Лелег

Последующие три года семья нужды уже не знала. По вечерам Гена продолжал мять спины, вправлять позвонки, творить чудеса исцеления. Да и пенсия какая-никакая начислялась регулярно. Три источника дохода, классическая по Генри Форду схема безбедного существования. Елена пользовалась авторитетом и уважением в школе. Ей часто выписывали премиальные за высокую успеваемость подшефных классов. Сынишка приносил одни пятёрки, посещал художку, ходил в бассейн. В Приднестровье сохранялась некоторое время советская система государственности. Потом всё перевелось. Государственные структуры стали разваливаться, их шустро прибирали к рукам всевозможные дельцы, жулики-приватизаторы, бывшие партийцы, откровенные бандиты. Разогнали в конце концов и горпищеторг.

Это было чуть позже. Однажды на приём пришла невысокого роста женщина, моложавая, удивительно грациозная. Как обычно, проблемы со спиной. Разговорились. Она оказалась руководителем детского танцевального коллектива. Им предстояло выступление в Польше, городе Кракове на конкурсе спортивных бальных танцев. Руководство металлургического завода выделило автобус, огромный новенький «Икарус». Был создан оперативный родительский комитет. Но вот медицинского работника ещё не назначили.

– Поедемте, Геннадий Петрович? Кстати, Вы не видели ещё наших ребятишек. Завтра в доме культуры конкурс между районами. Приедут коллективы Молдовы, из Каменки, Дубоссар, Тирасполя, Григориополя. Мы Вас приглашаем.

Это стало очередным открытием. То, что вытворяли на сцене малыши, не поддавалось привычному осмыслению. Обыкновенные, казалось бы, сорванцы неожиданно перевоплощались в денди и принцесс, исполнение программы каждой парой было безупречным, практически профессиональным. Громкая музыка, вальс, танго, фокстрот, зажигательные самба, румба, ча-ча-ча. Восторг, блеск, аплодисменты. Гена был сражён Пациентка его только улыбалась. Фея, муза Терпсихора, ангел во плоти. Как же ей, такой нежной, хрупкой, безобидной, удаётся всю эту пёструю ораву удерживать в узде, тренировать, да так, чтобы танцевали на уровне международного класса?

Когда решился посетить тренировку, вопрос отпал сам по себе. Кроткое создание, которому он поставил на место спину и присвоил звание феи, оказалось жёстким, бескомпромиссным тираном, сторонницей хореографического классицизма. Её выдерживали не все. Хлюпики, неженки рано-поздно отсеивались. Продолжали заниматься стойкие, выносливые, до одержимости влюблённые в танец. Со временем коллектив приобрёл черты, свойственные войсковому подразделению специального назначения. Пошли победы одна за одной. В конце концов известность ансамбля добралась и до танцевальных салонов Польши, коллектив был приглашён к участию в международном турнире, куда съедутся более тысячи пар из разных стран.

Гена согласился, не раздумывая. В Польшу, конечно же! Неясное волнение охватило душу и не отпускало до тех самых минут, пока «Икарус», пересёкши три кордона, не въехал в загадочную Речь Посполитую. После украинских дорог казалось, едут по зеркалу, ровненько, гладенько, ни ухабов, ни выбоин. Была ночь уже. Асфальт в лучах фар ярко люминесцировал, дорожные разметки также светились, каждый столбик, древесный ствол у обочин был оборудован светоотражателем. Украинская территория с наступлением ночи погружалась в глубокую темень, редко где мерцал одинокий фонарь возле какого-нибудь поста ДАИ[34]. Поляки электричество не экономили.

В Краков приехали около полуночи. Заселились в недорогую гостиницу при спорткомплексе, где должен был состояться турнир. Удобства, конечно, в конце коридора. Но так уютно всё. Чистота до блеска. В дезодорированных кабинках свежие рулоны туалетной бумаги. В душевой под каждым соском полный флакон шампуня. Кафель, красивый пластик, отличная вентиляция. Искупались, дружески поужинали, завалились почивать. Гена уснуть не мог, тихонечко встал, вышел прогуляться.

Звёзды висели гроздьями, казалось, протяни руку, достанешь. Воздух особенный, дышалось удивительно легко. Необъяснимые предчувствия бередили душу. Нечто подобное он испытывал на вступительных экзаменах или, когда по уши влюблённый летел, неистово размахивая крыльями, на первое свидание со своей Ленкой. Так же и сейчас в груди взволнованно звучала мелодия прелестного ноктюрна о чём-то желанном, безмерно счастливом, единственном.

Было пятое мая. Впереди два дня турнира, переживания, эмоции, страсти. Торжество грации, красоты, молодости, у кого-то и любовные истории. Действительно съехались исполнители высшего класса. Выступления пар встречались публикой с восторгом. Наиболее понравившиеся дуэты поляки приветствовали вставанием. Играл великолепный оркестр. Повсюду высокие вежливые люди. По моде, к лицу одетые. Мужчины обыкновенно при встрече прикладывались дамам к ручке. Светское шляхетное государство, что тут ещё скажешь.

Геннадий пребывал, как будто во сне. Великолепие сего роскошного празднества было для него ново. Прельщало множество абсолютно незаносчивых, добрых взглядов. Элегантность мужчин, ослепительная красота польских леди. Он в объявленные перерывы бродил среди зрителей, наблюдал, восторгался, слушал незнакомую, с обилием шипящих согласных речь и ловил себя на мысли, что она очень ему по душе.

Во второй день участников соревнований и зрителей ожидал сюрприз. После того как оттанцевала группа юниоров, на сцену к оркестрантам поднялась всеми обожаемая Мариля Родович. Любимица не только поляков, она хорошо была знакома советскому зрителю. Зал взорвался аплодисментами. Это действительно был царский подарок, выступление такой неординарной, к тому же красавицы, популярной певицы. Мариля была в национальном костюме, на голове пышный венок цветов, волосы, как обычно осветлённые, ярко вспыхнули в направленном на неё луче прожектора. Зазвучала вступительная скрипка. Девушка-скрипачка произвела прямо-таки фурор невероятно виртуозным пассажем. К ней присоединились валторны, создавая какой-то тревожный звуковой фон. Потом и весь оркестр, сначала негромко, потом наращивая децибелы, и снова затихая. Гена моментально попал под сию магию, отдался набегающим волнам воображения. Тут же представил степь, всадников. Мариля запела. Какой голос! Диапазон, тембр – всё необыкновенное. Словно тысяча звонких колокольчиков, слившихся воедино. Старинная польская песня о молодом казаке, геройском воине, влюблённом в дивчину-красавицу. Куплет грустноватый, как обычно, про печаль-разлуку, любовные переживания. И вдруг припев! Геннадий даже с места вскочил. Не сразу вспомнил, где слышал, но определённо ему это было очень хорошо знакомо. Повставали и другие зрители. Поляки начали подпевать, на многих лицах заиграли эмоции, глаза засверкали.

– Хей, хей, хей, соколы!

Омияйтче гуры, лясы долы.

И уже не Мариля, а сама Жанна д’Арк перед войском, вдохновляя на праведный ратный подвиг. Поляки дружно хлопали в такт музыке. Голос певицы в эту минуту приобрёл удивительную переливчатость.

– Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку!

Муй степовий сковронечку.

Звени-звени, звоночек, мой степной жаворонок… Да это же песенка, что я сам и напевал, сидя верхом на боевом коне, а за мной хоругвь. Не может быть! Из состояния отрешённости вывел шквал оваций. Да он и сам хлопал так, что ладони горели. Эмоции переполняли, вновь появилось предчувствие. Что-то должно произойти. Сегодня же, причём весьма неординарное.

Настал, наконец, момент финальных выступлений. Пока строгое судейство подытоживало знаменатели, объявили последний в турнире перерыв. На целый час. Все приехавшие из Рыбницы пары попали в финал. Проходя мимо компании танцоров из Украины, явно расстроенных и разочарованных, краем уха уловил:

– Вот же ж, понаехало молдаван! Кто их звал только? Все первые наши места захапали.

Покоробило немного. Наблюдал их пары, смазливые личики, аппетитные, пышущие здоровьем девичьи фигурки, замысловатые причёски, шик, блеск, красота, тра-та-та, тра-та-та. Однако на паркете ничего такого особенного. Добротно заученные композиции, всё в такт, всё в музыку. И не больше. Ни завораживающего чувства восторга, ни глубинного шарма, ни хотя бы изюминки. Чтобы победно выступать на турнирах международного класса, надобно добросовестно пахать, по семь потов на каждой тренировке пролить. Паркетный километраж по номиналу не в сотнях – в тысячах. Проникнуться душой в гармонию каждого па, цепочки шагов применять не просто как связующие элементы, а как уникальные штрихи, мазки кисти художника, оригинальные линии орнамента, и так далее. Хвостом вертеть ни таланта, ни ума, ни труда не требует.

И ещё. Было как-то очень стыдно за украинскую команду. Мелочь вроде бы, но… Приехали за полночь. А утром ни туалетной бумаги в кабинках, ни флакончиков шампуни в душе, испарились. Дежурная пожала плечами, ничего не говоря, принесла новые и то и другое. Когда украинцы проснулись, справили потребности, умылись, бумага с шампунями исчезла опять. Странные, с неприятной горечью рассуждал Савватиев, понимая при этом, что угрызения совести терзали не их души, а именно его, отчего становилось неудобно смотреть в глаза дежурившей пани. Не команда – шайка какая-то.

Неприятный осадок замутил настроение, навёл тень на плетень. Гена отошёл подальше, прислонился спиной к мраморной колонне, призадумался. Непонятная опять взволнованность заставила участиться сердцебиение. Такие моменты он и любил, и не любил. Потому что это были предвестники чего-то, что непременно должно произойти. Часто подобное случалось перед боем или уже во время боя. Реагировал незамедлительно, товарищей принуждал к соответствующей осторожности, что, собственно, позволило вернуться из ада невредимыми. Увы, не все слушались его интуиции.

Потянулись воспоминания, одно за другим. Бои за Дубоссары, сражение в Бендерах, кровавые схватки на Кошницком плацдарме. Господи, а ведь это было на самом деле, хоть иногда и казалось, что в страшном сне. Конец двадцатого столетья, чудеса прогресса, и вдруг такая дикость! Ещё мелькнуло: за каким, спрашивается, лешим понесло в эту Молдавию? Словно кто-то схватил за шиворот и насильно приволок в очередную, очень горячую точку на политической карте. Но может… Да-да, может, ради этой поездки сюда, в загадочную Польшу? Только он об этом подумал, как совсем рядом раздался не громкий, но чрезвычайно взволованный женский возглас:

– Иезус Мария, мальчик мой! Вашек!

Геннадий обомлел, ноги сделались ватными. Так и стоял, обездвиженный, словно прилип спиной к холодному мрамору. Рядом засуетились, зашептались испуганно. Он почувствовал, как лоб покрылся испариной, потом в груди похолодело. Медленно повернул голову. Метрах в пяти в коляске пожилая и по-своему красивая пани, откинувшись на спинку, начинала впадать в обморок. Это понятно было по мертвецки побледневшему лицу. Сопровождавшие, тоже в летах, мужчина и женщина гладили её ладони, растерянно вертели головами, как бы призывая помочь. Наконец, их взгляды застыли на нём. Оцепенение моментально отпустило, Гена, движимый порывом врачебного долга, поспешил на молчаливый призыв. Остановился позади коляски, осторожно приложил к вискам пожилой пани ладони. Почувствовал невероятный прилив нежности к этой женщине. Даже захотелось её обнять. В ладонях стало горячо.

Мужчина и его спутница глядели широко раскрытыми глазами, в которых вначале читалось недоумение. Потом у обоих расширились, как при шоке, ещё и зрачки. Чувствовалось, хотят что-то сказать, мужчина даже рот приоткрыл, но лексические позывы словно парализовало. Будто увидели панцерного казака гусарийской хоругви с орлиными крыльями за спиной. Так продолжалось минут десять. Наконец пожилая пани открыла глаза, приподняла голову, взглянула осмысленно. Когда их взоры пересеклись, Гена обескуражился вторично. Только губы успели прошептать:

– Мама.

Пани протянула к нему руки. Он обошёл коляску, взял её ладони в свои. Ему вдруг захотелось плакать, под ресницами защипало.

– Вашек! Вашек! Сыночек, – она шептала по-польски, но он понимал каждое слово.

– Пшепроше, пани. Я не Вацлав, моё имя Геннадий, Гена. Но почему пани решила, что я… О, Бог мой! Вы очень на мою маму похожи. Мама рассказывала, что так моего настоящего дедушку звали, Вашек. Вацлав Смигаржевский.

– Ах! – воскликнула женщина и опять побледнела.

Боясь повторного обморока, Гена поспешил прижать ладони к её вискам. Она тут же прижала сверху его ладони своими. «Такие же горячие, как у меня».

– Значит, Галочка, внучка, жива? А Мария? – она чрезвычайно разволновалась, готова была расплакаться, но глаза, хоть и покраснели, оставались сухими.

Гена начал приходить в себя и наконец понимать, что произошло. Это судьба. Перед ним его прабабушка, живая, такая же красивая, как мама. Он перевёл взгляд на сопровождавших. Те по-прежнему смотрели во все глаза, но уже улыбались приветливо, по-родственному.

– Мой сын Ольгерд, его супруга Михаэла, – представила прабабушка мужчину и женщину.

– Как Вы сказали?!

Перерыв давно закончился. Из приоткрытых дверей спортивной арены доносились радостные звуки оркестра, аплодисменты. Финал подходил к завершению. Одна пара из Рыбницы, Оленька Чубарь и Ванечка Здерчук, завоевали золотые медали в своей возрастной категории. Остальные малыши взяли кто второе, кто третье место. Ребята постарше, юниоры, довольствовались шестым. Это, разумеется, был сногсшибательный успех. Тысяча пар, лучшие из лучших, даже украинцы, тоже ведь прошли отбор, и вот среди лучших из лучших самыми лучшими оказались приднестровцы, рыбничане.

– Бабушка Мария умерла двадцать лет назад в Киеве, там и похоронена.

– Мы знаем, – ответил пан Ольгерд. – Мама просто забыла. Она никогда не любила Марию за то, что из-за неё Вашек, мой брат, погиб в этой проклятой России. Из-за неё же племянницу, Галочку, мы потеряли. Когда наш отец скончался и нам огласили завещание, оказалось, что часть его предпринимательского капитала достаётся ей в наследство, но при условии, что внучка, то есть Ваша мама, переедет жить сюда, в Краков и будет хозяйствовать на одном из дедовых предприятий, став таким образом продолжательницей семейного бизнеса.

– Пан Ольгерд, простите, получается, что Вы мой двоюродный дедушка? – Гена по-прежнему держал в ладонях прабабкины седые виски, она так же стискивала его ладони своими, словно боясь, что, если отпустит, уже навсегда потеряет.

– В этом никаких сомнений быть не может, мальчик мой.

– Скажите, чем же закончилось?

– О наследстве? Мы написали Марии обо всём подробно. В ответ она потребовала, чтобы причитающиеся по завещанию деньги выслали ей туда, в советский Киев. Это было совершенно невозможно, – Ольгерд вздохнул, о чём-то задумался на минуту, потом вдруг сузил глаза, взглянул на Геннадия как-то по-особенному, как-то неприятно. – Мама, ну как Вы? Вот что, мой милый внучатый племянничек. Поедем к нам, обо всём поговорим подробно. Ты действительно очень похож на брата. Вылитый Вашек, царство ему небесное.

– Конечно! Только своих предупрежу, чтоб не теряли, – Гена от взгляда Ольгерда несколько поостыл в эмоциях.

Они, наверное, подумали, что буду претендовать на пресловутое наследство. Чудаки, ей-богу. Тем временем прабабка устала, отпустила Генины ладони, продолжая, однако, счастливо улыбаться. По отрешённости взгляда Гена понял, что на неё нахлынули видения «давно минувших дней, преданья старины глубокой». Улучив момент, спросил у Михаэлы, как прабабушку зовут.

– Арина. Не удивляйтесь, дорогой, мама наша русская. Из каких-то новгородских князей глубокими корнями. Однако родилась в Польше. Как и оба её сына.

– Скажите, пани Михаэла, Вы сами живёте в Польше с момента рождения?

– Конечно, мой дорогой. А что?

– Видите ли, в чём дело, – Гена под её пристальным взглядом немного смутился, заметив в глазах тень отчуждённости, что, впрочем, нисколько не удивило. – Город, где я проживаю, находится на берегу Днестра. Раньше, в Средние века, когда город был образован, этот регион относился к Речи Посполитой и назывался Малая Польша.

– Очень интересно. Однако я ничего об этом не слышала. Но ты что-то хотел сказать?

– Три года тому я как-то набрёл на старое польское кладбище…

Договорить Гена не успел. Из дверей повалил народ, выскочили его детишки, увидели, бросились обниматься.

– Дядя Гена, дядя Гена, посмотрите, что у меня, – щебетала Оленька, вся такая хорошенькая, в роскошном бальном платье, прямо-таки принцесса, вертя в руках блестящую позолотой медаль. – Всё, как Вы сказали. Мы победили! Мы победили!

И, схватив за руку элегантного Ванечку, побежала к родителям. Геннадий поставил в известность руководителя ансамбля, что, по всей вероятности, ночевать будет в другом месте, поскольку совсем неожиданно встретил родственников. Роскошная, огромная белого цвета машина легко вместила в себя и дедушку, и бабушку, и прабабушку вместе с коляской, ну и его, новоиспечённого внучатого племянника. Вечерний Краков был празднично великолепен. Море огней, иллюминация повсюду. Промчались по мосту через Вислу. Гена поразился сходству здешнего заката с таковым на Днестре. Красоты необыкновенной. Когда проезжали мимо величественного, дивной архитектуры строения, Ольгерд не без гордости, словно опытный гид, произнёс:

– Обрати внимание, дорогой племянник, это наша гордость, уникальный Вавельский замок, резиденция польских королей. Если хочешь, организуем экскурсию.

– О да, очень, очень хочу. Какая дивная красота! Представляю, что там внутри, в королевских покоях.

– О-о-о! Это невозможно представить, дорогой. Это надо видеть.

– Завтра, с утра… можно?

– К сожалению, завтра музей закрыт. Восьмого мая в Польше великий праздник, – он вдруг замолчал на минуту, словно решал, говорить, о чём зудело на языке, либо промолчать. – Завтра Польша чествует День освобождения от… советско-фашистских захватчиков. Всенародное гуляние, вечером будут штучни огни. Э-э-э… салют, по-вашему.

– Пан Ольгерд сказал, советско-фашистских?

Потрясённый услышанным, Савватиев осознал вдруг, что перед ним не любезная родня, а совершенно неприемлемое нечто, уже практически враждебное. Прабабку жаль, конечно. Так на мать похожа. Однако ей сто лет в обед. Про меня уж, поди, забыла, спит себе, горя не знает. Капиталисты хреновы! Мои деды по отцовской линии все погибли на войне. Да и батя воевал с японцами отнюдь не советскими. Сколько наших солдат сложили головы за Польшу, в том числе спасая от полного уничтожения красавец Краков! Наши сапёры, рискуя, разминировали всю их территорию, их фольварки, города. Наш Рокоссовский заново отстроил Варшаву. Немцы же уничтожили треть населения, вывезли всё, обрёкши оставшихся на голодную смерть. Нам и самим нечего было жрать в послевоенные годы, но мы делились последним, обеспечили поляков самым необходимым. И выжили, и превратили разрушенное в процветающее. Теперь мы – советско-фашистские захватчики!

– Пан Ольгерд, – чувствуя, как в душе разгорается кузнечный горн, как непроизвольно сжались кулаки, тело напряглось, будто перед броском через открытое пространство под интенсивным вражеским огнём, Геннадий, чтобы не сорваться в словесную рукопашную, стиснул зубы, сквозь них мрачно процедил: – Остановите. Мне надо обратно, к своим. У нас послезавтра День Победы. Святой праздник. Но только наш, не фашистский. Надо успеть.

Ольгерд, нисколько не удивившись, Гене даже показалось, что того и ждал, притормозил у трамвайной остановки. Не оборачиваясь, приглушённым голосом, чтоб не разбудить бабулю, чего доброго вцепится, не захочет отпускать своего Вашека, переспросил:

– Когда же мы обсудим дела?

– Какие, пан? – Гена говорил твёрдо, где-то даже жестковато. – Мне от вас ничего не надо. Как вообще могли подумать. Впрочем, у нас диаметрально противоположные мировоззрения, в принципе я Вас понимаю. Пани Арине, пожалуйста, не говорите. Даже если что-то вспомнит. Про дедушку Вацлава я попробую разузнать. Для себя. На том прощайте.

– Трамвай довезёт прямо к дворцу спорта.

– Благодарю, пан, – сказал уже без каких-либо интонаций и аккуратно захлопнул дверцу.

Через год после того, как государственные предприятия торговли и общепита приказали долго жить и снова за горло ухватила безработица, к тому же врачебный кабинет его прикрыли из-за того, что в один прекрасный день выгнал в шею зарвавшуюся налоговую инспекторшу-вымогательницу, дважды капитан Советского Союза, бывший начмед третьего мотострелкового батальона гвардии Приднестровской Молдавской Республики, безработный пенсионер Геннадий Петрович Савватиев принял решение покинуть бывшую Малую Польшу и переехать на жительство в далёкую, северную Республику Коми, где на ту пору проживали родственники Елены, верной супруги, соратницы и боевой на все времена подруги. Где в одной из колоний Гулага сгинул родной дед Вацлав Смигаржевский, конечно, без памяти любивший бабушку Марию, святую женщину, всецело отдавшую себя сохранению и воспитанию детей.

Вечер удивительно был грустен, несмотря на приятную прохладу, приносимую лёгким ветерком с Днестра, на цветущее великолепие парковых растений, источаемых ими запахов. По аллеям прогуливались миловидные девушки, какая с кавалером, какая просто так. Геннадий прошёл мимо памятника-валуна, не остановился даже, смутно на душе было. Кто-то поздоровался, не ответил, сделав вид, что не заметил и не услышал. Ни с кем не хотелось общаться. Тем более прощаться, хоть и собирался вначале.

Под пышнотелым с огромными резными листьями клёном, застившим кроной фонарь, приютилась широкая типовая городская скамья, почти не заметная под тёмно-фиолетовым балдахином кленовой тени. Никем не занятая, будто кто забронировал специально для него, вечного беженца и отшельника. Отсюда удачно просматривались почти весь парк, площадь, часть главной улицы. И… тишина. Конечно, звуков хватало вокруг, машины проносились, девчонки смеялись, их ухажёры бурчали приглушенными молодыми баритонами. Но для Савватиева наступила тишина. Знакомая, масштабная, теперь безразличная. И нисколько не удивило появление над памятным его валуном неонового свечения.

Заставил себя усмехнуться. Действительно, что ли, к психиатрам пора? Какая глупая мысль. Какая глупая луна. И клён этот. Дремучий какой-то, сто лет в обед и тысяча на ужин. Неоновое облачко стало увеличиваться, расползаться вширь, словно туман. Вскоре поглотило скамейку, клён и его, раба Божия Геннадия. Интересно, что подумают люди, на меня сейчас глядючи? Но никого рядом не ходило. Тишина обрела свойства чёрной дыры, всё и вся засасывающей. Явились и гости. Оттуда. Бабушка Мария. Господи, как редко с ней виделся при жизни, да и после. Отец. Покачал головой, исчез. Как-то уж очень быстро промелькнули ребята из батальона, погибшие. Опаньки, военком! Уже полковник? Поздравляю, как же. Однако не генерал. Значит, стрельба, кровь ещё предстоят? Когда же оно всё закончится! Что? Никогда? Смута вечна? Это кто?

– А ты чего нюни распустил? – ну конечно, это он, Гена узнал, красавец шляхтич, усы, вихор волнистых русых волос из-под шапки, рубиновая кокарда.

– Что ж не на коне, пан Ольгерд?

– Пожалуйста, не вопрос. В каком хочешь виде могу предстать. Согласно волшебному твоему воображению.

– На княжну Михаэлу взглянуть суждено мне когда-нибудь?

– У тебя своя княжна. Мою Архангел, тёзка её не допускает ни для кого. Погано, гляжу, на душе?

– Да как сказать, милый мой далёкий дедушка? Не могу определиться, кто я такой вообще. В чём главная идея моего бренного пребывания здесь. Всю жизнь бродяга, постоянные стычки с мерзавцами. Отчего их так много, не подскажешь, дед? Война. Врачевание, целительство, чародейство. Сколько сограждане, кого излечил, на меня кляуз написали! Сколько при встрече даже не здороваются. А ведь освободил от таких недугов, что избави боже. Но не в этом печаль. Это нормально, когда плохое забывается, хорошее не вспоминается. Может, оттого хорошее и есть хорошее, что память не терзает. Другое душу мутит.

– Можешь не продолжать. Ты ведь – это я. Из одинакового самана души слеплены. И Краковский дед – тоже ты есть. Но в тебе больше не наших саманных частиц. Отца твоего, деда, прадедов по той линии. И каждый имеет право на бессмертье и счастье, что в принципе одно и то же.

– Мне после Кракова перехотелось чего-либо добиваться и вообще хотеть. С какой надеждой, каким предчувствием ехал. А мне в лицо – фашист. И кто, двоюродный прадед, родная кровь. Что, другие гены? Или ещё что-то более иное?

– Гены? Какие-такие гены? Те самые саманные кладки? Вот и тайна твоего имени раскрылась. Гена… Улавливаешь сакральный смысл? Кстати, фамилия… преподобный Савватий тоже наш предок.

– Откуда ведомо сие?

– Ниоткуда. Просто ведомо, и всё. Ещё хотел сказать. Напрасно так осерчал на Ольгерда.

– Который Краковский прадед?

– Очень хорошие люди. Михаэла его, не красавица разве? На мою княгинюшку чем-то схожа. Ты, опосля как-нибудь, связь родственную возобнови. Не столь тебе, сколько им надобно сие. Фашистом он не тебя, больше себя очернил. Душно ему среди смуты. Вообще род человеческий не жалует. Собственно, как и ты сейчас. Между нами, воевал против красных, в Армии Крайовой. Так-то. Оттого душа мается, оттого и бесится.