Город с нарисованными домами. Сборник

– Слушай, ты здесь с таблетками все-таки поосторожней. А то какие-то странные вещи начинаешь придумывать.

– Да ну тебя! – он явно обиделся. – Полежи здесь, как я, попробуй.

– Ладно, ладно! Выздоравливай скорей, да встретимся – сходим куда-нибудь, отдохнем по-человечески. Тут как раз Серега приехал обратно. Кстати, поговаривает о том, что безликие вернулись. Не слышал ничего такого? – я, наконец, перешел к причине моего посещения.

– Ну, слухи какие-то ходят, хотя, на мой взгляд, они никуда и не уходили.

– В общем-то, возможно. Но по крайней мере деятельности их не ощущалось.

– Молодые люди, закругляйтесь, закрываться пора! – В курилку заглянул старик охранник, по виду военный отставник.

– Хорошо. Пять минут и всё!

– Пять минут – не больше!

Мы подождали, когда его шаги стихнут дальше по коридору.

– Он еще говорил, что они собираются сворачивать какой-то эксперимент. Давай, давай, не молчи – времени мало. Говори, что знаешь!

– А что я могу знать такого, чего не знаешь ты? Ну, народ в последние дни какой-то слегка взбудораженный стал, по ночам теперь больше работают. Во-всяком случае, сквозь сон я постоянно какое-то движение в коридоре слышу. По два-три раза за ночь приезжают машины, судя по звукам двигателей – грузовые. Я так понимаю, что привозят новых пациентов сразу помногу. А так, никакой принципиально новой информации у меня нет.

Он был прав: знать что-то большее, чем остальные, он вряд ли мог. Вернее, мог – многочисленные знакомые часто по дружбе сливали ему информацию, но если не знал он, то, значит, не знал практически никто.

– А почему ты решил, что привозят пациентов? Может, наоборот – кого-то или что-то вывозят?

– Я же говорю: работы у врачей стало больше. В операционных всегда кто-то есть, хотя я понимаю, что это странно, потому что в палатах людей как-то не прибавляется.

Вернулся охранник и молча встал в проходе, с укоризной глядя на нас.

– Ладно, мне пора, – я поднялся.

– Давай, заходи еще.

В принципе, любой из нас в любой момент мог уехать из Города, но решались на это почему-то единицы, да и те, как правило, вскоре возвращались. Говорят, что опиум умеет ждать. Не знаю. Но то, что Город и безликие ждать умели, – это точно, испытал на себе. Идти домой не хотелось, и я уже третий час бесцельно кружил по району, выкуривая сигарету за сигаретой, отчего во рту скопился мерзкий, тягучий привкус, который я забивал пивом, и немного начинало мутить. За полночь, выйдя из очередного супермаркета, я, прислонившись к стене, устало в очередной раз закурил. В нескольких метрах напротив меня стояли они. Их синие, наполовину разложившиеся тела в истлевшей одежде не мерзли на ветру, хотя ночь была холодной; они стояли, чуть покачиваясь на непослушных ногах, и тихонько поскуливали. Когда-то они тоже были людьми: они влюблялись, где-то работали, у них были жены, дети, и полная луна, стоявшая сейчас над парком и их головами, не выгоняла их на улицу. Они стояли и, ожидая чего-то, тоскливо смотрели на меня. Что бы они мне рассказали, если бы могли говорить, если бы могли помнить? О чем они думают, и думают ли они вообще? Кто знает, может, они могли бы передать какие-то вести от ушедших? Но парочка опустившихся алкоголиков, хотя и казалась в ярком лунном свете восставшими из могил зомби, все же ими не была. Глядя на них, я подумал, что и мне с пьянством пора бы заканчивать. Я поднял бутылку на уровень глаз и, мрачно посмотрев на плещущуюся в ней жидкость, сделал хороший глоток. И сквозь арки и неосвещенные лестницы пошел домой, решив обязательно исправиться завтра или послезавтра.

То, что безликие вновь активизировались, не могло не тревожить – ничего хорошего от таких периодов активности ждать не приходилось. Чем это закончится для нас на этот раз, оставалось только гадать. Придя домой, я разулся, бросил на кресло куртку, не раздеваясь, упал на нерасправленную кровать и мгновенно отрубился.

Проснулся я от того, что замерз. Судя по начинающему робко сереть небу, было часа четыре утра. Так всегда бывает, если, перебрав пива, ложиться спать, – когда просыпаешься, то нестерпимо хочется в туалет и пить. Приоткрыв глаза, я встал и, немного поколебавшись, сначала посетил туалет, а затем нашел на кухне банку с кипяченой водой и выпил из нее почти половину. Вода была теплая и противная. Когда я вернулся в комнату, он сидел в кресле, задумчиво разглядывая царивший в комнате беспорядок.

– Привет, что ли! – он с интересом взглянул на меня.

– Привет… – я присел на кровать. – Что-то ты давно не заходил.

– Некогда было, да и ты сам-то так ли давно в Город вернулся? – усмехнувшись, он закурил. – Я тут по какому делу… Там знают, что мы с тобой друзья, поэтому просили передать, чтобы вы не очень больницей интересовались. Ни к чему это. Пока. С приятелем твоим я знаком постольку-поскольку, но, я надеюсь, ты ему передашь.

– А чего такой переполох? Неужели действительно там со жмуриками что-то делают?

– Да нет! Это глупости. Там обычные люди работают, а не какие-нибудь сумасшедшие ученые.

– А в чем тогда дело?

– Не в курсе, но поверь, не стоит там копаться. Не стоит – мало ли что может случиться.

– Что, например?

– Ну не знаю я! Честное слово – не знаю! Какой же ты все-таки упертый?! – он улыбнулся одними губами, голос его прозвучал неожиданно устало: – Все не так просто, чтобы это можно было объяснить человеку со стороны. Тем более что я терпеть не могу что-либо объяснять тем, кто все равно ничего не сможет понять. Вот только без обид! Я не говорю, что ты тупой. Просто для того, чтобы ты смог меня понять – действительно понять, о чем я говорю, а не просто ухватить какую-то часть информации и интерпретировать ее в рамках своей картины мира, – мне бы пришлось объяснять тебе всё несколько дней или даже недель. А времени на это у нас нет.

– Как-то странно все это. У кого у нас? – мне было действительно непонятно, но он не ответил.

– Может, выпьем? – после паузы спросил я. Естественно, он все знал, но рассказывать явно ничего не собирался.

– Ты же завязывать хотел? Что, кстати, правильно. Хотя, если по чуть-чуть, то давай.

Помолчав с минуту, он помахал мне рукой.

– Ау!

Я очнулся от своих мыслей. Сходив на кухню за бутылкой и закуской, я достал из шкафа рюмки и сел напротив него. Мы молча выпили.

– Да, давно я тебя не видел, – он закурил новую сигарету и, закинув ногу на ногу, начал пускать кольца. – Ты ничуть не изменился, прямо человек-константа.

– А сам-то! – возмутился я. – Ты где пропадал?

– Ты уже спрашивал. А я уже отвечал – занят был. Какой-то ты сегодня невнимательный, – он усмехнулся и вдруг, став серьезным, наклонился вперед ко мне: – Слушай, на твоем месте я бы не стал этого делать, но если тебе это действительно интересно…

– Что «это»?

– Не перебивай! – поморщился он. – Больница…

Если честно, то до его появления я про этот больничный бред и не вспоминал, но теперь мне действительно стало любопытно.

– Так вот. Если тебе это интересно, я могу тебя связать с одним человечком. Он раньше работал санитаром в морге госпиталя, кличка Понурый. Могу дать телефон.

– Давай. А почему Понурый?

– Увидишь – поймешь. Наливай!

Я разлил, мы выпили, потом еще. И вскоре как-то незаметно я уснул. Мне снилось, что я хожу в одиночестве осенним вечером по старому сосновому лесу и чего-то ищу. Тихо, промозгло, тоскливо, и никого, и ничего вокруг, лишь тишина и цепочка следов за мной. Когда я проснулся, его, конечно, уже не было, и о том, что он действительно был этой ночью у меня, напоминали лишь две рюмки на столе, окурки от двух разных сортов сигарет в пепельнице и бумажка с номером телефона.

Приведя себя и комнату в порядок, я позвонил по оставленному телефону и договорился о встрече в четыре часа в кафе у городского архива.

Где-то без четверти я, развалившись в пластиковом кресле, уже сидел за столиком и помаленьку пил горячий чай. На улице сегодня было еще довольно тепло, поэтому место я выбрал не внутри помещения, а на летней террасе. Он появился примерно через полчаса, извинился за опоздание и вопросительно посмотрел на меня. Я заказал ему пиво. Действительно, с первого взгляда на него становилось понятно, почему кличка так приклеилась к нему. Это был длинный, тощий, сутулый, со скомканными, давно не стрижеными волосами человек лет тридцати – сорока – точнее было не определить. Кожа его была сплошь покрыта белыми пятнами от какой-то болезни. Было ощущение, что жизнь избивала его ежедневно, и он с этим давно смирился.

Я вдруг поймал себя на том, что и мне очень хочется дать ему хорошего пинка. Не для того, чтобы унизить его еще больше, а чтобы спровоцировать его на ответ, чтобы он сбросил с себя этот виноватый вид и потребовал бы к себе уважения. Но я продолжал сидеть, глядя на него, положив подбородок на сложенные в замок пальцы и вытянув сложенные ноги перед собой.

– Не будем ходить вокруг да около. Что ты знаешь о больнице? – помолчав, начал я разговор. – Ты ведь об этом хотел мне рассказать?

– Госпитале, – улыбнувшись, он мягко, но с какой-то значительностью поправил меня. – Это бывший военный госпиталь, а может, что и не бывший. Мне говорили, что ты этим заинтересовался, – он вздохнул. – Ну что сказать? Там на самом деле какими-то темными делишками занимаются, но не персонал, нет. Кто-то другой. Те, кто там работает, – обычные врачи, сестры.

– И они не догадываются? – насмешливо «удивился» я.

– Догадываются, конечно. Возможно, даже знают о происходящем. Я-то всего лишь санитаром был. Куда мне? Но весь персонал, даже бывший, живет рядом с госпиталем.

Я вспомнил пустые, затихшие кварталы и поежился.

– И вообще, это довольно закрытая профессиональная община, поэтому любая информация остается внутри нее. И к тому же эту тему не принято даже между собой обсуждать, не то что кому-то постороннему рассказывать.

– Боятся?

– Конечно!

– А ты?

– А мне уже бояться нечего, всё – отбоялся, – он мерзко усмехнулся.

– Так, а конкретно – что там происходит?

– Да черт его знает. Я ведь всего лишь санитаром был, – он начал катать по столу – из руки в руку – пустую кружку, и я заказал ему еще одну. – А когда начал любопытство проявлять, то… – он посмотрел на покрытые пятнами руки, – пришлось уволиться по состоянию здоровья.

Мне стало немного не по себе, вот, видимо, что значит: «Не стоит там копаться». Я перелил оставшийся чай в чашку и попросил принести себе новый чайник, заодно заказав ему еще пива. Он поблагодарил.

– Однако любопытство ты по поводу чего-то же проявлял, не просто же так?

Глядя на то, как он жадно, как будто для того, чтобы успеть выпить больше за чужой счет и потом на свои только «отшлифоваться», глотает принесенное пиво, я вдруг почувствовал то лицемерное брезгливое презрение, которое испытывает к алкоголикам человек, уже начинающий спиваться, но пока еще держащий себя в руках.

– А ты отчего такой злой стал? – он сидел очень прямо, как-то только на половине стула, и, втянув голову в плечи, смотрел на меня. – Я тебя совсем не знаю, но мне почему-то кажется, раньше ты был добрее, человечней что ли.

– С чего ты взял?

Он был прав, и это было почему-то неприятно. Я действительно в последнее время стал как-то циничнее, резче, нетерпимее.

– Не знаю, просто мне так показалось. – Я продолжал смотреть на него, и он смутился. – Не похож ты на жестокого человека.

– Ладно, допустим. А что ты знаешь о безликих?

– Ничего. Но я думаю, что их на самом деле не существует. По крайней мере в том смысле, в котором вы их понимаете. Вы их придумали, чтобы оправдывать свои действия или бездействие, хотя они на самом-то деле ни на что повлиять не могут. Но это мое мнение.

– А теперь слушай, – вдруг доверительно наклонившись ко мне, зашептал он. – У меня школьная подруга тут в архиве работает, и, как я понял, ну, из некоторых ее намеков, архив имеет к этому определенное отношение – структуры все же соприкасающиеся, все дела, – и какой-то информацией она, наверное, сможет поделиться. Конечно, если ты скажешь, что от меня.

Он с легким самодовольством улыбнулся. Я догадался, что, видимо, эта подруга была влюблена в него еще со школьной поры, и, скорее всего, она единственный человек, который остался с ним после болезни. Что ж, жизнь сложная и порой крайне мерзкая штука.

– То есть ты хочешь сказать, что если я сейчас пойду в архив и поговорю с ней, то могу что-то узнать?

Он утвердительно кивнул и пододвинул ко мне бумажку, на которой, видимо заранее, были написаны имя и должность.

– А ты подождешь здесь?

Он снова кивнул. Я допил свой чай, расплатился и пошел в архив, который находился в том же доме, где-то в двадцати метрах от кафе.

Разгоряченный после долгого сиденья на солнце, я с удовольствием зашел в прохладное помещение. Оглядевшись по сторонам, я заметил сбоку от двери с надписью «Бухгалтерия» каморку вахтерши. Я заглянул туда: женщина лет пятидесяти увлеченно смотрела сериал по старенькому черно-белому телевизору.

– Здравствуйте, а как бы мне увидеть…

Договорить я не смог – вдруг меня внезапно накрыл приступ. На непослушных ногах, не слыша сквозь гул в ушах, что мне говорила вахтерша, не обращая внимания на появившееся на ее лице выражение недоумения и беспокойства, я быстро вышел на улицу и, оперевшись рукой на ствол дерева, начал собирать в кучу разбежавшиеся по сторонам мысли, чувства, определения.

Немного отдышавшись, я посмотрел в сторону кафе: Понурого, конечно, за столиком уже не было. Как не было уже и самого столика, и кафе. Улица была абсолютно чужая и незнакомая. «Наверное, я, пока отходил от приступа, просто куда-нибудь забрел» – пришла мне в голову спасительная мысль. Я начал кружить по улицам, пытаясь найти это кафе, но безуспешно. У прохожих спрашивать я не решился – непонятно было, что они обо мне подумают. Полчаса я ходил по городу, не узнавая ни улиц, ни домов. «Вот, наверное, что-то подобное испытывают больные амнезией», – подумал я. Но я-то ведь все помню, а значит, это что-то другое. В чем тогда дело? Внезапно на одном из поворотов я наткнулся на старинное кирпичное здание, стоявшее на самой окраине города, среди начинающегося соснового леса. И вдруг я начал вспоминать…

Я вспомнил этот вросший в землю, заброшенный небольшой монастырь, вспомнил Леху в летной куртке, музыку, которую он играл на разбитом фортепьяно. Этот город фактически уже был захвачен, и, в сущности, мы были обречены. А я сидел и слушал тоскливые обертоны его пальцев. Это не было агонией, скорее апатией, апатией оттого, что мы проигрывали эту войну. Да, ночь становилась все длиннее, но это уже не имело никакого значения – нас становилось все меньше и меньше.

Воспоминание промелькнуло перед глазами за пару секунд, но я понял: да, это то самое место. Но как я здесь оказался и зачем? Чем было то, что я только что вспомнил, и когда это могло произойти? Что вообще все это значит?

Сзади тихо подошел Леха и встал рядом.

– Бинго! Привет еще раз!

– Здравствуй, здравствуй, – я был не на шутку на него зол, – ты это все специально подстроил?

– Зачем? – он пожал плечами. – Рано или поздно это все равно бы случилось. Честно говоря, рад, что ты вернулся.

– Я тоже. Слушай, а как так получилось, что я ничего этого не помнил, жил в каком-то другом мире? И почему я смог вспомнить все это сейчас?

– Я думал, ты уже догадался. Ты же помнишь то ли теорию, то ли легенду о ветре воспоминаний?

– Дай подумать… Кажется, что-то знакомое, но все-таки давай поподробней.

Он помолчал, собираясь с мыслями. Затем закрыл глаза и начал рассказывать голосом отвечающего на экзамене ученика.

– Ветер воспоминаний дует везде и всегда, составляя наш мир, и мы, и наши действия являемся лишь частью потока, воспоминанием чего-то о чем-то. Что-то вспоминается часто и четко, что-то забывается, какие-то воспоминания со временем искажаются, хотя и не принципиально, – он открыл глаза и заговорил нормальным, человеческим голосом: – А вообще, по сути дела, воспоминание, как и сон, очень легко изменить, потому что физически ни того, ни другого не существует. Просто нужно знать как.

– И ты знаешь?

– МЫ знаем, – он достал из внутреннего кармана фляжку, – будешь?

Когда я отказывался?

– Буду, конечно.

Мы по очереди отхлебнули из горлышка и, отойдя в сторону, сели на широкие каменные ступени крыльца. Мимо проехал тяжелый грузовик с красными крестами на темно-зеленом тенте.

– Чем тогда все закончилось?

– Ничем. Это не закончится никогда, по крайней мере для нас. Заправься, – он поднялся и поправил берет. – Пойдем – тебя ждут.

ЛАБИРИНТ

Где-то на горизонте еще виднелись торчащие из воды надстройки и мачты, когда очередная волна бросила меня вниз и затянула на глубину. И теперь, задыхаясь, я рвался наверх, к свету. К свету и воздуху. Легкие мои, казалось, сжались и ссохлись, и я отчаянно стремился к пятну солнца, которое где-то вверху, качаясь на волнах, ломалось на куски и блики. Вот оно все ближе и ближе, еще один круг, описанный руками, и вот моя правая, прорвав эту хрупкую границу, ударяется обо что-то твердое и массивное.

«Дно! Нет, неужели я плыл вниз, а не вверх!» – панический ужас пронизывает меня. И вдруг… Вдруг я понимаю, что могу дышать. Сделав судорожный вздох, я открываю глаза и вижу свои пальцы, скребущие по влажному кафелю дна какого-то бассейна. По черной полосе – одной из тех, что проходят вдоль дорожек.

Немного отдышавшись, я встал и на нетвердых ногах, максимально крепко хватаясь трясущимися, неуверенными руками за перила лестницы, поднялся наверх – на бортик – из кафельного пустого провала и огляделся. Я находился в довольно большом, тускло освещенном где-то спрятанными светильниками помещении без окон, с единственным проходом в одной из стен, вдоль которых еще стояли почерневшие от времени скамейки. Несмотря на то, что я был абсолютно голым и мокрым, холода я не ощущал.

Завернув за поворот коридора, которым оказался проход, я очутился в длинной узкой комнате. По-видимому, когда-то здесь была душевая – вдоль стен тянулись проржавевшие, местами до дыр, перегородки кабинок. В некоторых из них еще стояли изогнутые металлические конструкции, из которых лился кипяток. Здесь было душно, под высоким потолком скопился пар, сквозь который с трудом пробивался свет редких ламп. На другом конце душевой – будем называть ее так – была тяжелая, толстая и разбухшая от впитавшейся влаги деревянная дверь. С трудом ее открыв, я оказался в ярко освещенной, абсолютно пустой комнате, в которой, однако, к моему сожалению, не было ни одной двери, кроме той, через которую я вошел. Обойдя комнату по периметру и внимательно осмотрев стены, убедившись, что другого выхода отсюда нет, я пошел обратно.

Вновь дойдя до изгиба коридора, я вдруг обнаружил еще одно ответвление в противоположную той, откуда я сначала пришел, сторону. Казалось бы, еще несколько минут назад его не было, хотя, с другой стороны, я мог его и не заметить.

Я вошел в него. Это оказался длинный, отделанный грязной керамической плиткой тоннель. Редко, примерно метров через пятнадцать – двадцать, расположенные на его стенах люминесцентные лампы были забраны металлическими пластинами с просверленными многочисленными отверстиями, которые пропускали наружу какой-то паскудный свет. Стены были покрыты, помимо грязи, рисунками и надписями. Изредка то с одной, то с другой стороны попадались ходы-лестницы в другие коридоры, какие-то из них вели вверх, какие-то вниз. Наконец поняв, что по этому коридору можно идти до бесконечности, я поднялся по одной из лестниц и вновь оказался в помещении бассейна, но с другой его стороны. Немного подумав, я обошел его и вновь пошел по коридору, решив начать проверять все ходы по очереди.

На этот раз до первого ответвления я шел гораздо дольше. Хотя утверждать это было нельзя: часов у меня не было, окон тоже не было нигде. Так что я даже не мог понять, какое сейчас время суток; и сколько я уже здесь хожу, было совершенно непонятно: может быть, час, а может быть, день. Наконец слева появился проход. На этот раз лестница вела вниз. Спустившись по ней, я оказался на маленькой площадке, от которой очередная лестница вела дальше вниз: пролет за пролетом, как в многоэтажках. Я начал спускаться. Сначала я пытался считать этажи, но быстро понял, что это бесполезно – каждый пролет был отличной от предыдущего длины, более крутой или более пологий, с большими или меньшими по высоте ступенями, и, самое главное, каждый вел в каком-то своем направлении. Спустившись пролетов на десять, я было решил вернуться назад в тоннель, но, обернувшись и запрокинув голову, увидел лишь бесконечные, уходящие вверх пролеты лестниц, без малейшего намека на выход. Поэтому я предпочел (предпочел? ха… как будто у меня был выбор) продолжить спуск – как минимум это было легче физически, а я был измотан.

Чтобы как-то занять себя, я начал вспоминать свою прошлую жизнь. Воспоминания были очень яркими, но как будто я видел все это со стороны. Почему-то в голову приходили только те моменты счастья, которые уже были безнадежно упущены, и мысли, что я уже никогда не смогу этого вернуть или исправить и что, как зачастую бывало, я сам все, что было хорошего, разрушил своими руками, раскаленным свинцом переливались в моей голове.

Странно, несмотря на то, что я уже явно не один час ходил по этому лабиринту, я не чувствовал ни усталости, ни голода, ни жажды. Даже спасительного желания спать, несмотря ни на что, не приходило. А значит, нельзя было забыться, уйти от этой кошмарной действительности и этой бесчеловечной, беспристрастной памяти, которая неотступно следовала за мной каждую секунду.

И так бесконечно ходил я по этим бесчисленным тоннелям, лестницам, коридорам, попадая в некоторые из них по несколько раз. И бесконечно продолжалось мое молчаливое шествие. Я шел, раз за разом заново переживая каждый день своей жизни, не испытывая ни холода, ни усталости, ни боли (да, я, конечно, пытался покончить с собой, и даже не один раз, но безуспешно), по безлюдным коридорам. Только тоска и рвущие душу воспоминания ходили со мной.

Наконец в один прекрасный момент – о, он был действительно прекрасен! – в одном из коридоров я услышал доносящиеся из-за поворота чьи-то робкие шаги, испуганные голоса. И лишь один бодрый голос выделялся из них. Я облегченно вздохнул, еще до конца не веря, что сейчас все может закончиться. И вдруг, увидев в висящем на стене осколке зеркала отражение своей бычьей морды, я улыбнулся и крепче сжал занесенную над головой ржавую секиру.

ЗАКАТ ЭЛЛАДЫ

Как всегда, проснувшись, Старик вышел из дома и спустился по знакомой тропке через туман к реке. И как всегда, до лодки его провожал пес – единственный друг за всю его долгую жизнь. Старик сел в лодку и отплыл на середину медленно струящейся холодной реки. Он делал это каждый день на протяжении многих лет. Он привычно достал со дна лодки удочку и, закинув ее в воду, зафиксировал взгляд слезящихся глаз на поплавке. Он еще ни разу ничего не поймал и знал, что никогда не поймает, но ему нужно было чем-то занять себя.

Когда-то Старик перевозил через эту реку людей, и в течение многих лет их поток не иссякал. Люди приходили, платили ему монеты, и он перевозил их на другой берег. Так продолжалось день за днем, год за годом, в течение многих веков, пока однажды поток не начал постепенно уменьшаться. И в один из дней к нему уже не пришел.

Сначала Старик обрадовался неожиданному отдыху, но через некоторое время он – сначала лишь слегка, а затем все сильнее и сильнее – начал ощущать какое-то новое, незнакомое чувство – ему вдруг стало не хватать людей. Тех, кого он, в общем-то, никогда не любил.

Наконец, в один из дней, когда это чувство уже начало превращаться в навязчивую идею, он вдруг вспомнил про примету, которую слышал от кого-то из своих пассажиров: чтобы вернуться куда-то, люди бросали там в воду монетку. И Старик подумал, что если те деньги, которые давали ему люди за переправу, кинуть в реку, – они вернутся.

Поначалу он кидал монеты в воду пригоршнями – за долгие годы у него их скопилось огромное количество, и, в принципе, они ему были не нужны. Так прошел год, или два, или больше: Старик никогда не вел счета времени. Количество монет уменьшилось вполовину, но никто так и не пришел. Тогда он взял себе за правило бросать в воду не более десяти монет за день. Их запас стал таять медленнее, но берег реки по-прежнему оставался безлюдным. Тогда он решил быть рачительнее и кидать в день только по одной монетке.

Прошли годы.

Старик по-прежнему каждый день приходил к реке и с тревожной надеждой подолгу вглядывался в противоположный берег, с которого он лишь раз перевез обратно молодую пару. После чего садился в старую лодку и, скрипя веслами, отплывал на середину реки, где, глядя застывшими глазами на неподвижный поплавок, зябко кутался в старый плащ и вспоминал лица тех, кто когда-то сидел в его лодке напротив.