Лелег

– Мудрый ты зело. Что ж, будем историю ваять. Не подведу. За то, что поверил. Вынул из этого мёртвого боярского болота. Новый облик отпрыску сгинувшего рода предоставил. Надо же, ваятель будущего. Человек, по большому уразумению! По крайней мере, это звучит гордо. Где-то я уже слышал.

– Может, в будущем, брат Рыдва?

– Такое возможно ли?

– Всё возможно. Главное, на чьей стороне правда, историческая справедливость.

– И на чьей же она сейчас, княже?

– Как на чьей! На нашей с тобой. Россия и есть наша правда. Если ещё не понял, скоро обязательно поймёшь. Ты, брат Рыдва, изначально, корнями правильный. Твои предки знатные новгородцы, чтоб ты знал. Кстати, по-настоящему фамилия звучит немного иначе, Рында. Кто такие рынды? Рыцари, оруженосцы, телохранители при великих князьях и царях российских. Ещё отец Иоанна, Василий Третий, создал оную службу. Отбирали самых статных и мощных, самых красивых вьюношей. И даже это не фамилия, скорее, прозвище. Родоначальники – старинное дворянское семейство Рындиных. Почтенные и уважаемые. Были когда-то. М-да… Теперь флаг в руки тебе. Даже не флаг, хоругвь святая. С образом Иисуса Христа, Богородицы и всех пресвятых.

– Получается, я Рындин? Откуда тогда Рыдва?

– Малюта придумал, чтоб не шибко разнилось. Младенцем ещё так нарёк. Ты должен понимать, что царь в те годы новгородцев не жаловал, бунтари и вероотступники. Его опричники вообще пределов дозволенного не ведали. Короче, спас тебя от их расправы наш Малюта.

– Скуратов человеколюбец? Что-то слабо верится. Такие, как он, ни жалости, ни благородства по сути своей не принимают на душу. Как это он меня собакам не скормил?

– За это молись на него, отрок божий Рындин Олег. Однако дело проще гораздо. Буду откровенен, поскольку, гляжу, созрел ты для понимания. Повторюсь, вельми страшная опасность над Россией. Не до телячьих страстей теперь. Тебя Малюта отобрал ещё мальцом для специального своего войска. Как набирают янычар у османов. И воспитывался ты подобно. Рыдва – это по-турецки. Означает крепкий, сильный, огромный. Янычар, кстати, тебя и воспитывал.

– Кто? Боярин Агакий? Он турок, что ли?

– Был когда-то. Агакий – по-нашему старший. Бежал от султана, когда там с янычарами за какой-то их бунт массово расправлялись. Ловок был, собака. Но честный. Честный и храбрый. Много пользы выказал. Опричнину, можно сказать, переобучил как надо. Собственно, опричники наши самые настоящие янычары и есть. К сведению, янычарский корпус вначале султан формировал исключительно из пленников-христиан, отбирал их детей летами от пяти до четырнадцати, потом воспитывал. Жёстко, безжалостно, в постоянных трудах и боевых схватках.

– Малюта ещё круче.

– Как ты хотел? Он вас таким боевым таинствам обучил, что никакому янычару даже не снилось. Наш опричник и янычара одолеет, и кого бы там ни было. Но по сути и там, и у нас воины одной породы. Агакий ведь наш с рождения русский. Хотя в крови полно всяких адских смесей.

– Так я пойду?

– Погодь. Слыхал что-нибудь про некую Жанну д’Арк?

– Как не слыхать? Французская святая, Орлеанская дева. Они с ней носятся, что с писаной торбой. Были б не католики, то на иконы соответствующим ликом нанесли бы.

– Сумела сплотить патриотов, организовала войско, всыпала, как следует, вероломным англичанам.

– Её предали сами же французы. Инквизиторам на растерзание кинули. Еретичка, дьяволица. Живьём сожгли под хохот и улюлюканье спасённых ею горожан. Загадка человеческой тупости.

– Так да не так, брат. Загадка – это для них. Но не для нашей конторы. Как, любопытно?

– Хочешь сказать, она не совсем она? То есть уже тогда… А-а-а… ведь точно, рассказывали, когда костёр заполыхал, лица не видел никто, на голове-то колпак был. Выходит, что… Ну и ну! Лихо спроворили, ничего не скажешь. Французы, кстати, тогда англичанам надолго отбили охоту на кого-либо пасть раскрывать. Британцы ведь планировали после лягушатников на Россию. Вот оно как?

– Я сказал то, что сказал. Быльём поросло, полтора века прошло. Свидетелей не осталось. В нашей работе глаголить следует мало. Больше думать и действовать. Это сейчас называется по-модному: разведка. От посула ведьма: ведать, знать, разузнать. Где надо, и поколдовать не грех.

– Видели, откуда прискакал, да не видели, куда ускакал. Чего ж не понять-то? Так я пойду?

– Ступай, братец. Насчёт рыбалки-то думай. Мудр тот, кто с юных лет не токмо о Родине, и о старости собственной печалится. Даже когда тебе от роду лишь осьмнадцать годков.

Радзивилл планировал из Вильни, которую почти уже официально именовал собирательницей земель русских, выступить на Дорогобуж, имея под началом четыре тысячи всадников. Матёрых, вооружённых до зубов. Направление стандартное: Смоленщина, верховья Днепра, прямая дорога на Москву. Блестящая, надо сказать, была бы стратегия. Развитая дорожная сеть. Судоходная река, ещё бы, это же Днепр! Сёла с отнюдь не бедствующим людом. Грабь – не хочу. Убивай, насилуй, жги.

Гонец-разведчик доложил, что московские воеводы вдруг нагрянули несколькими отрядами в окрестности городов Великие Луки, Усвят и Велиж. Радзивилл считал сии вотчины практически своими. Добротные крепости, богатые земли. Договорённости с боярами имелись, правда, тайные, по отношению к Иоанну предательские. Уплачено кому надо. С какого боку царское войско там?

Дорогобуж был крепким орешком, можно зубы обломать. Радзивилл повернул коней на Велиж. В Великих Луках, оказывается, ждали сего манёвра. Оршанский староста Филон Кмита отрядом в две тысячи всадников и шестисот татар уже выступил навстречу. Что интересно, староста получил известие о манёвре Радзивилла совсем не от того гонца, которого гетман направил, когда получил доклад о царёвых воеводах. И получил на день раньше. Панцерный казак, любимчик и почти для Кмиты сын, молодой и уже боярин Альгис только усмехался в красивые пушковые усики на миловидном смуглом личике.

Встреча двух великих стратегов состоялась у Покровского монастыря на реке Немезе вблизи городка Торопец. Две кровожадные стаи. С тактикой выжженной земли Альгис ранее не сталкивался. Казаки, с которыми довелось участвовать в разбойных набегах, такого себе не позволяли. Налетят, отберут лишки, дома не трогали, людей не убивали, кроме тех, кто кидался с оружием. Но эти, так называемые европейцы, великое Княжество Литовское… зверьё!

Радзивилл принципиально оставлял после себя пепел и трупы. Такая вот цивилизованная тактика. Филон Кмита зверствовал особенно. Казалось, его от русского духа корёжит, спазмы кишечные, до рвоты либо поноса. Ненавидел всё русское столь самозабвенно, что уснуть не мог, если самолично не обезглавит с десяток захваченных в плен. Думая, что творит благое дело, обязывал при сих кровавых экзекуциях присутствовать своего воспитанника, он его и вправду почитал за сына, так как возлюбил за отчаянную храбрость, которая однажды спасла ему, Филону, драгоценную шляхетную шкуру. Это, впрочем, другая история, мало для нас интересная. Если бы хоть одной малюсенькой извилиной мог Филон догадываться, какой себе лютый жребий пестует.

Угаром липового цвета пьянили душу славянские чертоги, в полях шумела страда, крестьяне по им одним известным небесным циклам убирали хлеба. Как бы там ни ползала бесовская вошь по нашим просторам, земля своё вызрела, пора ей пришла дарить богатые урожаи, надои. Реки делились знатными уловами, луга доращивали упитанных бычков, скотные дворы едва вмещали жирных кабанчиков. Охотничьи угодья не иссякали многообразной дичью.

Молча скакали вдоль берега. Альгис по обыкновению был угрюм. Кмита же безмолвствовал по той причине, что всё это творящееся вокруг празднество, это пышное, богатое великолепие русской средней полосы вызывало в нём почти бешенство. Только из-за того, что русское. Не лишённый вкуса по шляхетной сущности, он не мог не восторгаться красотами природы, он даже писал стихи когда-то в молодости. Это теребило душу где-то в дремучей глубине, вызывало некие волнения. Отчего ещё большая раздражённость опутывала мозг. Жечь! Всё стереть, будь она проклята, Русь ненавистная!

За ними в десяти саженях следовала охрана, пятеро панцерных казаков, добротно вооружённых, на горячих конях. Кмита охрану подбирал лично, самых отчаянных, самых умелых. Посему абсолютно был спокоен. Летучие патрули обшарили окрестности в нескольких десятках вёрст, признаков присутствия вражьего войска не обнаружив.

На речной излучине, где берег отсвечивал ярким чистым песком, резвились несколько пар молодёжи. Купались, плескались, громко смеялись. Девицы в белых рубахах до пят, парни в холщовых портках. Чистые, непорочные, счастливые. Солнечные брызги, разлетаясь во все стороны, сверкали ослепительно, будто жемчужины. Над купающимися висело светящееся марево, порой возникали радуги. Казалось, это воплощение самоё жизни, подаренной земле господом для мира и счастья.

Альгис краем глаза отметил, как побледнел вдруг староста. Как судорожно вцепился в рукоять сабли, даже скрип зубов послышался. Лошади вдруг стали, словно зверя почуяли в чаще негромко шумящего метрах в ста за лугом леса. Молодые крестьяне, ещё ничего не подозревая, продолжали радоваться светлому счастью, которого в их бытии выпадало не так уж и часто. Вдруг одна из барышень запела. И такой выразительный, естественный, прекрасный был её голосок, что Альгис даже глаза прикрыл.

– Руби эту сволочь! – Филон заорал, будто его самого сейчас резали, от внезапной ярости, остервенения переходя на душераздирающий фальцет.

Перепуганная лошадь его встала на дыбы. Пятеро охранников, пока соображали, что к чему, чуток запоздали, сорвались с места, когда Кмита уже мчался метрах в двадцати-тридцати впереди. Обнажённые клинки зловеще сверкали. Всадники лихо ими крутили над головами, отчего казалось, что сверху образовались нимбы, как у ангелов. Только не ангелы неслись в безумной атаке против ничего не подозревающих невинных русичей.

Кмита почти перестал дышать, предвкушая кровавую забаву. В нём уже вовсю бушевали звериные инстинкты. Его трясло, возбуждение перерастало в агонию ума, на глаза спала пелена, сквозь которую всё выглядело приторно-бордовым, и солнце, и река, и небо. Отчего вдруг взор заполнился мечущимися светляками белых, как снежинки, искр, староста, естественно, не понял. Равно как не почувствовал тупого удара в затылок, а потом головой о землю. Островерхий добротной ковки шлем, облагороженный золотыми пластинами, покатился в сочную траву, между высокими стеблями которой весело синели глазки васильков.

Два быстрых пистолетных выстрела выбили из сёдел ближе всех скакавших охранников. Остальные трое раскрыли от удивления рты. Купавшаяся молодёжь наконец осознала опасность, девицы с криками кинулись одеваться, мужчины неожиданно шустро из кустов извлекли колья, приготовились принять бой.

Наконец поляки обрели самостоятельность мышления, к чести сказать, это случилось довольно-таки оперативно. Одновременно кинулись, издавая воинственные крики. Однако обратить внимание на то, что от них никто не собирается удирать и, наоборот, вражий сын невозмутимо двинулся навстречу, и что это неспроста, бывалые ратники не успели. Всё произошло в считанные секунды. Схватки, как таковой, в принципе не было. Альгис хладнокровно, используя мудрёные приёмы фехтования, одного за другим проткнул остриём сабли прямо через кольчугу в сердце. Крови почти не натекло. Все трое так и остались на конях, упав на холки, даже не выронив клинков из рук. Кони настороженно похрапывали, нервически раздували ноздри, растерянно шевелили ушами, бестолково перебирали копытами.

Альгис махнул рукой деревенским, давая понять, чтобы кто-то подошёл. Мужчины приблизились, не выпуская кольев из рук.

– Далече ваше селение?

– Пять вёрст отсель, барин, – ответил самый рослый, дюжий в плечах.

– Вон того, – Альгис указал на старосту, – надобно живым отсюда унести. А эти пусть покатаются в своё удовольствие. Тебя кличут как?

– Фёдор, – отозвался широкоплечий. – Ты, барин не серчай, видом своим смущаешь. Не пойму, русский аль нет?

– Сам-то как думаешь? – Альгис негромко рассмеялся. – Я, братец, панцерный казак великого гетмана литовского Христофора Радзивилла. Кстати, он в нескольких верстах с полками отборного войска.

– Брешешь, барин, – улыбнулся Фёдор. – Своих мы сердцем чуем. Как и то, что ты барин не совсем простой. Этого почто не порешил, важная птица?

– Первый после Радзивилла. Самая мерзкая подлюка у польского короля. Страшней человека, наверно, по всей земле не сыскать. Злыдень. Надо мне узнать, с чего это их сюда принесло. Вы пока свяжите пенькой, не шибко, чтоб не передавить жилы.

– Это мигом, барин. Мы на подводах с жёнами приехали. Слава тебе, Господи, вместе и уедем. Гостя дорогого подкинем. Можно мы у энтих оружие соберём? Пригодится в хозяйстве-то.

– Нет, Фёдор. Беду накличешь. Пусть колья пока вам оружием будут. Лучше вам уходить из деревни, подальше. Лютует больно Радзивилл. Никого не щадит. Так что бейте набат, смертельная опасность на вашем пороге.

Когда подъехали к избе Фёдора, Кмита очнулся. Альгис ещё раз угостил его по затылку саблей плашмя, чтоб сознание ненадолго отошло от сдуревшего на крови названого папаши.

– Давай на поскотину его, – сошёл с коня, прошёл на двор, осмотрелся. – Пожалуй, к тому вон столбу приторочи. Кляп вынь.

Староста, придя в себя, дико вращал глазами, которые продолжали сверкать, по усам и бороде стекала пенная слюна будто у голодного волка, лишившегося добычи.

– Зачем вы здесь? – Альгис в эти одичавшие глаза смотрел беспристрастно, ледяным взглядом, под которым Кмита начал трезветь, а чуть позже и догадываться обо всём.

Не глупый был шляхтич Филон Кмита. Знал цену словам, но ещё знал, что иногда молчание более ценно. Он и раньше наблюдал, как умеет красноречиво молчать его воспитанник, не по возрасту серьёзно, убедительно. Альгис-таки молчал, по-прежнему глядя немигающими глазами в самую душу. Огромный, как медведь, крестьянин принёс вязанку хвороста, раскидал у ног. Достал кресало, стал высекать искры на пучок пакли. Вскоре пакля задымилась. Вспыхнул огонёк, запрыгал, как маленький козлёнок. Староста понимал, что сие означает. Сам пытал. Никто не выдерживал. Нисколько не сомневаясь, что «крестник» не вымолвит боле ни слова, не остановит пытку, пока не добьётся правды, а он способен отличить, где ложь, где нет, Филон начал сознаваться.

– Основной целью было отвлечь русских. Вроде шло по плану. Потом стали возникать непредвиденные ситуации, совершенно непонятные. Теперь-то ясно. Сюда пришли по наводке одного из бояр. Пойдём на Ржев. Оттуда на Старицу. Там сейчас царь Иван Грозный с семьёй. Радзивилл принял решение сжечь близлежащие деревни и сёла. Я предложил напасть на Старицу, взять в плен царя. Сегодня и выступаем. Где-то так.

Меж тем занялся хворост. Пламя принялось лизать голенища сапог. Альгис продолжал молчать. Шляхтич впервые ощутил, что есть на самом деле животный ужас. Хворосту было немного, по крайней мере недостаточно, чтобы сжечь человека полностью. Но вполне хватало для прожарки подошв, в которых, как известно, столько нервных окончаний, сколько нет во всём теле. Даже через добротную дублёную кожу подмёток. Появилась боль. Нестерпимая, жуткая, разлагающая психику.

Через минуту Кмита начал выть, извиваться, умолять вначале, чтобы пощадили, а ещё чуть позже, чтобы пристрелили. Альгис молчал. Фёдор не выдержал, взял за локоть.

– Барин, да пёс бы с ним. Не по-христиански как-то. Хватит, может?

– Залей огонь. Где конь его?

– Прибёг. Сам прибёг. Мы хотели было прогнать. Но он не отставал. Преданный. Такому псу такой конь.

– Развяжите.

Двое мужиков, недоумённо переглядываясь, освободили старосту от пут, подхватили под руки, подождали, пока вновь обретёт навык стоять самостоятельно.

– Фёдор, саблю его сюда.

– Дык ты не велел брать, барин.

– Неси.

– А я чё, я ничё. Так, прихватил на всякий случай. И откуда только прознал? Глашка! – крикнул жене. – Принеси-ка шаблю ту, золотую.

Альгис, когда старосте вернули оружие, извлёк из ножен своё. Филон понял, с ехидцей улыбнулся. Что-что, а в поединке равных ему не было. Выхватил саблю, покрутил, клинок зловеще засверкал. Такое считалось незаурядным мастерством. Стоявшие рядом крестьяне испуганно отшатнулись, Фёдор подхватил с земли кол.

Теперь действительно началась нешуточная схватка, не на жизнь. Великолепные, калёные клинки со звоном высекали искры. Староста постепенно успокоился, обрёл боевое хладнокровие, действовал умело, решительно атаковывал, финтил, перекладывал саблю из одной руки в другую. Показывал чудеса, загляденье прямо.

Альгис пока только оборонялся, ловко отбивал самые мудрёные выпады. У того, кто его знал, наверняка бы создалось впечатление, будто нарочно поддаётся. Кмита ухитрился несколько раз полоснуть лезвием по плечу, где имелся незащищённый участок, по щеке, куда-то под кольчугу успел просунуть. Кровь залила кафтан. Наблюдавшие за поединком молодицы постоянно вскрикивали, прикрывались руками. Мужчины вздрагивали, от отчаянья скрипели зубами. Но Альгис продолжал, словно вообще не чувствовал боли. Староста окончательно уверовал в собственное неожиданное превосходство, возомнил себе счастливое будущее и, возможно, гетманскую булаву, чем чёрт не шутит. У щенка-то больше гонору, нежели мастерства. Пора кончать гадёныша. Да, хватит с него, хорошего понемногу. Но каков мерзавец! Ловко он за нос меня.

Филон замахнулся наконец рубануть так, чтобы вместе с кольчугой, пополам вдоль хребта. Проделывал не раз. Даже успел издать победный рык, будто африканский лев или амурский тигр. В этот миг по нижней кромке его панцирной накладки, глубоко, прямо в печень вонзился острым концом клинок Альгиса. Кмита саблю выронил, сник. Но не упал, присел, прижав ладони к животу. Альгис махнул Фёдору, чтобы подвёл коня. Вместе подняли старосту в седло.

– Ну что же, братья, спасибо за подмогу. Теперь не мешкайте. Радзивилл вскорости будет здесь. Уводите скот, что можно, возьмите с собой. Гетман ничего не оставляет, кроме выжженной земли. Ещё поручение тебе, Фёдор…

Поклонившись, запрыгнул в седло. Поскакал впритык со старостой, поддерживая за плечи, чтоб не упал. Через час они приблизились на версту к стану Радзивилла. Кмита ещё жил некоторое время, пока подъезжали, но уже без сознания. Таким его Альгис и представил ясновельможному пану гетману, скупо, в нескольких словах поведав, как они, вопреки данным лазутчиков, напоролись на отряд царёвых стрельцов, приняли неравный бой. Пан староста сражался, аки лев или тигр, но проклятых русских было втрое, может, значительно больше. Как мужественно казаки охраны приняли основной удар на себя, давая возможность раненому старосте уйти живым.

Выслушав доклад, Радзивилл глубоко задумался.

– Значит, стрельцы уже здесь. Прочёсывают крупными отрядами округу. Это может значить одно. Западню мне готовят. Самого царя как приманку подсунули. Ай да Малюта! Хитёр, старый лис.

Он молчал минут пять, не шевелясь, никого и ничего не замечая. Потом перевёл затуманенный неожиданными мыслями взор на Альгиса. Тот безмолвствовал, будто идол с застывшими чертами лица.

– О, матка бозка! Да ты весь в крови, бедный мой мальчик. Эй, стража, лекаря сюда!

Явился щуплый старикашка, седой весь, редкие волосья спадали до плеч, глазки подслеповато сощурены, на носу, прямо на кончике, бугорчатая бородавка, словно пуговица от казачьего кафтана. Взгляд цепкий. Пальцы длинные, гибкие, ногти острижены коротко. Низко поклонился ясновельможному.

– Что пан Кмита?

– Он оставил нас, мой господин. Рана оказалась, увы, смертельной.

– О, бог мой, какая потеря! – Радзивилл горестно заломил руки, картинно воздел их к небу, даже слезой блеснул.

Помолчали ещё некоторое время. Вспомнив о лекаре, гетман велел осмотреть Альгиса. Лекарь помог стянуть доспехи, кафтан, рубаху. В животе сбоку зияла ровными краями сквозная, но без проникновения в брюхо рана, плечо несколько раз подверглось глубоким сабельным порезам. Щека продолжала кровоточить. Юноша действительно был весь в крови. Радзивилл под искренним впечатлением побежал к себе в покои, откуда вскорости вернулся с подарком. Лекарь, отлично зная своё дело, успел промыть, обработать и зашить раны, перевязал, заставил принять что-то невероятно горькое, весьма целительное.

– Позволь, юный мой друг, вручить тебе вот это. Бери, заслужил. Геройски заслужил, – и с полным восторга взглядом вручил уникальную карабелу в золочёных ножнах, инкрустированных драгоценными камнями. – Да ты не тушуйся, вынь, в руке подержи. Обрати внимание, какой стали клинок. Такую саблю не сыщешь во всём княжестве.

Альгис, не скрывая восхищения, извлёк карабелу из ножен, отошёл подальше, взмахнул ею вправо, влево, сделал казачью крутку и, не удержавшись, вжикнул по подсвечнику, на котором горело пять свечей. Никто ничего не понял, свечи остались вроде нетронутыми, даже пламя не дрогнуло. Но через минуту попадали, перерубленные ровно по центру. Альгис оценил подарок. Припал на колено.

– Благодарю, ясновельможный пан гетман, за высокую честь. Тронут до глубины души. Долгих тебе лет и счастья. А теперь позволь преданному воину удалиться. Хочу с паном старостой проститься.

– Да, да, конечно. Ступай, герой, зализывай раны телесные и душевные, – и когда Альгис уже приоткрыл дверь, Радзивилл спросил его: – Как думаешь, боярин, стоит ли соваться в Старицу?

– За Иваном Грозным, ясновельможный? Я бы не рискнул. Там немалая стрелецкая рать. Это головорезы ещё те. Как бы сюда не нагрянули. Нам отступать никак невозможно. В пустыне не выжить.

– Как ты сказал, пустыне? Именно. Пустыню по всей территории сделаем. Я им покажу вольную Русь.

Янычарские корпуса, пожалуй, были самым ценным обретением турецкого султаната. Подразделения, им подобные, в современных армиях именуются спецназом. Лучшие из лучших, не ведающие невыполнимых задач. В янычары протискивались явно помеченные судьбой мужеские особи, из которых турецкая военная машина, не жалея идеологических мощностей и финансов, изготавливала идеальных убийц.

Альгиса вначале приняли прохладно. О том предупреждали, не единожды инструктировали. Нормальная, в принципе, реакция. Чтобы стать своим, требовалось доказать, когда и жизнь на волоске, и безвыходная ситуация. Собственно, не ахти какие года молодого боярина пронеслись именно в таком жизненном сюжете, где грани между смертью и бренным существованием вырисовывались провидением весьма размыто.

Справедливости ради нелишне помянуть, что сии зыбкие грани для обычного человека фатальны. Уцелеть в подобных сюжетных туманностях судьба безнаказанно дозволяет ею избранным, наделяя такими запредельными качествами, что человек как бы уже и не человек, а некая неконкретная сущность, с размытыми личностными характеристиками, периодически меняющимися внешними признаками, которые никак не потянут на такие юридические улики, как примета, моральный облик, психологический статус, привязанность к чему-либо или кому-либо, и тому подобное.

Обитают они между небом и землёй, без определённого адреса, одновременно и там, и тут, вне пространства, времени, каких-либо координат. Позволяют собой управлять множеству хозяев сообразно собственным интересам, при этом их не огорчая, а когда требуется, то и поощряя либо без зазрения совести ликвидируя. И никогда, как сейчас отметили бы оперативники, не оставляют отпечатков пальцев, при том что чрезвычайно мобильны, как будто им Господь, наряду с невероятно талантливыми руками, головой и сердцем, в придачу подарил ещё и крылья.

Не сказать, чтобы янычары были чванливы, спесивы или подвластны гордыне. Человеко-зверю сии качества не свойственны. Но у них неукоснительно соблюдался принцип «свой-чужой». Отлаженный механизм требовал притирки каждой новой детали. И об этом русского боярина инструктировали. Посему в душу к новоявленным собратьям не лез, терпеливо выжидал своего часа.

Ко времени, когда янычарский корпус в силу исторических процессов вот-вот собирались предать забвению, разогнав либо уничтожив основной остяк, Альгис уже был ни много ни мало полковником османской империи. Чтобы не попасть в общую мясорубку, по тайному указанию родного ведомства хитроумно организовав «собственную гибель» в неравном бою, вышел из игры. Сие случилось ранней осенью тысяча шестьсот двадцать первого года под Хотинской крепостью, куда он не без приключений пробрался со своей золотой хоругвью через многие свои и чужие засады, секреты и камуфлеты.

«Официально» числясь резидентом османской разведки у короля Сигизмунда, столь же «официальный» ротмистр особого подразделения войска польского Альгис должен был исполнить тайные миссии друг другу враждебных государств. Суть этих миссий сводилась к примитивным разведывательно-террористическим актам в стане противника с последующим захватом как минимум главнокомандующих армиями, как максимум – королевского сына Владислава либо самого султана Османа Второго.