Скандал столетия

Габриэль Гарсиа Маркес

Скандал столетия

Gabriel Garcia Marquez EL ESCÁNDALO DEL SIGLO

Textos en prensa y revistas (1950–1984)

© Gabriel García Márquez, and Heirs of Gabriel García Márquez, 1981,1982, 1983, 1974–1995, 1991–1999

© Перевод. А. Богдановский, 2022

© Перевод. А. Миролюбова, 2022

© Перевод. О. Светлакова, 2022

© Перевод. Д. Синицына, 2022

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

* * *

От издателя

Габриэль Гарсиа Маркес не уставал повторять, что журналистика – «лучшее ремесло в мире», и считал себя скорее журналистом, чем писателем: «Я прежде всего журналист. Всю жизнь работал журналистом. И свои книги я писал как журналист, даже если это не бросается в глаза».

Настоящая подборка пятидесяти текстов, напечатанных в газетах и журналах с 1950 по 1984 год и взятых из монументальной «Публицистики» в пяти томах, собранной Жаком Жиларом[1], представляет читателям художественной прозы Гарсиа Маркеса плод его работы для прессы – работы, которую сам он всегда считал основополагающей для своего творчества в целом. Во многих из этих текстов читатели узнают авторский голос, увидят, как повествовательная манера рождалась внутри публицистики.

Желающие больше узнать об этой теме могут обратиться к антологиям Жилара, переизданным издательством Random House. В его предисловиях читатель найдет необыкновенно интересные и исчерпывающие пояснения, касающиеся истории и тем маркесовской публицистики. «Журналистика была для Гарсиа Маркеса прежде всего школой стиля, постижением оригинальной риторики», – пишет Жилар. В не предназначенном для продажи издании «Габо-журналист», опубликованном при поддержке Фонда новой ибероамериканской журналистики и Национального совета по культуре и искусству Мексики (CONACULTA), представлена иная подборка, составленная выдающимися коллегами-публицистами, а также подробная хронология сотрудничества Гарсиа Маркеса с прессой.

Некоторые рассказы автора предшествуют первым его газетным заметкам, но именно журналистика позволила молодому Гарсиа Маркесу прекратить учебу на юридическом факультете, начать писать для газет «Эль Универсаль» (Картахена) и «Эль Эральдо» (Барранкилья), а также отправиться в Европу в качестве корреспондента столичного издания «Эль Эспектадор» (после скандала, последовавшего за публикацией его первого большого репортажа о моряке, выжившем в кораблекрушении[2]). По возвращении, благодаря помощи друга и коллеги-журналиста Плинио Апулейо Мендосы, Гарсиа Маркес работал в венесуэльских изданиях «Элит» и «Моменто», а потом стал корреспондентом кубинского информационного агентства Пренса Латина в Нью-Йорке, где прожил несколько месяцев, после чего переехал с женой Мерседес и сыном Родриго в Мексику, где временно отказался от журналистской работы, чтобы с головой уйти в написание романа «Сто лет одиночества», предыстория которого прослеживается в одном из текстов настоящей антологии – «Дом Буэндиа». И хотя писательство в дальнейшем занимало большую часть его жизни, Гарсиа Маркес неизменно возвращался к любимой журналистике и даже основал шесть периодических изданий, в том числе «Альтернатива» и «Камбио». «Я хочу, чтобы меня помнили не как автора «Ста лет одиночества» или лауреата Нобелевской премии. Я хочу, чтобы меня помнили как основателя газеты», – писал он.

В качестве общего заглавия антологии – «Скандал столетия» – выбрано название ключевого репортажа, написанного в Риме и опубликованного в тринадцати сентябрьских номерах «Эль Эспектадор» в Боготе в 1955 году. В этих двух словах – и концентрированная броскость газетного заголовка, и присущая литературе склонность к гиперболе. А подзаголовок – и вовсе фирменный маркесовский шедевр: «Мертвая Вильма Монтези идет по свету».

Среди текстов антологии – заметки, колонки, комментарии, очерки, репортажи, аналитические статьи, портреты. Также читатель найдет здесь художественные тексты, публиковавшиеся в прессе и толстых журналах.

Выбор основывался на личных критериях и стремлении избежать любой академической, стилистической или исторической категоризации. Как читатель и издатель Гарсиа Маркеса, я выбрал тексты, в которых подспудно присутствует повествовательное напряжение между журналистикой и литературой, где швы реальности растягиваются под безудержным творческим натиском, и читателям вновь предстает Гарсиа Маркес в своей восхитительной ипостаси «рассказчика историй».

В художественной прозе Гарсиа Маркес тоже применял журналистские навыки, о чем сам говорил в интервью: «За этими книгами – столько разведывания, столько проверки фактов, исторической точности, верности событиям, что фактически это большие романизированные или фантастические репортажи, а методы изучения информации и фактов и обращения с ними всегда берутся из журналистики».

Читатель найдет в антологии юношеские газетные заметки, в которых начинающий автор пытается нащупать путь к художественному письму – это, например, открывающий книгу юмористический комментарий о президентском парикмахере, – ранние фрагменты, где впервые упоминаются Аракатака или семейство Буэндиа, римские очерки о гибели молодой итальянки, в предполагаемом убийстве которой замешана политическая и культурная элита страны; очерки, где автор пробует силы в жанре детективного повествования и светской хроники в духе феллиниевской «Сладкой жизни», репортажи с открытым вопросительным финалом о торговле женщинами между Парижем и Латинской Америкой, заметки, переосмысляющие «горячие» новости разных стран, размышления о писательском ремесле (таковы, в частности, многие колонки, написанные для «Эль Паис» на последнем и весьма плодотворном этапе в 1980-е годы) и десятки других текстов, где перед нами вновь появляется тот Гарсиа Маркес, по которому мы так скучаем. Перефразируя Жилара, это тексты «колумбийского журналиста, отпущенного в большой мир».

Я в неоплатном долгу перед Кармен Бальсельс и Клаудио Лопесом де Ламадридом, которые доверили мне как издателю этот проект. К тому времени я уже успел поработать с Гарсиа Маркесом над изданием его воспоминаний и часто навещал его в Педрегале[3], где мы вместе составляли книгу «Я здесь не для того, чтобы говорить речи». В долгу перед Мерседес, Родриго и Гонсало, чьи подсказки и советы помогали мне все те годы, что я читал и перечитывал тексты Гарсиа Маркеса. Я навечно благодарен им за их огромную щедрость. Наследие маркесовской публицистики, подборку которой вы найдете в этой книге, продолжает сегодня расширяться благодаря Фонду новой ибероамериканской журналистики имени Габриэля Гарсиа Маркеса под руководством Хайме Абельо. Фонд организует семинары и мастер-классы, ставшие прекрасной школой для сотен журналистов со всей планеты, и ежегодно присуждает профессиональную премию имени Гарсиа Маркеса. И наконец, больше всех я благодарен самому Габо за доверие к моей работе и, в особенности, за дружбу.

Кристобаль Пера

Президентский цирюльник

Несколько дней назад в правительственной газете появился портрет Его Превосходительства сеньора Президента Республики, Мариано Оспины Переса, на церемонии открытия пункта прямой телефонной связи между Боготой и Медельином. Глава исполнительной власти был окружен на снимке десятком телефонных аппаратов; казалось, что именно они причина его серьезного, сосредоточенного и озабоченного вида. Хороший снимок: ничто с таким успехом не создает образ человека, полностью поглощенного решением чрезвычайно срочных и важных вопросов, как небольшое стадо телефонов рядом с ним (надеюсь, читатели встретили аплодисментами эту сюрреалистически-пошлую метафору). Оттого, что человек на фотографии словно бы намерен звонить по телефону, кажется, что все эти аппараты предназначены бесперебойно передавать соответствующим абонентам в Медельине информацию государственной важности, а сеньор президент по двенадцать часов в сутки будет дистанционно управлять этим информационным потоком из своего далекого кабинета. Но вот что интересно: при всей своей неимоверной занятости сеньор Оспина Перес имеет на фото вид человека вполне ухоженного – он прекрасно одет, его снежные седины тщательно причесаны, подбородок безукоризненно выбрит. Это говорит нам о том, что сеньор президент с должной частотой прибегает к услугам парикмахера, без сомнения доверенного и весьма квалифицированного. Вот мы и подошли к сформулированной в заголовке главной теме, навеянной созерцанием фотографии Первого лица Республики и самого гладковыбритого представителя власти в Америке: кто бреет президента?

Сеньор Оспина – человек умный, ловкий, предусмотрительный, и уж конечно, хорошо прорабатывает кадровые вопросы, особенно в отношении людей, которые служат ему непосредственно. Надо полагать, своим министрам он доверяет безусловно; это люди, которые не согрешат против его благорасположения ни словом, ни помышлением. Дворцовый повар, если во дворце есть свой повар, должен быть досконально проверенным, идеологически выдержанным кадром, который готовит изысканные и питательные блюда, представляющие собой важный фактор государственной безопасности, поскольку они служат Первому пищеварению Республики, а оно должно происходить гладко и беспроблемно. Далее, не исключено, что даже в самое сердце дворца, то есть в кухню, тайно проникают вражеские агенты политической оппозиции, злонамеренные и коварные. Значит, необходим надежный человек, который будет пробовать все блюда до того, как их отведает президент. И если все это верно в отношении министров, работников кухни, лифтеров, то что же, спрашиваю я вас, надо сказать о парикмахере – единственном избирателе, да что там, единственном смертном, который каждый день приближается к президенту с хорошо наточенной бритвой в руке? Каким же должен быть этот несравненный, этот особо доверенный, этот вельможный кабальеро, проводящий с сеньором Оспиной каждое утро? Ведь именно ему поверяют детали ночных кошмаров и заботы дня прошедшего и дня грядущего, именно он и есть тот приближенный мудрый советчик, которыми всегда бывают истинные цирюльники.

И если, по выражению поэта, судьба гениев часто лежит в руках акушера, то подумаем, как часто судьбы государства держал в руках цирюльник. Уверен, что сеньору Оспине эта истина известна. Поэтому я так и вижу, как перед церемонией открытия пункта прямой связи между Боготой и Медельином Первое лицо, полностью полагаясь на своего брадобрея, прикрывает глаза, устало вытягивает вперед ноги и отдается наслаждению чувствовать, как холодно-иронически скользит бритва вдоль яремной вены, в то время как в сознании плотными рядами маршируют пункты его сегодняшнего рабочего графика. Возможно даже, что президент рассказал парикмахеру о предстоящем открытии новейшего пункта связи, которое так украсит его президентство. «Кому бы позвонить в Медельин», – подумал вслух президент, в то время как идеально наточенная бритва легко двигалась вверх по его шее; парикмахер же – отец семейства, спортсмен и турист, человек благоразумнейший – воздержался от ответа, сохранив мудрое и многозначительное молчание. Потому что на самом-то деле (думал парикмахер), будь я не парикмахер, а президент, то на открытии пункта связи я с озабоченным видом взял бы трубку и властным тоном приказал оператору соединить меня с общественным мнением Колумбии.

16 марта 1950 года, «Эль Эральдо», Барранкилья

Отсутствие темы как тема

Некоторые умудряются сделать темой журналистского материала даже бич нынешней журналистики – тотальное бестемье. Этот прием граничит с абсурдом: ведь мир, в котором мы живем, задыхается от событий, одно интереснее другого. Но люди, которые решились писать ни о чем, особо не утруждаются. Достаточно бесцельно пролистать сегодняшние газеты, скользя по ним скучающим взором, как положение дел изменится на противоположное: тематики будет предложено столько, что некуда девать и неизвестно, какую предпочесть. Вот, например, первая полоса первой попавшейся газеты: «Два подростка получили ожоги, играя с летающими тарелками». Вы закуриваете. Медленно опускаете глаза на клавиатуру своего «Ундервуда» и созерцаете буквы. С той, которая понравится вам больше других, начинаете печатать. Перечитывая заметку, размышляете о прискорбном положении дел с летающими тарелками – как быстро минула мода на них! Сколько было шума еще два года назад, когда какой-то арканзасский фермер увидел их первый раз, а что теперь? Они стали самой обычной детской игрушкой, пусть даже и небезопасной. Вы размышляете о печальной судьбе летающих тарелок; невзирая на инопланетное происхождение, их постигла участь призраков: человечество отказало им в почитании. Ко времени раскуривания второй сигареты вы уже понимаете, что тема не катит. Нестойкая, быстро увядшая тема.

Следующая полоса. Международное положение: «В Бразилии в нынешнем году урожай кофе ожидается меньше обычного». Да кого это волнует! Дальше: «Необыкновенное происшествие на реке Караре». «Освоение Мирового океана: юридические аспекты». Скучая, вы переходите к передовицам. Каждая густо покрыта шрамами от беспощадного цензурного вмешательства, нет ни одного живого предложения, ни одного уцелевшего прилагательного. (Вот бы взглянуть, что именно вычеркнуто). А подходящей темы так и не нашлось. Что делать? Само собой, переходить к комиксам. Беднягу Панчо не выпускают из дома. Дядя Барбас участвует в дуэли, чернеют вороненые стволы. Кларк Кент борется с Суперменом, Супермен борется с Кларком Кентом. Тарзан теперь торгует черепами. Авивато что-то привычно крадет, на сей раз связку рыбы. Пенни сидит на занятии по философии. Жуть. Теперь хроника светской жизни. Надо же, жизнь на глазах дорожает, климат все хуже, а эти двое решили пожениться. Дочь генерала Франко выйдет за кабальеро, который будет теперь его превосходительством зятем диктатора. Один умер, шестеро родились. Вы закуриваете третью сигарету. Газета просмотрена, а темы нет. Глядите на фотографию жены и детей. Они ждут вас дома голодные и будут голодать дальше, если не найдется подходящей темы. Кошмар. Неужели эмоции выйдут из-под контроля? Нет, нет, осталась еще киноафиша! Но материал о кино был вчера, а после этого – хоть потоп.

Четвертая сигарета оказывается, к вашему ужасу, последней в пачке. Как, и спичка тоже была последняя! И за окном уже ночь, и стрелки на часах в зловещей пляске времени несутся, как сказал бы Калибан [Калибан – псевдоним Э. Монтехо, знаменитого колумбийского журналиста, «Пляска времени» – название его колонки]. Ну так что? Выбрасывать полотенце на ринг, как боксер-слабак? Ничто так не похоже на бокс, как журналистика, только у них в боксе можно выбросить на ринг полотенце в знак проигрыша, а у нас нельзя. У нас всегда побеждает печатный станок. Сегодня останетесь без жирафы. Воображаю, сколько людей будут по этому поводу ликовать. Однако я припоминаю одну истертую в прах от давнего употребления мудрость: «как начнешь, так и закончишь». Иначе говоря, главное – хорошо начать. Что ж, повторим поиск темы – без сигарет, без спичек – с самого начала. «Некоторые умудряются сделать темой журналистского материала даже бич нынешней журналистики, тотальное бестемье. Прием граничит с абсурдом…» Карамба! Вот тема и нашлась!

11 апреля 1950 года, «Эль Эральдо», Барранкилья

Простительная ошибка

В городе Кали был вторник. Некий кабальеро, который провел конец недели так бурно, что ничего о нем не помнил, пытался найти в памяти хоть какие-то следы ушедших трех дней. Но невозможно так элегантно, а главное, так настойчиво надираться с субботы до полуночи понедельника без последствий. Утро вторника застало его в комнате, до потолка наполненной головной болью. Кабальеро попытался открыть глаза и определиться во времени и пространстве. Поначалу ему показалось, что пил он вчера, а сегодня утро воскресенья. Но уверен не был. Он вообще ничего не чувствовал, кроме самого похвального раскаяния. Грех его был страшен, хотя в точности сказать, в каком именно из семи смертных грехов он раскаивается, кабальеро не мог. Это было раскаяние как таковое – безусловное, неподкупное, яростное и самоуглубленное.

Пожалуй, кабальеро мог бы с уверенностью утверждать, что он находится в городе Кали; по крайней мере здание напротив его окна было гостиницей «Альферес Реал», следовательно, тезису о Кали имелось неопровержимое, можно сказать, онтологическое доказательство. Не могли же они за субботнюю ночь перенести гостиницу в другое место. Глаза удалось наконец полностью открыть, и головная боль уже не заполняла всю комнату, а сгустилась и осела где-то в изголовье постели. Кто-то позвал кабальеро по имени, но тот не обратил внимания, лишь подумал, что в соседней комнате переговариваются два каких-то незнакомца. Время лежало перед ним как гладкое озеро: берег слева – вечер субботы, берег справа – безотрадное настоящее, посередине – ровно ничего. Он осторожно спросил себя, кто он такой, на самом-то деле. Вспомнив свое имя, он понял, что из соседней комнаты кто-то звал именно его, но сразу отвлекся от этой ерунды.

Вдруг в воздухе блеснуло что-то маленькое и плоское – оно влетело в окно, упало возле кровати и забилось на полу. Кабальеро подумал, что это ветер внес листок бумаги, и продолжил опасливое наблюдение за потолком, который шел волнами, покачивался и опускался, как туман, причиняя ужасную головную боль. У кровати что-то по-прежнему шлепало по полу. Кабальеро смог дотянуться головой до края подушки и увидел, что на полу посередине комнаты бьется маленькая серебристая рыбка. «Ну привидится же, – подумал кабальеро, злобно скаля зубы, – рыба! Рыба в тысяче километров от моря, в Кали, на третьем этаже, на полу в моей комнате. Чушь». Продолжая ехидно посмеиваться, он отвернулся к стене.

Но в следующий же момент в ужасе подпрыгнул в постели. «Рыба! – завопил он. – Рыба, рыба у меня в комнате!» Задыхаясь в отчаянии, он кинулся в угол и прижался к стене. Раскаяние поднималось над ним, торжествуя. Он всегда насмехался над теми, кто допивался до розовых слонов или скорпионов под зонтиками. А теперь с ним самим то же самое! В его собственной комнате, на полу, зеркально сверкая, подпрыгивает маленькая рыбка!

Кабальеро прикинул расстояние, сжал зубы и, закрыв глаза, ринулся навстречу судьбе: головокружение, пустота, приближающийся тротуар. Он выбросился в окно.

Когда наш кабальеро открыл глаза в больничной палате, чувствовал он себя куда лучше, все помнил; под бинтами, правда, было неизвестно что, но оно не болело. На тумбочке лежала газета. В приливе энергии кабальеро дотянулся до нее, развернул и прочел:

«Кали, 18 апреля. Сегодня утром на одной из улиц нашего города неизвестный мужчина в состоянии сильного алкогольного опьянения выбросился из окна третьего этажа. Он госпитализирован, угрозы жизни нет».

Кабальеро узнал себя в герое заметки. Он был спокоен, безмятежен, его клонило в сон. Вчерашний кошмар казался далеким и неважным. Он лениво перевернул лист и продолжил читать городские новости. В следующей заметке мелькнуло слово «рыба». Чувствуя, что головная боль снова кружит где-то недалеко от больничной койки, кабальеро прочел:

«Кали, 18 апреля. Удивительный природный феномен наблюдали сегодня жители Валье-дель-Каука и ее столицы Кали. На улицы города выпали вместе с дождем тысячи мелких серебристых рыбешек, не более ладони величиной. В редакцию продолжают поступать сообщения о рыбках, захваченных смерчем и упавших с дождем на землю».

20 апреля 1950 года, «Эль Эральдо», Барранкилья

Убийца одиноких сердец

Когда Рэймонд Фернандес и Марта Бек познакомились в Нью-Йорке (было это несколько лет назад), на свет родилась очередная сумасбродная иллюзия из тех, что обитают во второсортных отельчиках и подпитываются как долгими поцелуями, так и вставленными в рот дулами пистолетов. Марта и Рэймонд – эти имена отлично подойдут для следующего романа дона Артуро Суареса[4], – по всей вероятности, достигли состояния духовной чистоты, в котором их и накрыла полиция, путем тщательной проверки взаимных чувств, общих предпочтений и общих способностей. Жизнь не была к ним благосклонна. Она представлялась им чем-то вроде псины, привязанной в коридоре многоквартирного дома, где они жили: днем скалила сверкающие зубы, грозя жестокостью и голодом, а ночью выла, не давала спать и норовила сорваться с цепи. Вот как вела себя жизнь с Мартой и Рэймондом, влюбленными, которые, надо думать, в отличие от героев романтических книжек, повторяли пресловутое «любит – не любит», не гадая на трогательных ромашках, а выпуская в стену дома пулеметную очередь.

Позже, переехав в квартирку с цепным псом в общем коридоре, они нашли способ подбросить живительных дровишек в костер любви, которая, если бы не это спасительное средство, остыла бы, как всегда остывает, если людям не хватает горячего супа в сердце. Рэймонд и Марта обнаружили слабость некоей вдовы, миссис Джэнет Флэй, записанной в одно из печальных сообществ, известных под поэтическим названием «Клуб одиноких сердец». По-видимому, миссис Флэй в избытке обладала тем, чего Марте с Рэймондом недоставало для победы над псом, и была лишена того, чем изобиловали их ночи, во тьме которых они делили ложе и кошмары.

Дело приняло серьезный оборот, когда Рэймонд связался со вдовой и предложил ей обмен. С нее – деньги, с него – не менее одной из бесчисленных влюбленных струн души, начинающих коченеть без чашки согревающего бульона. Идеальный – по крайней мере, с точки зрения Рэймонда, – план медленно развивался, в ход пускались все новые тайные детали, но однажды что-то пошло не так, застопорило безупречный механизм, и Рэймонд с Мартой, сами толком не понимая как, оказались за решеткой – вместе со своей любовью, обкусанными дулами пистолетов, псом и все остальным.

На том бы и завершилась эта сентиментальная история, если бы самоотверженной Марте не передался заразный недуг одиноких сердец и она не начала флиртовать с охранником тюрьмы Синг-Синг. Уильям Ритчер, адвокат Фернандеса, добился, чтобы федеральный судья Сильвестр Райан выдал, в соответствии с правилом «хабеас корпус», разрешение на перевод заключенного в Нью-Йорк, поскольку внезапно вспыхнувшие чувства Марты к тюремщику оказались для Рэймонда «психологической пыткой», а такого наказания ему никто не назначал.

Однако перевод, если верить поступающим сведениям, не помог горю Рэймонда. Замечали, что он бродит по камере, разговаривает сам с собой и мучается воспоминаниями о ночах во второсортном отельчике, ночах, которые, как теперь ему кажется, были исполнены счастья, несмотря на пса и на крыс, дравшихся за газетный лист прямо под ложем любви. «Убийца одиноких сердец», как его окрестила пресса, сам стал в нью-йоркской тюрьме членом злополучного клуба и попросил о самом действенном лекарстве от своей хвори. Высоковольтном лекарстве, которое, без сомнения, превратит Рэймонда печального в Рэймонда ликующего, как только служащие тюрьмы приведут в действие безотказное приспособление – электрический стул.

27 сентября 1950 года, газета «Эль Эральдо», Барранкилья

Смерть – дама, которая любит опаздывать

Читая сообщение, пришедшее из Миддлсборо, Кентукки, я вспомнил красивую притчу о рабе, который бежал в Семару, потому что встретил на базаре смерть, и та ему вроде бы погрозила пальцем. Через пару часов хозяин раба, кажется, близкий приятель смерти, тоже встретился с ней и спросил: «Зачем ты грозила моему рабу, встретив его сегодня утром на базаре?» И смерть ответила: «Я не грозила ему, я просто удивилась. Меня удивило, что он все еще здесь, в то время как вечером у нас с ним свидание в Семаре».

Эта притча в некотором роде противоположна тому, что случилось два дня назад в Миддлсборо, Кентукки, где у человека на утро было назначено свидание со смертью, но по причинам, до сих пор не выясненным, именно смерть на него не явилась. Зато Джеймс Лонгворт, шестидесятидевятилетний горец, встал так рано, как никогда не вставал, помылся и приготовился будто бы в далекий путь. Потом лег в постель, закрыл глаза и принялся твердить все молитвы, какие знал, в то время как снаружи, за окнами, больше двухсот человек дожидались, когда свершится объявленное, приплывет невидимый корабль и навсегда унесет обреченного.

Ожидание длилось уже три дня, с того самого утра, когда горец за завтраком заговорил о своих снах и сообщил, что в одном из них к нему явилась смерть и пообещала прийти за ним в восемь часов двадцать минут 28 июня 1952 года. Весть распространилась по городку, затем по району, а затем и по всему штату Кентукки. Рано или поздно каждый житель городка, района и штата должен будет умереть. Но смертность Джеймса Лонгворта с того самого дня стала отличаться от смертности его соседей, ведь ему был назначен срок, он мог делать все, что угодно, даже разработать себе диету на основе сулемы, будучи уверен, что смерть сдержит слово, столь торжественно данное, и не пойдет на попятный после столь четкого и громогласного объявления. С того самого дня Джеймса Лонгворта называли на улицах Миддлсборо, в районе и в штате Кентукки просто «человеком, который должен умереть».