Разговоры о тенях

ответственность за следующий ход ложится на тебя, то есть тогда ты уже берёшь

на себя право утверждать, что ход вещей, после твоего вмешательства, изменится

в лучшую, по меньшей мере, в нужную сторону.

Софи: Но, профессор, у Вас же выпало «Ду-шеш», а Вы так, извините,

абстрактно?.. (такое впечатление, что здесь у Софи капнула слеза – нет, не

впечатление – по щеке Софи скатывается большая, похожая на хрустального

карася или карпа слеза1) .

Доктор: (подхватывает бьющегося в припадке от переизбытка кислорода

хрустального карася или карпа) А люди, милая, отличаются друг от друга тем,

что одни – берут на себя ответственность… за вмешательства, ну, хотя бы,

извините, за свою собственную жизнь, а другие возлагают её на товарища, на

случай, например, на всякие социальные и асоциальные институты, на бога…

(карась или карп выскальзывает из рук доктора, но не падает, как должно было

бы быть, на пол, а летит к закрытой форточке и пытается в неё вылететь).

Профессор: Возлагают, если бог – истина (открывает форточку и выпускает

на свободу карася или карпа).

1 Правильнее было бы: на зеркального карася или карпа. А ещё правильней: на карася или

зеркального карпа.

81

Доктор: Если бог не очередная petito principii – предрешённая предпосылка.

Профессор: Но, это же предмет веры. Мало найдётся посылок, являющихся

истинными, и только вера делает их таковыми.

Здесь у нас предупреждение или совет, если хотите, потому что доктор и

профессор запрягли в этом месте своих Гиппогрифов, и нормальному, с

устойчивой психикой читателю (правильно вы подумали, немузыканту

(вспоминаем Гофмана: "Все люди делятся на музыкантов и немузыкантов" ),

читателю с устойчивой психикой описание лужайки (зелёная, в осенних или

весенних цветах, скошенная и т.д.), в образе и форме которой хотел бы разлечься

(можно развлечься), правильнее, растянуться, развернуться, раздвинуться,

раздаться, распуститься, раствориться, растопыриться (!!!) под пастушкой

наконец пастух, для нормального читателя это лишь поэтическая вольность,

лишность, которую надо глотать, как говорится, не жуя. Так вот, совет:

пролистайте, пропустите несколько страничек вольного эзотерического бреда

умников до следующего анонса под названием: «Продолжение драматического

диалога, прерванного очередными разговорами о тенях» и, тогда, продолжайте

искать на картине злополучную барку и сострадать судьбе рыбаков ли,

контрабандистов, или мирных японский обывателей, вышедших в море, чтобы

принесть жертву богу Сусаноо-но-Микото, или богине Укемоти, Аматэрасу, без

всякой связи с цветовой гаммой картины безумного живописью художника

Кацусика Хоцусая, в связи (im Zusammenhang) с судьбой рыбаков ли,

контрабандистов, или мирных японских обывателей в крошечной барке

обречённой на вечность. Ух! Воздуха не хватает, чтоб произнести зараз эти

Делаландовские упражнения.

А у нас:

Доктор: Истинными, профессор? Или истиной являющимися? «Истина, прежде

всего в том, что у тебя болит голова», – все вспомнили? смешно; со всем моим

уважением, но истина и истинно, не одно и то же. У Пилата сейчас истинно болит

голова. Но в чем здесь, где здесь истина? «Истинно, истинно говорю вам:

попросите Отца, и, во имя моё… Истинно говорю вам: верующий в Меня, в дела,

которые творю… Истинно говорю вам: отраднее будет земле Содомской и

Гоморрской… истинно, истинно… Истинно говорю вам, что мытари и блудницы

вперед вас… истинно говорю вам…Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью

входит во двор овчий, но перелезает инде, тот вор и разбойник… – здесь, на этих

«…но перелезает инде, тот вор и разбойник», все уже поняли, доктор бросил

особый взгляд на профессора, – истинно, истинно, истинно!..» Что здесь истина?

– Профессор: Это, это предмет веры. И если Вы не станете требовать

доказательств Бога, то всё, что им сказано – истина и имеет право на объявление

себя правилом, законом, парадигмой.

82

– Доктор: Истина – не закон. Истина сиюминутна, а закон, утверждающий

истину ещё долго после того как истина перестала быть истиной, ещё долго ею

пользуется.

(в форточку влетает (не волнуйтесь, не хрустальный карась или карп)

колокольный карильон; наверное, в церкви, что невдалеке, справляют

художественную службу, я хотел сказать, художественно справляют службу).

Доктор: Хочу в мытари, в блудники, в блудницы…

Да-да, а куда ещё после такого рогатого силлогизма (это я – не сдержался,

встрял).

«Истина, прежде всего в том, что у тебя болит голова»…

Профессор: Боль, болит, больной… «Не болит голова у дятла», «Головушка ты

моя больная», «больной на голову?», «С больной головы на здоровую»,

«Посторонись, болезный». И тыща подтасовщиков: «… с больной головы на

здоровую».

А фантазии, фантазии… гроза пройдёт, и Рим станет престолом Господним; а

предатель краеугольным камнем!

Не смешно?

«Коль мы на грех соблазнены, Покаемся и будем прощены».

Доктор: Предпосылка ложная.

Профессор: А если и ложная?.. Разве есть такое преступление (щёлк, щёлк,

щёлк пальцами, будто он не профессор, а архивариус Лингорст)…

Доктор: Преступление можно завернуть в фантик от шоколадной конфеты. «В

царстве лжи и заблуждений нет ничего такого, что не могло бы быть выражено в

стилистически безукоризненной словесной оболочке»1, – как сказано, ух, как

сказано.

И оба, согласные, дуют в сопелки и пританцовывают, на манер сопельщиков

на паперти. У Софи на руках снова появляется младенец и она, расстёгивает

лифчик, кормит грудью.

реприза

За окном, на помойке ворона заглядывает в кость, пытается вытащить

оттуда кусочек мозга…

1К. Фосслер, «…к вопросу об отношении между «правильным» и «истинным» в языкознании».

83

Профессор подходит к окну и наблюдает за вороной.

Доктор (подходит к профессору): Как с этой вороной, да? профессор, которая

заглядывает в кость, чтоб вытащить оттуда кусочек мозга – хи-хи-хи – которого ей

не хватает?

Профессор: Или, как с той вороной, которая приняла белый камень за кусок

сала… Или, как с тем салом, который ворона приняла за камень…

Доктор: Ну, это снова симулякр.

Профессор: А твоя ворона ни симулякр, и ни поэтический экзерсис, и ни

риторическая фигура, и ни тень?

А твоя ворона! а твоя ворона! а твоя ворона! Поговорили.

продолжение драматического диалога, прерванного

очередными разговорами о тенях

вступает, стоявшая до этого и кормившая, прислушиваваясь, как когда-то в

трамвае, к «друзьинскому» разговору мужчин, Софи.

Софи: (решилась, как когда-то в замёрзшем трамвае, вставить мнение)

Истина, доктор, в том, что у профессора выпало «Ду-шеш». Истина в том, что…

«Люди, – хотел сказать Мастер…» – хотел отдать этот текст Софи, но это было

бы неправильно… скажу сам: – Люди, вы так наивны; ваши великаны на

глиняных ногах; вы всё пытаетесь спорить с богом, созданием тоже на глиняных

ногах, глиняных, неуклюжих; что же ещё вам остаётся? утверждаете, будто ваши

вымыслы – единственные и возможные, и вечные истины (говорите, данные

Господом Богом). Это пройдёт (голова), – говорит Мастер, – и истины прейдут,

истины, которые зависят от тебя, Пилат, человек. Останешься ли ты палачом во

веки веков, палачом, пославшим Спасителя на поругание и смерть или не

останешься ты в потоке времени, промелькнёшь незамеченным, неизвестным,

сиюминутным, у тебя и названия в веках не останется?

Мастер посмеялся над истинами, к которым призывал Спаситель на паперти

(ужасная самонадеянность), а ещё больше посмеялся над истинами, которые

сочинили сочинители, выдавая кусок камня за кусок сала.

За «мастер посмеялся над Спасителем» предлагаю автору поставить памятник.

«В глубокую полночь, при лунном сиянии, всплывали на поверхность озера

красивые нагие девы с распущенными длинными волосами и с хохотом плескались

водою».

Да-а! – говаривал Владимир Иванович, – не всё то русалка, что в воду ныряет.1

«…миры хорошеньких женщин весьма воздушны: их сдует первым порывом

ветра», – сказал лорд У.

1 Это уже было!

84

– Женщина – это наша опора, – возразил старик.

– Ах, если бы не комары, да мухи! – размечтался поэт.

Ночь растрепала даже кошку. Мы встретились, и я не спросил его ни о чём.

Все поняли, что начались настоящие записки профессора

Делаланда, которые, как сказано в начале, наделали шума

Я не спрашивал его ни о чём много дней.

Он стал игривым.

Весна уже набухает на дворе.

Вот-вот, это набухает!

Когда я спросил у него, что у него с ней, он сказал: любовь.

Я никак не мог сформулировать… обоюдная ли? Он же, мой друг.

Да, вот, про набухает…

Есть мнение, что мужской ген заставляет мужчин целовать чужих жён.

Проза!

Нет, больше ни за что!

А женский ген, просто принуждает женщин целовать чужих мужей.

…арпеджированные модулирующие гармонии, метаясь в нестабильных

позициях, цепляются наконец за спустившийся, как со пределов мира, с окраин

мифа, фа-мажор… Луна, к тебе моя усердная молитва… и флейта, с третьей

ступени начиная, начинает мелодию в пятнадцать тактов… будто это не

обыкновенная прелюдия к „Sapiskam professora Delalanda“, а целая молитва,

«Casta diva» этакая!..

Луна бесила меня.

Напускала осколки видений…

…без всякого порядка, последовательности…

…невозможно было отыскать общий смысл…

…осколки, осколки…

…скользнувшая вслед, с подножки трамвая, скользнувшая, как в новеллу, как

во вновь начинающийся снег; а он подхватил её, скользнувшую со скользкой

подножки трамвая… и дальше, с двумя периодами, соответственно либретто

(вставить строфы либретто… если бы они были!)… белые маски склонились над

девочкой и мальчиком, он в телогрейке, она в шубке… рыжей такой.

– Ну! кому, скажите, не известно что с ними происходит? да у них и один и тот

же глаз дёргается.

И начинаются смешки, подхихикивания, и маски не на шутку разыгрывают

сцену семейной жизни с изъеденной алкоголем печенью покойника … Осколки,

осколки!

Я же не мальчик Кай, я же понимаю, что сложить слово вечность ещё никому

не удалось. Но, послушай, Луна! Моя маленькая жизнь – не вечность. Я знаю, что

ко мне, рано или поздно (можно, если хотите, и рано, и поздно) явится(-ятся)

85

некоторая(-ые), как сказал равин, некоторая шикса, ну, да, Герда, и уведёт туда,

где цветут розы, и до вечности нет никакого дела. Мне кажется, что у вечности и

моей жизни разные цены. Скажи, Луна, сколько стоит? Чем заплатить тебе, Луна,

чтоб ты мою жизнь, осколки моей жизни сложила в понятном порядке?

Опа! Написано! «Фауст», господина министра фон Гёте. От Гёте до

Андерсена… хи-хи-хи, да ха-ха-ха! – дальше все знают:

– Уже распродажа! Готов продать(ся)!

– Цена всегда – одна душа! Цена – всегда душа – одна!

– Это СМЕШНАЯ цена. Это – не смешная ЦЕНА.

Это, как невежда – всегда пошляк, а пошляк не всегда невежда.

Снова риторика, снова подстановки… подстилки, хочется сказать! Для того кто

верит в душу? Да – это цена. А для того, кто не верит… и не цена.

Так я же не верю!

Попался! Поверь и уразумеешь! Или живи в осколках. Хорошо хоть, если в

осколках…

Я добился своего. Рассмотрел картинки в порядке.

Какой ценой? Той…

Инструментальное вступление мрачными аккордами и трепетом укрепляет

чувство фатальной предопределённости, и гобой начинает выводить нежную,

порывистую, печальную, смятенную тему соглядатая.

Да, а как я могу ещё себя назвать? Тогда, теперь я стал соглядатаем чужой

жизни, в которой жил сам… стал смятенной темой.

Ты показываешь её… почему-то ты показываешь её?.. Тебе кажется, что моя

жизнь – только она?

Да нет! Не ждите. Это не для любителей сосок и сисек. Хотя, почему бы и нет?

Издатель – что ему не понравится – выбросит, с небольшой потерей для общего. С

другой стороны – это же продукт возбуждённого сознания. Это Луна! На самом

деле, может, так и не было.

Начало все знают:

Уже ночь хлюпала подтаявшим снегом… в этом городе, всегда он

такой, подтаявший… тогда… Уже, как было сказано, уже окна зажглись и,

будто разноцветные ле-ден-цы из сказки…

Прав был ты, Афинский Архелай, прав был, когда говорил, что всё происходит

от сгущения и разрежения воздуха. А ещё, Овидий: «Ибо, коль сырость и жар меж

собою смешаются в меру, Плод зачинают, и всё от этих двоих происходит…»

Сгустился Архелай… mein big pardon, сгустился воздух и явил Софи, ах, Софи

непередаваемую, непознаваемую, необъяснимую и непереносимую, Софи в её

прелестях и сладостях… сбежались все, чтоб смотреть, а они! Они (якобы

«сырость и жар») разыгрывали скоропостижную, как говорил papa («ne veut pas la

polka»), их постигшую любовь.

Ах, Антонио! Ах, Архелай! Кто разыгрывал, кто разыграл?… «…он не спит,

дрожит от любви, он бледен, может умереть…»1 и пугает кошку. Она знает… они,

1 Овидий.

86

кошки, знают и, когда дело доходит до дела, трутся всеми положенными частями

и просят, выпрашивают, умоляют… А ты… читаешь, читаешь до слёз про

Шлегелей, про Новалисов и Тиков, пусть даже и про Жанов-Полей Рихтеров… а

они – они не кошки и не рихтеры, они, они сквозят сквозь подтаявший и

хлюпающий снег… ручка в ручке, ручка в ручку, и у них эроты в разных частях

тела будоражат, как сказал Николай Александрович Добролюбов, эротический

разгул, а у тебя эроты – юродивые пантомимщики играют в куски-кусочечки

бархатом твоих воспалённых век. Вот Вам, Владимир Владимирович, чёрный

бархат, на котором Вы вообразили себе свою Лолиту.

Да-а, разве дело в Лолите? Да! и в Лолите! В любви-и… И сидел бы я сейчас,

как Гумберт Мурлыка на диване, влюблённый, а она, вытянув «наивные» ноги…

«тонкокостные», «длиннопалые» и «обезьяньи»… и золотистые волоски… и

необычайно правильной формы на левой и на правой ноге ногти…

Фантазии разыгрываете? Фантазии Вас разыгрывают? Лолита! Почему Лолита?

А что, в мировой литературе можно найти персонаж соблазнительнее? Вот

именно, в мировой литературе.

Дело в любви (как же не поговорить о любви, когда разговор о телах и

Лолитах?)

«Любовная аналитика – едва ли не самое впечатляющее из всего написанного

Платоном. Любовь не есть ни прекрасное, ни благое, но – жажда красоты и

добра», – о-о-о! Какая же это любовь?

Они любили друг друга и так прижались друг к другу… что не разорвать. Так

сразу взяли и прижались! Так вот сразу и прижались, и бог ветра (что ещё за бог?)

и не надеялся их разъединить. Не надейся, бог ветра, Шу.

Анто-ни-о! Ха-ха-ха! Создаёшь, создатель «…художественное произведение

собственного «я»»?

Так лучше, понятней, удобней. Лучше пусть весь мир будет множеством

субъектов, со своими собственными мирами, мирками, чем какой-то один

громадный мир, какое-то бесформенное, безграничное, бесконечное, безличное,

непонятное тебе и часто враждебное. Когда мирки (создаётся видимость), тогда

легче выдержать по одному; одного, какого-нибудь встретившегося тебе, в

промежутке времени, индивидуума (извините, как везде, volgarita), чем борьбу с

бесконечным, непонятным и трудно или вообще неодолимым ми-ром. С такой

позиции, из такого источника и возник субъективный идеализм и, доросший до

экзистенциализма, представил из себя уже не философские спекуляции с вуалями

и тёмными местами, а конкретного человека в башне из слоновой кости. Ему

(человеку) там проще себя понять. Но, если говорить о философиях,

утверждающих объективность мира, объективность идеала, то окажется, что все

их умонастроения остаются умонастроениями (что, в конечном счёте и есть

«субъективное восприятие мира), потому что конкретной встречи с объектом

никогда не бывало и быть не может, лишь только в воображении или

разгорячённом воображении. И что тут обвинять моего любимого профессора?

87

Ему его собственного «я» хочется… да не хочется, приходится придумывать,

придумывать, придумывать собственное произведения собственного «я»?.. а то

невмоготу.

А эти – прижатые!

Ах, небо и земля, они так любили друг друга и родились, и обнялись крепко,

крепко, обнявшись. Да так и жили, слившись воедино, и ссорились по пустякам…

видите ли! она по утрам, съедала своих деток. Ну-у, если звёзды – это детки!.. Но

ссорясь, они продолжали любить друг друга и оставаться обнявшимися, пока

ветер (все же – не самостоятельный человек – Мойры, Норны, Ананке, наконец )

не разъединил их и не отделил небо от земли.

Мы встретились, и я не спросил его ни о чём.

Для него воздух… что для него этот Архелайский воздух? Плевать! Это, когда

теоретически! А практически… идут под хлюпающим и подтаявшим снегом…

ручка в ручку… у них эроты, будто юродивые пантомимщики в жилах.

И галантные любовники, и Нежность-на-Любовной Склонности, и Нежность-

на-Уважении, и Нежность-на-Благодарности. Но прежде всего надо пожить в

деревнях Мужество, Великодушие, Исправность, Угождение, Учтивая Записка и,

наконец, Любовное Письмо!..

– Hallo! Hallo, господин студент!

– А что? Герцоги и принцы, дамы, корсеты, корсажи, картуши, картузы,

капризы и кухарки («не только прелестные и обворожительные крестьяночки,

дочери садовников, горничные и безумные мавританки»), и лакеи, и монокли, и

ми-ми-ми, в конце концов, и потрогать, и пощупать, и диван в гостиной -

чудовищное ложе, ложе любви…

«И ло-же-сме-ер-ти–их-зо-о-вёт…»

Ого, ого! Фантазия разыгралась!

…раковина такая, такая морская раковина, всасывает всё, без остатка, неровно-

бело-розовыми створками. Ложе Афродиты (не смотреть всякие порносайты, а

смотреть у Ботичелли)!

«На ложе страстных искушений

Простой наёмницей всхожу»

«Будь другом мне моим, Пегас!» – она ему говорит.

Какой круп, какой круп! Меланиппа, какой же надо иметь круп, чтоб бог не мог

от него оторваться; бешен-ная скачка, но ты же бог? тебе целые леса несутся

навстречу, острыми елями на всей скорости втыкаются в твои глаза, но ты же бог?

88

горы устремляются, чтоб размозжить твой череп, но ты же бог! И даже, когда

боги повели бровями – такая скачка!.. скачка, неистовая скачка привлекла

внимание богов (а боги, кто знает что у них на уме) – даже после такого! – он не

мог оторваться, оторвать руки от твоего крупа, Меланиппа, от твоего

меланиппова крупа.

И не скажешь же ты, Меланиппа, что мальчик-бог целомудренней чёрного

жеребца?

Может, жеребец животнее…

– Ведь многое, многое, что с нами происходило, было только в нашем

воображении, – сказал вдруг, кажется, Доктор.

– Вы хотите сказать, что выпало «Се-як»? – сказала вдруг, кажется, Софи.

– А сейчас мы и не помним уже, – сказал… сказал, вдруг, кажется, Профессор.

– А «Ду-шеш», alors, две шестёрки, выпало только в нашем воображении? –

продолжила Софи и продолжила ещё: – Вы хотите сказать, что, на самом деле, там

выпало и всегда было «Се-як»?

– …не помним, – продолжил, кажется, профессор, – было ли это на самом деле

или это наши фантазии. И рассказываем другим, друг другу, друг с другом, как

правду жизни, свою правду жизни,

А в «Кукольном театре» начинают разыгрывать сцены из «Дон Жуана»…

– И ничего не забывается. Ни фантазии, ни действительность. Всё смешивается,

всё становится прошлым, бывшим.

А в «Кукольном театре» разыгрываются сцены из «Дон Жуана»

А в «Кукольном театре» разыгрываются сцены из «Дон Жуана»

В финале Дон Жуан побеждает в пожатии дланей, и Командор отправляется,

чтоб его больше никто не видел. И чтоб не смел мешать Амуру ни стуком в

дверь, ни словом в душу.

И чтобы не смел Амуру врать…

…у него были тайны, такие… по-мелочи, гроша ломанного не стоили, но ему

было неприятно, когда что-нибудь, кто-нибудь в них вмешивался… со своей

иконой… отбивай поклоны… могу!

В публике пошевеливают веерочками с именами актёров:

Софи – в роли донны Анны

Дон Жуан в роли Доктора

Профессор – Лепорелло

89

В роли Командора и других – другие

АКТ 1

Сцена 1

Убранная (ну, скажите, скажите что-нибудь по поводу «убранная»!),

убранная цветами входит с правой кулисы кукольная Софи. Это – как феерия!

Софи взмахивает ручками, и бумажные цветы летят вокруг, завиваются

кругами, и вихри заполняют всё пространство и втягиваются внутрь, прямо

посерединке (любимый учитель, учитель сказал бы, не совсем посерединке),

втягивают и обнажившуюся, обнажённую цветами Софи.

На заметку постановщика: Под цветами у Софи не обыкновенная голая

розовая девушка (в бикини – многим больше нравится), а обыкновенный

прелестный гапит (так называется внутренний скелетик куклы, с деревяшками,

пружинками и крючочками, и сочленениями).

Сцена 2

Оттуда же появляется такой же кукольный, как Софи, Лепорелло. С

появлением Лепорелло сцена преображается в кабинет ли, конюшню… а, вот,

теперь вижу, в кладбище.

Сцена 3

Появляется Дон Жуан. Лепорелло падает на колени и Дон Жуан тычет его

носом в чью-то могилу и поет арию «Свинья ты, Лепорелло, всё-таки, свинья».

Лепорелло подпевает, где может.

У них дуэт, разговор о том, что Лепорелло – свинья, и Лепорелло соглашается,

но говорит, что не мог пропустить такой случай, что такое не так много раз

случалось в его жизни, и он не мог это «такое» неглижировать.

Сцена 4

Из могилы, в которую Дон Жуан тыкал носом Лепорелло, поднимантся

статуя Командора и пытливым глазом требует от Лепорелло satisfactio.

Лепорелло пытается увернуться от глаза. А Дон Жуан рвётся к глазу,

пытается помешать глазу требовать satisfactio от Лепорелло, ему стыдно, что

не от него.

Каким-то образом Командор доводит до сведения этих двоих, что satisfactio

назначена на полночь (на откуп постановщику).

Соло, дуэт и трио, на уход Командора, поют бравурные гимны, поют все

трое, может поют с хором (на произвол композитора).

В этих гимнах, как в «Большой волне», плывёт Кацусика Хоцусая, олицетворяя

борьбу со стихией, и Лепорелло с арией, олицетворяя воспоминания о чудных

мгновениях на ложе с нашей, как он сказал, demande pardon, Аней. По-моему,

«Аня» интимнее, чем «Анечка».

АКТ 2

90

Сцена 1

Аppartement Командора. Будуар Донны, совмещённый с её спальней, с дверью

ведущей в спальню Командора.

У Лепорелло ария: теперь он рассказывает о том, как пришёл, как передал всё,

слово в слово: «Буду ночью, Люблю, Жуан!» Как внезапно молния прошла сквозь

него и, он заметил, прошла и сквозь донну Анну, «само так получилось» , «так

как-то», «само», «Амур злодей поверг!.. как поволок…», – как поволока спала у

них с глаз, мол, случай представился. Как устремились они в спальню, нет!

сначала произошёл первый раз, а потом…

Дальше Лепорелло рассказывает в деталях, мол так и этак, даже про три

родинки… одна там, а другая и третья там, мол, и там.