Вода

– А кто у тебя родители? – беззастенчиво спросил он нового друга.

– Папа – режиссер, – бросил Степан, направляясь в просторную кухню. – Садись, ща еды принесу.

Антон подошел к стеклянным дверям, ведущим из гостиной в сад. Приусадебный участок просторно раскинулся в пределах видимых границ. У прямоугольных кустов, которые росли вдоль забора, орудовал садовник. Дорожки были вымощены старинной мелкой плиткой. Вдалеке виднелся край беседки с барбекю и огромными качелями. Антон лбом прижался к стеклу, стараясь разглядеть, что с другой стороны сада. Он увидел холеного тонконогого коня на привязи рядом с небольшой конюшней. Там тоже работали люди. Сад был ухожен на каждом миллиметре и так же, как дом, нереально, по-книжному, красив.

– Папа – режиссер, – как заклинание прошептал Антон.

Вернувшийся с кухни Степан вырвал его из оцепенения. Новый приятель принес и свалил на журнальный столик закуски – бутерброды, кучу разных конфет, сок, газировку.

Они быстро расправлялись с едой, почти не разговаривая. И снова у Антона возникло ощущение, что он давным-давно знаком с этим странноватым мальчиком. В их молчании не было неловкости.

Когда оба наелись до отвала, Степан предложил пойти к нему на второй этаж.

– Круто живешь, – тихо сказал Антон, следуя за хозяином.

– Степа! – услышали они чей-то возглас.

Мальчики остановились. Из соседней комнаты вышел высокий мужчина в длинном восточном шелковом халате. Седые пряди его волос ниспадали волнами и прикрывали почти половину лица.

– Привет, пап! – отозвался Степан, но не подошел к нему, а продолжал, ссутулившись, стоять на месте.

Антон подумал, что сейчас им попадет за устроенный бардак. Однако отец молчал и почему-то заинтересованно разглядывал его, пока подходил, а когда увидел плотную темную кожу, не отвел взгляд, как делали многие, и не застеснялся.

Глаза Степиного отца были пронзительные и неестественно блестящие, будто увлажненные специальным раствором. Режиссер почему-то обрадованно протянул руку Антону, не отрывая от него мокрых глаз:

– Здравствуйте! Меня зовут Аркадий Степанович!

Антон представился и слабо ответил на рукопожатие. Аркадий Степанович перевел взгляд на кисть мальчика и долго тискал ее, тактильно сканируя необычный материал.

– Да… – оживленно продолжал он. – Антон. Здравствуй, Антон!

Чему мог радоваться этот успешный, богатейший человек при виде больного подростка, который приперся в гости, было непонятно.

– А куда вы? – словно опомнился Аркадий Степанович, обращаясь к сыну.

– Ко мне пойдем, – пожал плечами тот.

Аркадий Степанович как будто не хотел отпускать ребят. Глядя на Антона, он попятился и сел в кресло, немного театрально закинув ногу на ногу. Антон успел увидеть под распахнувшимся халатом дряблые жировые подушечки на сметанно-бледных коленях.

– Антон, значит… – протянул опять режиссер. – Ты заходи к нам еще, Антон!

Тот кивнул и посмотрел на Степу.

– Ладно, пап, мы пойдем, – недовольно пробурчал сын, и ребята двинулись вверх по лестнице.

В комнате у Степы было все: новейшие гаджеты, музыкальные инструменты, куча модной одежды по шкафам. Антону такое не снилось в самом волшебном сне.

Они снова покурили в окошко. На вопрос Антона, не заругают ли родители, Степан только хмыкнул. Похоже, ему разрешалось все.

– А давно ты у нас в школе? – спросил Антон.

– Уже год хожу, меня перевели из частной… папа так захотел… – задумчиво ответил Степан, но потом словно спохватился. – Учился я нормально, он из-за другого перевел. Типа надо с людьми… чтобы друзья были. В частной школе одни придурки, там невозможно. Я ни с кем не разговаривал в классе, нас восемь человек было. Уроды просто. – Он сплюнул в окно.

– Понятно, – протянул Антон. – А в нашей школе как?

Степан неуверенно пожал сутулыми плечами:

– Тоже придурков хватает, но народу больше, может, поэтому не так заметно. Наверное, лучше, чем в прошлой.

Когда они докурили, Степан предложил сыграть. На вопрос Антона, есть ли у него запасной шлем, Степа открыл дверцу гардеробной и продемонстрировал семь устройств разного цвета и уровня комплектации, неряшливо сваленных на полу.

У Антона зачесалось в горле, и он с трудом вдохнул. Там лежали все модели, включая самую последнюю, с анализатором эмоций, которую Антону никогда бы не купили, даже если бы его отец работал на трех работах.

– Дай в пользу, – вырвалось у него, и он сразу осекся.

Такую дорогую игрушку никто бы не дал надолго. Если бы иметь такой шлем на Курской дуге, он бы точно все сделал правильно.

– Да бери, – неожиданно сказал Степан. – Я все равно мало играю. Пользуйся, сколько надо. Сейчас срежемся в легенды, а потом бери.

К вечеру Антон, немного пошатываясь от впечатлений, со шлемом под мышкой вышел в сад, ожидая Степана, который обещал отвезти его домой.

В саду курил Аркадий Степанович, одетый в смокинг и белоснежную рубашку, подтянутый и причесанный.

– Ну, как время провели? – обратился он к испуганному Антону.

«Сейчас отберет», – подумал Антон о шлеме, но Степин отец не обратил никакого внимания на дорогую игрушку.

– Хорошо… провели, – тихо ответил мальчик.

Режиссер шумно затянулся, как затягивался сигаретой его сын.

– Ты приходи к нам, Антон… – тоже тихо, словно боясь, что его услышат, сказал он. – В гости приходи, обязательно. Ладно? – Аркадий Степанович пристально посмотрел на Антона своими влажными глазами.

– Да, ладно – ответил Антон и добавил: – Спасибо.

ГЛАВА 6

Нина поехала в Каргополье. Она хотела сама увидеть, как пекут хлеб в русской печи. Оказалось, что найти рабочую печку в России дело непростое, выпеканием занимались единицы.

От Архангельска до деревни пришлось добираться на машине с бензиновым двигателем – электромобили здесь не использовали.

Водитель был местным, из Ширияхи. Жилистый, небритый мужик лет шестидесяти, он возил в Архангельск на продажу корзины, которые плели деревенские старухи. Он загрузил Нину на переднее сиденье чудной колымаги с подходящим для цели поездки названием «пирожок». Всю дорогу сильно трясло и мучительно воняло бензином.

В деревне для Нины приготовили комнату в самом добротном доме – двухэтажном кирпичном особняке, где жил местный глава с семьей. От хозяев Нина с радостью узнала, что местная пекарка, Власовна, на следующий день как раз должна печь хлеб. Все складывалось удачно, возможно, уже завтра получится все разузнать и уехать из этой глуши.

Изба Власовны, одинокой старухи, стояла в самом центре поселения – деревянная, облупленная, давно ждущая покраски. Только резные ставни сияли желтым и зеленым. Видно было, что хозяйка скрупулезно следит за ними и регулярно подновляет, методично проходя кистью каждый завиток.

Сама Власовна вышла к гостье заспанной, нечесаной, в длинной ночной рубашке. Она уставилась на Нину и долго смотрела на нее молча, разглядывая с головы до пят, как будто не слушая объяснений и просьб.

– С Москвы? – грубовато переспросила старуха, развернулась и утопала в свою комнату.

Нина шагнула в горницу, сдаваться она не собиралась.

Из темноты раздался громогласный голос Власовны:

– А че, напеку я хлеба-то. И для Москвы напеку!

Она появилась минут через десять, с аккуратно забранными под разноцветный платок волосами, в прямом темном платье, слегка облегающем массивные выпуклости. Бабка строго, исподлобья взглянула на Нину и прошла на кухню, буркнув:

– Пади сюда-то!

На кухне Нина увидела наконец русскую печь. Когда-то побеленная, но теперь немного засаленная, она высилась в углу, уходя в потолок широкой трубой. Нина внимательно рассматривала каждую деталь. Она уже прочитала о различных вариантах устройства русских печек, и ей нужно было выбрать оптимальную конструкцию для стандарта, который потом пойдет на «внедрение в массы».

Власовна молча натянула поблекший фартук, густо пропитанный отсыревшей мукой, и сказала:

– Для тебя одежки нет, близко не подходи, запачкашь. Хошь – смотри. Тока не подходи!

Хозяйка говорила короткими, обрывистыми фразами, но будто сцепляла их в одно большое слово, немного вытягивая окончания. Только расцепив обратно эти слова, можно было понять, что она говорит.

Нина не боялась грубости бабки; она приехала с определенной целью и не особо надеялась на гостеприимность, потому не обиделась. Сложив руки за спиной, москвичка послушно замерла в углу.

Власовна поставила на стол большой чан с тестом и пояснила:

– Тестообычное, замесилавчеравночь. Мукаводасоль эта…

Нина кивнула, в голове повторяя и осмысливая, что трындычит старуха.

Бабка расставила на столе круглые сковородки и ловко выложила на них кругляшки бледного теста. Раскладывая, затянула какую-то скулящую старую песню, сначала тихонько, словно стесняясь, потом все громче. Видимо, это была ее привычная молитва на хлебопечение. От музыки своей бабка подобрела, на лице появилась кривоватая улыбка. Она накрыла все сковородки большим цветастым полотенцем и повернулась к печи.

– Теперь огонь надо, – сказала она то ли себе, то ли гостье, наверное, все-таки считая себя обязанной комментировать процесс.

Сбоку от окна с короткими скучными занавесками сложена была небольшая поленница.

– Дрова сухия нада, – приговаривая, набирала Власовна поленья и засовывала их в горло печи. – Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, ложу с зазором, – объясняла она, составляя из деревяшек аккуратную квадратную конструкцию.

Когда горнило было заполнено, хозяйка развела огонь и повернулась к Нине.

– Теперь часа два будет прогорать, тепло щас будет, – сказала бабка и села за стол, будто в нерешительности.

Обычно, пока огонь расходился в печи, Власовна занималась другими делами, но тут ей стало неловко, да и страшновато оставлять москвичку одну – вдруг прикарманит что-нибудь. Придется сидеть с ней, глаз не спускать.

Старуха покосилась на стоящую Нину и пододвинула ей стул. Столичная гостья села и улыбнулась. Она знала, что может обаять многих, и бабку не считала исключением.

– Как вы тут живете, расскажите, – подперев рукой подбородок, заинтересованно спросила Нина.

Через два часа со стороны могло показаться, что москвичка и Власовна лучшие подруги. Нина раскрутила бабку по полной, и та растаяла, рассказала и про детство, и про школу, и про первую любовь.

Она выболтала Нине все. Что первого ребенка потеряла в родах. Что в деревне не было врача, а потом родить уже не могла. Что муж, геолог из Архангельска, приехавший и осевший в деревне, ее любил, и дом этот срубил, и по хозяйству все делал, а однажды ушел на охоту, а его там подстрелили – туристы какие-то, ездили по лесам, без умения стреляли, туры такие были, из Москвы, для тех, кто любит поострее, единение с природой, вроде как. Стреляли вкривь и вкось, деревья ломали, сорили. И в мужа попали, две пули – под лопатку справа и ниже, в печенку. Он только до дома и успел дойти, рухнул во дворе и помер. А Власовне тогда было только лишь сорок лет. Схоронила и вдовой осталась.

А хлеб она печет сызмальства – ее бабка учила. По хлебу она все знает. У нее хлеб самый лучший: живой, настоящий, через три дня все как свежий. Ни одной добавки нет, только натуральное!

Наговорившись, Власовна опомнилась и вскочила к печи. Она уже намного любезнее объясняла Нине, что делать дальше. Массивной косолапой кочергой она сгребла все тлеющие угольки из горловины наружу, смахнув их в специальные отверстия на панели перед заслонкой. Отверстия использовались как газовые конфорки на плите – уголь снизу давал тепло и возможность разогревать еду и воду.

Выудив из угла за печкой деревянное весло-лопату, старуха поставила на нее сразу две сковородки с кругляшами теста и подала москвичке, тем самым благодушно разрешив ей участвовать.

Нина, вроде как обрадовавшись, с благодарностью лопату приняла, но немного покачнулась – вес у сковородок был немаленький.

– Суй, милая, разогрелось, – проворковала Власовна.

Нина неуклюже впихнула лопату в темное нутро печи.

– Поелозь. Поелозь и вынай, – забеспокоилась бабка, но у Нины не получилось «елозить», она дергала за черенок, а сковородки оставались на месте, тогда Власовна сама взяла и одним движением ловко скинула сковородки в печь. Таким же образом она закинула все оставшиеся сковороды и быстро закрыла заслонку.

– Нельзя жар снизить, даже на градус, – пояснила она. – Все, теперь полчасика, милая. Пока караваи налепим. Падем, я тебе фартук-то найду!

Нина уехала из Ширияхи с тяжестью в животе (она давно не потребляла хлеб в таких количествах), а также с комплектом фотографий – деревни, печи, Власовны, облупленной теплой избы с цветными ставнями. Все увиденное, как обычно, стройно сложилось в ее голове яркой картинкой будущих изменений, которые произойдут в Москве, а потом и во всей стране.

Теперь Нина служила в Думе, в комитете по вопросам семьи, женщин, детей и сексуальных меньшинств. Вспоминать о Кайши и прошлой жизни было нельзя, да и некогда. Карьера складывалась ловко, стремительно и только в одном направлении – вверх. В Думе было больше власти, Нина трудилась много и продуктивно для окружающих и для себя и вскоре стала одной из ярких звездочек системы. Постоянные перелеты, недосып и стресс изменили ее. Ушла девичья легкость фигуры, лицо от постоянной сосредоточенности приобрело стервозное выражение. Чуть поправившись, при своем маленьком росте Нина стала коренастой. Ноги, округлившись в бедрах, заметно искривились. Она больше не наряжалась в молодежные юбки, повзрослела и превратилась в представительную строгую аппаратчицу.

По возвращении из Каргополья Нина связалась с крупными российскими пиар-агентствами и занялась продвижением пекарен. Дело пошло как по маслу, продажи росли как на дрожжах и приманивали новых инвесторов, а Нина через подставных лиц руководила всем хлебопечением. Через месяц в столице открылись три заведения сети «У Власовны». Это были просторные помещения с красивой белой печью за стеклом. Посетители, сидя за столиками в уютном зале, могли наблюдать, как выпекают хлеб, ватрушки и караваи. На стене каждой пекарни размещалась огромная, от пола до потолка, голограмма с отретушированным портретом Власовны – морщинистой доброй старухи с задумчивыми глазами, чистой, убранной, неоспоримо русской и родной.

Свежая выпечка, в последние годы пропавшая с прилавков, имела ошеломительный успех. Соцсети тоже сделали свое дело: пекарни вмиг стали модными и многолюдными. В течение года планировалось открытие еще восьми заведений сети. Нина начала воплощать в жизнь свою задумку. Впереди предстояла большая работа по созданию партии «Хлеб – всему голова», пиар-поддержки сельского хозяйства со стороны Думы, взаимодействие с китайскими фабриками по переработке зерна и массовое распространение свежего русского хлеба.

Привезти Власовну в Москву предложил кто-то из креативной группы будущей партии, но Нина и сама понимала, что это необходимо. Морщинистая старушка должна была стать вишенкой на торте в пиар-кампании. После недолгих уговоров Власовна сдалась.

Нина наняла старухе помощницу. Это было необходимо: бабка в большом городе поначалу совсем оробела. Ее заселили в шикарные апартаменты в центре Москвы, прямо напротив одной из пекарен. Гигантская светлая квартира не шла ни в какое сравнение с древней избушкой. По углам в больших кашпо стояли невиданные, неизвестные Власовне растения с острыми листьями. Кровать была огромной, но жестковатой для привыкшей к пуховой перине селянки. Впервые в жизни Власовна опробовала прелести цивилизации. Она искупалась, по-детски радуясь сенсорному крану с горячей водой – поди ж ты! Ванная комната была уставлена необыкновенными хрустальными пузырьками с ароматной жидкостью. Власовна, как грызун, обнюхала каждый тюбик с кремом или шампунем, парочку даже на вкус попробовала, но тут же скривилась: пахнет-то как прилично, а гадость!

Наблюдать за старухой было сплошным удовольствием, но та многого боялась, притихла, потеряла уверенность. Тогда Нина привезла ей свежего, только что из печи хлеба – для экспертной оценки. Власовна надкусила, поморщилась, развязно почавкала, всем видом показывая, что дрянь.

– Эт че? – капризно спросила она, положив румяную булку обратно в тарелку. – Понапихали че-то? Эта ж не духи, им не мыцца! Хлеб должен быть как полынь в поле. Мякенький, простой, чтоб душа распахнулась. А тут… – Она презрительно скривила губы и протянула непривычное для своей тараторной речи: – Парфю-у-у-мерия!

Власовна сложила руки на колени и скромно замерла, ясно давая понять: ничего не понимают в хлебе эти столичные.

Деваться было некуда. Старухе следовало светиться на презентациях и работать на рекламу, а значит, она должна была одобрить продукт. Нина быстро сориентировалась и покорно попросила бабку проконтролировать своих пекарей, отследить, что те делают не так. Власовну повезли по заведениям. Поначалу робкая, она быстро освоилась, с ходу видела просчеты: где печку не по уму сложили, где тесто замесили не по рецепту. Сперва она делала замечания тихонько, на ухо Нине или помощнице. Потом вошла во вкус, не стесняясь вступала в споры с ведущими пекарями, приглашенными в компанию, устраивала показательные замесы, визгливо указывала на неправильный огонь в печи или не такую, как надо, форму хлеба. Видеоролики раздрайных мастер-классов, выложенные в сеть, набирали кучу просмотров, еще больше поднимая рейтинг пекарен.

Повара не ссорились с престарелой ревизоршей, понимали, что процесс выпечки и продаж идет своим чередом, а все остальное – фольклор. Власовна тем временем начала выходить в свет – на презентации и тусовки. Раззадорившись, она даже попросила немного ее, того-этого, поднакрасить.

Нина заказала новые платья по привычным старухе лекалам – прямоугольный мешок до колен, но из хорошей, добротной ткани, и получилось вполне симпатично. Но особенно Власовна уважала платки. Она убирала жиденькие седые волосы под струящиеся дорогостоящие платочки, делала строгое лицо и очень сама себе нравилась.

Бабка ездила на открытие новых пекарен, участвовала в многочисленных праздниках и акциях. Через полгода Власовне представлялось, что она хозяйка всей этой большой печки и кормит всю Москву свежим хлебом. И это ей тоже очень нравилось.

К Нине она относилась просто, хотя видела, что многие китаянку побаивались. Видать, та много власти имела. Но Власовна не такая, у нее все по правилам. Она молчать не будет! С Ниной не ссорилась, относилась к ней как к родственнице. А больше у бабки не было ни души – ни в Москве, ни в деревне, ни в целом мире. Пару раз порывалась она в Ширияху, картинно причитая, что на родину, мол, надо, но, напросившись в отпуск и просидев в своей избушке пару дней, с удовольствием возвращалась в столичную квартиру со всеми удобствами.

Нина часто приезжала в гости к Власовне, несмотря на загруженность. Привозила гостинцы, сладости и подарки, умасливала старуху, проводила у нее около часа, расспрашивала за жизнь, пила чай. Власовна тоже привыкла к Нине и привязалась. Жаловалась на ее помощников, все ей потихоньку рассказывала, что видела, что происходит в цехах и кафе. Старуха была цепкой, подмечала все тонкости. Нина отдыхала у нее, как у родной.

ГЛАВА 7

Они решили посмотреть «Курьера». Рекуррентное кино стало очень популярным в последние годы. Ушлые ребята, не без таланта, обрабатывали киноленты прошлого века, подгоняя их к современным реалиям, но сохраняя актеров из оригинала. Оставить всех героев в первозданном виде было самым важным. По сути, получались мультфильмы с живыми людьми, давно ушедшими из жизни.

Плохие рекурренты отличались от оригинала, некачественная графика сразу бросалась в глаза, но встречались и шедевры – точная копия исходного материала. К таким фильмам относился «Курьер». Сборы его в свое время были колоссальными.

Парни устроились в небольшом кинозале дома у Степана, прихватив с собой закуски и пару бутылок дорогого немецкого пива.

Когда фильм закончился, Степан уже крепко спал. Антон вздохнул, стряхнул с колен крошки и вышел на кухню попить. На подходе он услышал громкие голоса и рефлекторно остановился, в ту же секунду подумал, что со стороны покажется, будто он подслушивает, но все-таки решил задержаться.

На кухне Аркадий Степанович разговаривал с Лизой – антропоморфным роботом-домработницей. Лиза жила в доме Степана почти десять лет и в свое время служила мальчику гувернанткой. Она была очень дорогостоящей. Степан говорил, что отец заказывал ее по индивидуальному проекту, тщательно контролировал процессы создания внешности и обкатки технических функций.

Стройная, светловолосая, курносая, с грудным голосом и озорными глазами, Лиза нравилась Антону. Она была славной и веселой, знала обо всех новинках для подростков, могла запросто поддержать разговор и лучилась обаянием. Случалось, Антон с замиранием смотрел, как Лиза, стоя на коленях, выгребает мусор из-под дивана или, изящно взмахивая тонкими руками, моет окна.

Аркадий Степанович относился к Лизе предельно уважительно. Казалось, они были друзьями. Антон нередко видел, как Лиза присаживается рядом с отдыхающим в саду режиссером и внимательно слушает его или сама что-то рассказывает.

Ссора человека с роботом стала для Антона откровением. Аркадий Степанович говорил резко, обрывисто, глухим, не своим голосом. Лиза отвечала тихо и печально, но периодически тоже переходила на повышенные тональности.

– Ты меня не учи! – злобно вещал Аркадий Степанович. – Не учи ученого! Я столько перепахал – тебе и не снилось! Если бы не я!.. Ты!..

Лиза стояла, прислонившись бедром к столу, скрестив руки на груди:

– Твоя основная проблема, Аркаша, в том, что ты не ценишь помощь! Ты не ценишь людей, которые окружают и поддерживают те…

Аркадий Степанович грубо перебил ее:

– Все, я сказал! Не твое собачье дело, кого мне ценить!

Домработница обиженно вскинула брови и театрально развела руками:

– У тебя синдром бога, дорогой! Вот что я тебе скажу…

Но что она хотела сказать, Антон не услышал. Аркадий Степанович резко подскочил и с размаху ударил Лизу по лицу. Домработница выставила руки, пытаясь защититься. Режиссер не остановился. Схватив Лизу за волосы, он подтащил ее к себе, прошипел что-то невнятное, а потом резко оттолкнул.

Лиза упала на пол, распрямилась как пружинка, снова вскочила на ноги и повернулась к Аркадию Степановичу, протягивая к нему худые руки. Непонятно было, хотела ли она атаковать или молила о пощаде. Вне себя Аркадий сжал ее за запястья так, что Лиза вскрикнула от боли. Режиссер в бешенстве схватил ее за плечи, развернул и со всей силы толкнул вперед. Лиза ударилась грудью о массивную столешницу, послышалось грустное жужжание. Домработница будто закашлялась, но кашель был лязгающий, механический. Она беспомощно загребала руками в пустоте, как краб, перевернутый на спину, зацепила пару чашек, и те дружно полетели на пол, через секунду Лиза тоже потеряла равновесие и неуклюже рухнула.

Аркадий продолжал с ненавистью смотреть на домработницу. Лишь когда Лиза заплакала, он словно очнулся, подскочил и попытался помочь ей встать. Лиза взвыла. Антон подался вперед, чтобы разглядеть: кисть девушки безжизненно висела на лоскуте кожи, из раны выглядывали два тонких металлических обломка.

Режиссер увидел Антона.

– Выйди! – приказал он.

Этого было достаточно – мальчик пулей выскочил из своего убежища и помчался обратно в комнату. Степан все так же беспробудно дрых. Антон отдышался, посидел около получаса, боясь высунуться за дверь, потом все же решился выбираться домой.

Через террасу он прокрался к воротам и вдруг услышал:

– Антон!

Бежать было неудобно, деваться некуда. Антон развернулся и увидел Аркадия Степановича, сидящего на скамье в густых зарослях винограда. Режиссер привычно курил.

– Подойди, – устало сказал он.

Подросток замешкался.

– Подойди и сядь! – чуть громче повторил Аркадий Степанович.

Антон прошмыгнул к скамейке и сел поодаль от режиссера.

Аркадий шумно затянулся, ссутулился, стал жалким и несчастным. Потом, словно опомнившись, подобрался, откинулся на спинку и положил ногу на ногу.

– Ты неплохой парень, Антон, – задумчиво протянул Аркадий Степанович и, поразмыслив, спросил: – Что у тебя за болезнь?

Мальчик смутился: режиссер никогда не интересовался его особенностью, хотя Антон часто бывал у них в гостях.

– Не знаю точно, – пожал он плечами. – Что-то генетическое, написано было «нарушение э-пи-дермо-генеза» или как-то так. Врачи не знают сами.

– Да… не знают. – Мыслями Аркадий был далеко. – Вот и у нее. Не знали…

– У кого?

Режиссер вздрогнул и покосился на мальчика. Было нечто необычное в его взгляде. На него так странно никто никогда не смотрел.

«Он очень много знает и очень умный», – когда-то давно решил Антон. Аркадий Степанович был единственным человеком, которого Антон уважал.