как центурион с ужасом и подобострастием смотрит на Луция. Луций снял с себя золотой венец и сунул центуриону.

– Я не впервой прошу тебя… Сегодня… это моя самая невинная просьба.

– Но я женат! – взмолился обиженный центурион, взявшийся за вспотевший лоб.

– Я беру этот грех на себя.– сказал Луций, и хитро улыбнувшись, толкнул кулачком кожаный нагрудник воина.

– Ох… – вздохнул тот.

Луций завёл его в полумрак комнаты, где тихонько подвывала испуганная Ланувия, и вышел через несколько мгновений.

– Если что… они там разберутся.– сказал он, подтягивая меня к себе за пояс.– Думаю, она уже счастлива… ну, а он… пусть постарается ради империи и Августа.

Я залилась смехом, обвивая его сильные плечи рукой.

– Ты мил мне… – сказала я и поцеловала его в мочку уха.

– Ты мне тоже, наверное, будешь мила… – ответил Луций.

Мы ушли так тихо, что даже Агриппина, видимо, уверившись в том, что я полностью на попечении верной Ланувии, не покинула пира. Хотя, может, она и покидала пир, прислушивалась к звукам из – за запертой двери, что-то выглядывала в замочную скважину… Но оттуда доносились угодные ей звуки и оттого нас так и не кинулись, пока мы не вернулись из Сервилиевых садов

Нас, к счастью, не остановили ряженые и другие буйные и пьяные горожане, когда мы плелись по улочкам, пересмеиваясь и перешёптываясь под плащом, намокшим от внезапного дождя и пахнущего козами. До окраины Города мы добрались за короткое время всё время мешаясь с разнузданными толпами отмечающих праздник рабов, молодёжи всех сословий, орущих женщин и мужчин всякого звания, мечущихся коз на привязях и в бубенчиках, страшных рож в вывороченных звериных шкурах и масках, словно похищенных у актёров ателлан. Но мы добрались до Тибра и Луций за руку потащил меня через голые кусты орешника к берегу, где едва мигал чадящий светец в глубине маленького святилища, сложенного из диких камней, видно, подобранных тут – же, на мелководье.

Луций затянул меня туда под сень портика и мы вошли в маленький открытый и тихий храмик, где над алтарём, заложенным подношением в виде глиняных хлебов и рыбок, искусно вылепленных из глины на рыночной площади для рабских жертв божествам, едва ли на два локтя возвышалась небольшая фигурка неизвестной богини, замотанная в шерстяной пеллум до самых глаз.

– Теллура… Мать-земля… – сказал Луций, обнимая меня за талию.– Что у тебя есть ей подать?

– Ничего. – сказала я грустно опустив глаза и запахивая промокшую лацерну. Только пояс на мне… Волосы…

Я стащила с головы парик и положила на алтарик. Мои волосы тут же распались и рассыпались в несколько кос, до того уложенных на макушке.

– Маленький храм великой богини, которой служил даже Ромул со своей приёмной матерью… Ты знаешь, даже арвальские братья редко приходят в него, обходя его процессией в Её день, идя в большой Храм…

Голос Луция звучал торжественно.

– Будет хорошо, если я принесу себя в жертву здесь.

Я содрогнулась.

– В жертву?

– Да… моя невинность должна быть принята самой великой богиней наших предков.

Я опустила голову.

– Но тогда я отдам ей и пояс…

– Я скажу, что забрал его себе в память. Оторву одну бляху, если спросит мать…

– Да… Это будет нашей тайной.

– И если ты разлюбишь меня, Актэ, приходи сюда и возьми свой пояс. Теллура даст тебе волю.

Я взглянула на Луция, лицо которого окрасилось голубовато – серым светом луны, заглядывающей в прямоугольник входа. Мы оба были похожи на статуи, дрожа от холода и страсти…

– Боги будут всегда помогать нам.– сказал он и сжал меня в объятиях, одновременно расщёлкивая пластины пояса на боку.

3.

– Что – то твоя лазанья разваливается, как СССР. – сказала Вива, ковыряясь вилкой во внутренностях пасты, начинённой слишком рассыпчатым говяжьим фаршем.

– А что я могу сделать, если проклятый этот ваш супермаркет торгует только таким мясом? Оно сухое, как крысиное дерьмо.– ответил Платон.

– Мой крыс какает куда изящнее, – засмеялась Вива, поблескивая металлическими скобками брекетов.

– Так! Господа интеллигенты, будущие и настоящие! Неприлично за столом говорить о дерьме. А мы, как сядем, так начинается! Как у нашей бабули! Та тоже, только за стол и сразу поминает, кто чем болеет, у кого что не работает и обязательно про чью – нибудь смертушку заведёт. – Цезия Третья нервно стучала вилкой по тарелке, подбирая катышки мяса.

– Так у кого что болит, тот на том и женится.– фыркнула Вива.

Платон отодвинул тарелку.

– Дочь… – многозначительно произнёс он.– А ты не куришь? У тебя зелёный цвет лица.

Вива кашлянула пару раз и глянула исподлобья, стараясь не засмеяться.

– Так! Так! У нас тут что? Аттракцион немыслимого участия? Варвара, иди, чисти зубы и быстро в школу! А тебе если интересно, спрашивай у неё не за три минуты до выхода.– Цезия Третья готова была оплевать Платона ядовитой слюной.

Но Вива всё равно его любила.

– Паап… Ты чего? С какого перепуга я буду курить? У меня от латентного употребления никотина уже башня кружится, а если его ещё и внутрь принять…

– Ну, ладно, это я так спросил.– Платон вытащил из пиджачного кармана бумажник, открыл его и достал тысячу рублей.

– Вот. Возьми… Сходите в кино с девочками.

Вива презрительно глянула на тысячу, но взяла.

– Ой, всёё! Пап, спасыбо! Прямо ващще!

– Давай мне это… хорош свой таджикско – матерный суржик включать.

Вива счастливо улыбнулась, и, выскочив из —за стола, побежала в коридор.

Цезия Третья уже справилась с лазаньей и цедила кофе, сидя в телефоне и просматривая новости из соцсетей.

Платон краем глаза смотрел на неё и недоумевал, как он мог её полюбить когда – то? Эту жирную индюшку, туповатую и вальяжную, полную своим идиотским самомнением. Да, лет пятнадцать назад она была ещё ничего… Ещё ничего… До того момента, как Вива родилась. А потом пошло дело!

– Премьера когда будет? – спросила Цезия Третья и кусок тонального крема отпал от её вытянутого носа и упал в чашку кофе.– Мать твою женщину…

– Да! Когда! – вмешалась Вива из коридора.

– Тебя всё равно не пустят! Там шестнадцать плюс! – ответил Платон и подал салфетку Цезии Третьей.– У вас кожа отваливается… кажется.

Он бы засмеялся, но жена смерила его таким испепеляющим взглядом, что Платон выставил вперёд раскрытую ладонь.

– Нет, нет… мне показалось.

И он снова собрал на вилку крошки фарша.

– Вот и я говорю… Не умеешь готовить… не берись.

– Извини… я учился…