Скандал столетия

Так что позавчера, проснувшись, жители района вспомнили, что настало 28 июня и что через два часа смерть явится на свидание к Джеймсу Лонгворту. Утро, которое должно было стать скорбным, превратилось до какой-то степени в праздничное: любопытствующие горожане опаздывали на работу, делали крюк, чтобы присутствовать при свидании со смертью. В действительности люди вряд ли думали, будто Джеймс Лонгворт умрет какой-то особенной смертью. Но, так или иначе, в данном случае в игру вступило нечто, интересовавшее смертных с самого начала времен: а именно, держит ли смерть свое слово. И мужчины, женщины и дети явились, дабы убедиться в этом, в то время как Джеймс Лонгворт прощался с ними, лежа в постели, так, как будто уже поднимался по трапу того незримого судна, одну из бесчисленных миллионов кают которого ему дано было разглядеть три года назад, когда была назначена дата его отправления в нескончаемый путь.

Вдруг, трепеща всем сердцем, наблюдатели убедились, что на часах ровно восемь двадцать, а смерть не приходит. Горделивую скорбь, поруганную надежду отразили две сотни лиц, прижимающихся к стеклу. Но минута прошла. Прошла еще одна, и ничего не случилось. Тогда Джеймс Лонгворт, придя в замешательство, сел в постели и сказал: «Если я сейчас не умру, это меня сильно огорчит». И возможно, что в этот час двести человек, которые встали ни свет ни заря, долго тащились пешком, изнывая от зноя ясным утром палящего лета, собрались все вместе на площади и призывают смерть. Не затем, чтобы она их унесла с собой, а затем, чтобы ее линчевать.

1 июля 1952 года, «Эль Эральдо», Барранкилья

Странное идолопоклонство в Ла-Сьерпе

Экстравагантное поклонение Исусику. Профсоюз идолов. Святая Доска и святая Почка. Пача Перес.

Идолопоклонство приобрело в Ла-Сьерпе необычайный размах с той далекой поры, когда одной женщине показалось, будто она обнаружила сверхъестественную силу в кедровой доске. Когда эта женщина несла ящик с мылом, одна доска отломилась, и тщетными оказались все усилия прибить ее на место: гвозди гнулись, не желая проникать в мягкую на вид древесину. Наконец женщина пристально вгляделась в брусок и, по ее словам, узрела в его неровностях образ Пресвятой Девы. Освящение свершилось в тот же миг, канонизация осуществилась прямо тут, на месте, без метафор и лишних рассуждений: Святая Доска, кедровый брусок, творящий чудеса, который носят в крестном ходе, когда зима угрожает урожаю.

Эта находка положила начало экстравагантному и многочисленному списку святых предметов: в нем числятся копыта и рога скотины, которым молятся, желая отвести чуму от стада; тыквенные бутыли, отгоняющие от путников диких зверей; куски металла или домашняя утварь, доставляющие девицам каких-то невероятно замечательных женихов. Между ними – Святая Почка, канонизированная мясником, которому говяжья почка показалась поразительно похожей на лик Иисуса в терновом венце; к ней прибегают при болезнях внутренних органов.

Исусик

Непременной принадлежностью праздников, которые ежегодно справляют в селениях, близких к Ла-Сьерпе, является крохотный алтарь, который устанавливают где-нибудь в углу площади. Мужчины и женщины подходят к нему, подают милостыню и молят о чуде. Это – ниша из листьев королевской пальмы, посередине которой, на коробочке, обернутой в яркую цветную бумагу, находится идол, самый популярный в регионе, имеющий больше всего почитателей: черный человечек, вырезанный из дерева, двух дюймов в высоту, сидящий верхом на золотом кольце. Зовут его просто, по-домашнему: Исусик. Обитатели Ла-Сьерпе призывают его в любых чрезвычайных случаях, клятвенно обещая положить к его ногам изделие из золота, в память о чуде. Вот почему ныне на алтаре Исусика – настоящая куча золотых фигурок, которые стоят целое состояние: золотые глаза, дарованные слепцом, который прозрел; золотые ноги от паралитика, который встал и пошел; золотые ягуары, положенные путниками, которые избежали опасности быть съеденными; и бесчисленные золотые младенцы, разных размеров и очертаний, ведь к образу черного человечка, сидящего верхом на золотом кольце, чаще всего обращаются роженицы Ла-Сьерпе.

Исусик – старинный святой, неизвестного происхождения. Он передавался из поколения в поколение и долгие годы доставлял средства к существованию своим разнообразным владельцам. Исусик подвластен закону предложения и спроса. Этот вожделенный предмет приобретается путем честной сделки и неукоснительно компенсирует покупателю затраты. Согласно традиции, владелец Исусика присваивает себе и милостыню, и принесенные по обету золотые вещицы, но не скотину, которую дарят идолу, увеличивая его личное достояние. В последний раз, когда Исусик был продан, три года тому назад, его купил скотовод с изрядной коммерческой жилкой: он решил сменить род занятий, избавился от стад и земель и пустился странствовать по деревням, таская с праздника на праздник свою благоденствующую лавку чудес.

Ночь, когда был похищен Исусик

Восемь лет тому назад Исусика похитили. Это случилось в первый раз и определенно в последний, ибо совершившего подобное деяние знают и сострадают ему все, кто тогда находился за болотами Ла Гуарипы. Это произошло 20 января 1946 года в Ла Вентуре, в ночь, когда отмечался праздник Сладчайшего Имени. На рассвете, когда энтузиазм начинал уже оскудевать, всадник на полном скаку ворвался на деревенскую площадь и опрокинул помост, где расположились музыканты, под звон разбитой посуды, грохот падающих рулеток и крики танцоров, сбитых с ног. То была мгновенно промчавшаяся буря. Но когда она пролетела, Исусик исчез со своего алтаря. Напрасно искали его среди разбросанных вещей, рассыпанной еды. Напрасно разобрали нишу, перетрясли тряпки и тщательно обыскали впавших в смятение жителей Ла Вентуры. Исусик исчез, и это послужило не только поводом для всеобщего беспокойства, но и признаком того, что идолу не пришелся по нраву праздник Сладчайшего Имени.

Через три дня всадник с чудовищно распухшими руками проскакал по длинной, единственной улице Ла Вентуры, спешился у отделения полиции и вручил инспектору крошечного человечка, сидящего верхом на золотом кольце. У него не осталось ни сил, чтобы снова сесть на коня, ни мужества, чтобы противостоять ярости толпы, которая собралась у дверей. Единственное, что было ему нужно, чего он просил, вопя благим матом, – чтобы привели ювелира, который срочно изготовил бы пару золотых рук.

Потерянный святой

В предыдущий раз Исусик потерялся на год. Его искали не покладая рук триста шестьдесят пять дней и ночей все жители округи. Обстоятельства, при которых он пропал тогда, были сходными с кражей в ночь Сладчайшего Имени в Ла Вентуре. Известный в округе шалопай, не имея на то никакой причины, внезапно схватил идола и забросил его в соседний огород. Не поддаваясь замешательству и противостоя смятению, верующие тотчас же принялись вычищать огород, сантиметр за сантиметром. Через двенадцать часов там не оставалось ни травинки, но Исусик так и не нашелся. Тогда они стали скрести землю. И тщетно скребли ее неделю, потом вторую. Наконец через пятнадцать дней поисков решили, что участие в данном предприятии приравнивается к покаянию, а обнаружение Исусика означает искупление грехов. С тех пор огород превратился в место паломничества, чуть позже – во всеобщий базар. Вокруг него установили прилавки, и мужчины и женщины из самых отдаленных уголков Ла-Сьерпе приходили скрести землю, копать, перелопачивать почву, многократно перелопаченную, в надежде найти Исусика. Сведущие люди утверждают, будто пропавший Исусик продолжал творить всякие чудеса, кроме чуда своего появления. То был скверный год для Ла-Сьерпе. Урожай сократился, качество зерна ухудшилось, и доходов не хватило, чтобы покрыть потребности региона, многочисленные, как никогда.

Умножение Исусика

Существует богатый репертуар очень живописных анекдотов про скверный год, когда пропал Исусик. В каком-то доме в Ла-Сьерпе появился поддельный Исусик, вырезанный насмешником-антиокийцем, что вызвало взрыв народного возмущения и чуть не привело шутника к плачевному концу. Этот случай положил начало целой серии подделок, широкомасштабному производству апокрифических Исусиков, которые возникали повсюду, что, наконец, настолько смутило умы, что в определенный момент люди задались вопросом, а не скрывается ли настоящий идол среди внушительного числа поддельных. Чутье, с помощью которого обитатели Ла-Сьерпе отличают поддельное от подлинного, было вначале единственным средством, к которому прибегал обладатель очередного Исусика, чтобы идентифицировать имевшуюся у него фигурку. Люди рассматривали статуэтку и попросту говорили: «Нет, не та». И обладатель выкидывал ее, ведь даже если то и был настоящий Исусик, какой в нем толк, если почитатели уверяют, будто он из поддельных. Но с какого-то момента по поводу идолов стали возникать споры. Через восемь месяцев после пропажи ценность Исусика начала подвергаться сомнению. Вера почитателей пошатнулась, и кучу идолов сомнительного происхождения сожгли дотла, поскольку кто-то заявил, будто подлинный Исусик в огне не горит.

Профсоюз идолов

Когда проблема многочисленных поддельных Исусиков была решена, воображение фанатиков измыслило новые способы обнаружить идола. Святую Доску, Святую Почку, всю пеструю вереницу рогов, копыт, обручальных колец и кухонной утвари, которая составляет благоденствующее воинство святых Ла-Сьерпе, доставили в огород и устроили шествие, чтобы все они, в знак профессиональной солидарности, оказали помощь в утомительных поисках Исусика. Но и это ни к чему не привело.

Ровно через год после ночной пропажи кто-то сведущий в требованиях и недовольствах Исусика высказал счастливую мысль: единственное, чего хотел Исусик, – это большой корриды.

Местные скотоводы вложили деньги, предоставили быков и оплатили работникам пять праздничных дней. Такого многолюдного, насыщенного и шумного праздника не помнят в Ла-Сьерпе, но пять дней миновало, а Исусик не появился. Окончилась последняя ночь, наступило утро, и когда работники возвращались к своим трудам, а фанатики региона придумывали новые средства и экстравагантные покаяния, чтобы Исусик появился, женщина, проходившая в шести милях от огорода, нашла черного человечка, валявшегося посреди дороги. Во дворе ближайшего дома разожгли костер и бросили туда фигурку. Когда огонь догорел, идол лежал среди золы, подлинный Исусик, совершенный в своей целости и сохранности.

Личное хозяйство Исусика

Тут и стало прирастать личное богатство Исусика. Хозяин огорода передал ему свои права, с условием, что земля будет считаться личной собственностью образа, а не его владельца. С той поры Исусик получает от своих почитателей скот и земли с хорошими пастбищами и проточной водой. Конечно, распоряжается этими благами владелец идола. Но до настоящего времени никаких злоупотреблений в управлении хозяйством не отмечено. В такой форме Исусик владеет огородом, двумя домами и хорошо ухоженным выгоном, где пасутся коровы, быки, лошади и мулы, отмеченные его личным клеймом. Что-то подобное имеет место в случае статуи Христа из Вилья де Сан-Бенито, относительно которой несколько лет назад было предпринято предварительное следствие по делу об угоне скота, ибо обнаружилась чужая скотина, помеченная клеймом Господа Бога.

Бдение над усопшим в Ла-Сьерпе

Домохозяйки в Ла-Сьерпе идут за покупками всякий раз, когда кто-нибудь умирает. Бдение над усопшим – важное событие в коммерческой и общественной жизни региона, жители которого не имеют другого случая встретиться, собраться вместе и развлечься, чем тот, что время от времени предоставляет им смерть знакомого человека. Поэтому бдение над усопшим – праздничное, живописное зрелище, настоящий ярмарочный балаган, где мертвое тело – самый незначительный, случайный и анекдотичный предмет.

Когда в Ла-Сьерпе кто-то умирает, двое отправляются в путь в противоположных направлениях: один к Ла Гуарипе – купить гроб, второй – в глубь болот, чтобы распространить новость. Приготовления в доме начинаются с того, что подметается двор и убираются подальше все предметы, какие могут в эту ночь и восемь последующих помешать передвижениям гостей. В самом дальнем углу, где он точно не может никому помешать, где на него никто не наткнется, лежит мертвец, на двух досках, брошенных на пол. Народ начинает сходиться к вечеру. Все направляются прямо во двор и устанавливают у изгороди прилавки с разным скарбом, жареной едой, дешевыми лосьонами, керосином, спичками. К ночи двор превращается в общий базар; посередине стоит гигантский чан, до краев наполненный местной водкой, и в нем плавают многочисленные сосудики из маленьких зеленых тыкв. Этот чан и повод, предоставленный покойником, – единственный вклад семьи.

Коллегия любви

В сторонке, за самым широким столом, рассаживаются девушки, чтобы сворачивать табачные листья. Не все: только горящие желанием заполучить мужа. Предпочитающие в ближайшее время не рисковать, могут делать на поминках все, что угодно, только не сворачивать сигары. Хотя чаще всего девушки, которые не горят желанием заполучить мужа, не приходят на праздник.

Для мужчин, которые горят желанием заполучить жену, тоже имеется особое место, у кофейной мельницы. Женщины Ла-Сьерпе испытывают неодолимое влечение, довольно объяснимое, но также и символическое, к мужчинам, которые способны за невероятно короткое время намолоть огромное количество кофе. Участники этого изнурительного соревнования один за другим подходят к столу с мельницей, где их ожидает двойная задача: пронзить сердца девушек, сворачивающих сигары, и стереть в порошок немереное количество поджаренных кофейных зерен, которые беспристрастный судья, пользуясь случаем, все подсыпает и подсыпает в мельницу. Больше, чем прилежные кавалеры, на этом почти всегда выгадывают владельцы кафе: много дней они ожидали, чтобы покойник, с одной стороны, и питающий радужные надежды влюбленный, с другой, решили самую важную и настоятельную задачу, какая возникает в его заведении.

Разбившись на группы, другие мужчины говорят о делах, спорят, обсуждают и заключают сделки, а заодно отмечают успехи или сглаживают противоречия, периодически наведываясь к огромному чану с водкой. Есть место и для праздных людей, тех, кто ничего не продает и не покупает: они рассаживаются группами, вокруг керосиновых ламп, играть в домино или в «девятку» испанскими картами.

Пача Перес

Оплакивать мертвеца – занятие, которое на Атлантическом побережье обрастает самыми любопытными и невероятными подробностями, – среди уроженцев Ла-Сьерпе никак не касается семьи покойного, а возлагается на женщину, которая по призванию и вследствие богатого опыта стала профессиональной плакальщицей. Соперничество в этом ремесле куда опаснее и имеет куда более мрачные последствия, чем веселое соревнование кавалеров, мелющих кофе.

Гениальной плакальщицей, превосходившей всех других в Ла-Сьерпе, была Пача Перес, женщина властная и изможденная: говорили, будто она дожила до 185 лет, а потом дьявол превратил ее в змею. Как Маркеситу, Пачу Перес поглотила легенда. Ни у кого больше не было такого голоса, и не родилась в болотистых зарослях Ла-Сьерпе женщина, обладающая обольстительной, сатанической способностью вместить всю историю покойного в один-единственный вопль. Пача Перес всегда была вне конкуренции. Когда заходит о ней разговор, нынешние плакальщицы вроде как оправдывают ее, в то же самое время оправдывая себя: «Просто Пача Перес заключила договор с дьяволом».

Театр плакальщиц

Плакальщицы выступают не для того, чтобы оплакать мертвого, но для того, чтобы воздать должное почетным гостям. Когда гости замечают присутствие человека, который по своему экономическому положению может считаться в округе почетным гражданином, об этом сообщают той плакальщице, чей черед выступать. Засим следует чисто театральная сцена: коммерческие сделки приостанавливаются, девушки перестают сворачивать сигары, а их ухажеры – молоть кофе; те, кто играет в «девятку», и женщины, присматривающие за очагами и за прилавками, умолкают и поворачиваются, ожидая чего-то, к центру двора, где плакальщица, воздев руки и скорчив драматическую гримасу, уже готова рыдать навзрыд. В длинном, пронзительном вопле вновь пришедший слышит целую историю, перед ним предстает, с хорошими и плохими мгновениями, с доблестными и дурными поступками, с радостями и горестями вся история мертвеца, который гниет в углу, среди свиней и кур, положенный навзничь на две доски.

То, что вечером казалось веселым, живописным базаром, к утру приобретает трагические черты. Чан наполнялся несколько раз, и несколько раз выпивалась паленая водка. И вот возникают заминки в беседах, игре и любви. Завязываются свары, жестокие, неразрушимые, которые навсегда испортили бы отношения между отравленными скверным алкоголем людьми, если бы в этот миг не всплывало во всей своей ужасной мощи до той поры всем мешающее, а теперь вдруг первостепенное присутствие мертвеца. Перед самым рассветом кто-то вспоминает, что в доме лежит покойник. Такое впечатление, будто это для всех новость, ибо гости тотчас же замирают, и группа пьяных мужчин и усталых женщин, отогнав свиней и кур, перетаскивает доски, на которых лежит покойник, на середину комнаты, чтобы Панфило прочитал молитву.

Панфило – мужчина колоссального роста, могучий, как дерево, и немного женственный; ему сейчас около пятидесяти лет, и в течение тридцати из них он присутствовал на всех поминках в Ла-Сьерпе и читал молитвы над всеми мертвецами. Достоинство Панфило, благодаря которому его предпочитают другим чтецам, состоит в том, что его молитвы, его тайные заклинания придуманы им самим: тут своеобразное, путаное прочтение католической литературы смешалось с суевериями, распространенными в Ла-Сьерпе. Свой собственный молитвослов Панфило называет «Молитва Господу нашему всяких сил». Панфило, который не имеет постоянного места жительства, а находит приют в доме последнего покойника до тех пор, пока не приходит известие об очередном, встает перед мертвым телом и по пальцам правой руки начинает отсчет таинств. Наступает момент главного диалога между молельщиком и присутствующими, которые отвечают хором: «Забери его к себе», – каждый раз, когда Панфило произносит имя святого, почти всегда им самим придуманное. Завершая «Молитву Господу нашему всяких сил», чтец смотрит наверх и произносит: «Ангел-хранитель, забери его к себе». И указывает пальцем на потолок.

Панфило едва исполнилось пятьдесят лет, он здоров и могуч, как сейба, но – как это случилось в свое время с Маркеситой и Пачей Перес – увяз в легенде по самую шею.

28 марта 1954, «Воскресный журнал», «Эль Эспектадор», Богота

Он приходит во время дождя

Не в первый раз она так вздрагивала, сидя и слушая дождь. Скрипнула железная решетка, прошелестели шаги по выложенной кирпичом дорожке, подошвы зашаркали перед тем, как ступить на крыльцо. Вечер за вечером она ждала, что мужчина постучится в дверь. Но потом, научившись распознавать бесчисленные звуки дождя, пришла к мысли, что воображаемый гость никогда не переступит порога, и привыкла не ждать. Окончательное решение было принято бурной сентябрьской ночью пять лет назад, когда, размышляя над своей жизнью, она сказала себе: «Я того гляди превращусь в старуху». С тех пор звуки дождя изменились, и шаги на кирпичной дорожке были вытеснены другими голосами.

Разумеется, несмотря на ее решение больше не ждать, время от времени железная решетка поскрипывала, и подошвы шаркали перед порогом, как раньше. Но дождь уже дарил ей новые откровения. Она снова слышала, как Ноэль, пятнадцатилетний, учил попугая катехизису; и доносилась издалека грустная мелодия граммофона, который продали старьевщику, когда умер последний мужчина в семье. Из шума дождя она научилась извлекать чистые трогательные голоса прошлого, некогда звучавшие в доме. Стало быть, этой бурной ночью новым, волшебным и удивительным явилось то, что мужчина, столько раз открывавший железную решетку, прошел по дорожке, выложенной кирпичом, кашлянул на пороге и дважды постучал в дверь.

С лицом, потемневшим от неодолимого волнения, она взмахнула рукой, повернулась туда, где сидела другая женщина, и сказала:

– Вот он и здесь.

Другая женщина сидела за столом, положив локти на грубые неструганые дубовые доски. Услышав стук, она устремила взгляд на лампу, вздрогнула от какой-то смутной тревоги и спросила:

– Кто бы это мог быть в такой час?

А она, вновь безмятежная, уверенно произнесла фразу, отточенную за столько лет:

– Неважно, кто. Кто бы то ни был, он промок до нитки.

Другая, под ее пристальным взглядом, встала. Она видела, как та взяла лампу. Как исчезла в коридоре. Услышала, из полутемной комнаты, сквозь шум дождя, усилившийся в темноте, как шаги той, другой, удаляются, запинаясь о выбитые выщербленные кирпичи прихожей. Услышала, как лампа стукнулась о стену, как в проржавевших пазах завизжал засов.

Какое-то время она не слышала ничего, кроме далеких голосов. Счастливый, затерянный в прошлом голос Ноэля, который, сидя на бочке, провозглашал попугаю Благую весть. Слышала скрип колес во дворе, когда папа Лаурель открывал ворота, чтобы впустить повозку, запряженную двумя волами. Слышала, как Хеновева, как всегда, кричит на весь дом, потому что «всегда, всегда этот чертов сортир занят». И потом снова папа Лаурель, ругается на чем свет стоит, сыплет солдатскими словечками, сбивая ласточек из того же пистолета, из которого в последнюю гражданскую войну перестрелял, в одиночку, целую дивизию правительственных войск. Она даже подумала, что и на этот раз все ограничится стуком в дверь, как раньше ограничивалось шарканьем подошв у порога, и подумала, что другая женщина, открыв дверь, увидела только горшки с цветами под дождем да улицу, печальную и пустую.

Но потом начала различать в темноте голоса. И услышала знакомые шаги, и увидела тени, протянувшиеся по стене прихожей. И поняла, что после долгих лет подготовки, после многих ночей колебаний и раскаяния мужчина, который открывал железную решетку, наконец-то решился войти.

Другая женщина возвратилась с лампой и за ней – вновь пришедший; она поставила лампу на стол, а он – не покидая орбиты света – снял плащ, повернув к стене лицо, исхлестанное бурей. Тогда-то она и увидела его в первый раз. Вначале как следует на него посмотрела. Потом разобрала с ног до головы, изучая все члены взглядом упорным, старательным и серьезным, так, будто разглядывала не человека, а птицу. Потом, отвернувшись к лампе, подумала: «Так или иначе, это он. Хотя я воображала, что он немного повыше».

Другая женщина придвинула стул к столу. Мужчина уселся, положил ногу на ногу и принялся развязывать шнурки на ботинке. Другая села рядом и непринужденно заговорила о чем-то, чего она с кресла-качалки не могла расслышать. Но даже не слыша слов, только наблюдая жесты, она чувствовала, как отступает одиночество, и замечала, что в сухом и пыльном бесплодном воздухе снова пахнет, как раньше, словно вернулись те времена, когда мужчины, все в поту, входили в спальни, и Урсула, хлопотливая, полная забот, каждый вечер в пять минут пятого бежала к окну посмотреть, как отходит поезд. Она следила за жестами незнакомца и радовалась, что он так ведет себя; понимает, что после тяжкого пути, многократно повторенного, наконец нашел дом, заблудившийся в бурю.

Мужчина начал расстегивать рубашку. Снял ботинки и нагнулся над столом, над лампой, чтобы обсохнуть от ее тепла. Тогда другая женщина встала, прошла к шкафу и вернулась к столу с наполовину опорожненной бутылкой и стаканом. Мужчина схватил бутылку за горлышко, выдернул зубами пробку и налил себе полстакана густого зеленого ликера. Потом выпил единым духом, с преувеличенной жадностью. И она, наблюдая за ним с кресла-качалки, вспомнила вечер, когда решетка заскрипела в первый раз – это было так давно!.. – и она тогда подумала, что в доме нет ничего для гостя, кроме этой бутылки мятного ликера. Она тогда сказала подруге: «Надо поставить бутылку в шкаф. Когда-нибудь кому-нибудь она понадобится». Другая спросила: «Кому?» А она ответила: «Кому угодно. Лучше всегда быть готовыми к тому, что кто-то придет под дождем». И теперь мужчина, как она и предвидела, наливал еще ликеру в стакан.

Но на этот раз мужчина не выпил. Когда он поднял стакан, глаза его устремились в полутьму, поверх лампы, и она впервые ощутила теплое прикосновение его взгляда. До этого момента мужчина не догадывался, что в доме есть еще одна женщина, поняла она, и начала потихоньку раскачиваться.

Какое-то время мужчина разглядывал ее до нескромности пристально. Нескромность, возможно, была нарочитая. Она вначале смутилась, но потом заметила, что и взгляд этот ей знаком, и что, несмотря на его пытливое, даже до дерзости, упорство, много в нем есть от беспечной доброты Ноэля и кое-что от терпеливого добросовестного тугодумия попугая. Поэтому она снова стала раскачиваться, думая про себя: «Хотя, может быть, и не он открывал железную решетку, это, в сущности, все равно». И продолжая раскачиваться, под его взглядом, подумала: «Папа Лаурель позвал бы его в огород пострелять кроликов».