Разговоры о тенях

Арию Лепорелло периодически прерывает привходящий лакей с каким-нибудь

объявлением, типа, простите, «в мире животных», – и со свечой.

Свеча выхватывает из тьмы кладбища могилы и монументы.

Дон Жуан соглашается, что касается родимок и что касается «так» и

«этак», и даже сам поёт про любовь, которая настигает и остановить её

невозможно, и обуздать невозможно, и ни отрезать, ни откреститься.

Собственно вся эта смесь из красоты будуара Донны Анны и ужасов

кладбища и есть второй акт.

Ах да! Главное забыл!

В определённый момент (хотел бы я знать, кто определяет эти моменты?) из

спальни…

Вдруг из маминой из спальни

Кривоногий и худой… хромой, – поёт хор, отбивая чёткий такт.

Они дрались на шпагах (не до рукопожатий), и Лепорелло заколол злодея.

Ария Дон Жуана: «Он стоил (она стоила, – на совесть либреттисту) этих

поцелуев и этих радостей и мук, – и неожиданно заканчивает: – И всё же,

Лепорелло, ты свинья!

– Свинья, свинья, свинья! – тихонько то ли свистит, то ли басит Лепорелло,

хотя, на самом деле, он не свистун и не бас, а баритон…

Представил, какая возможность у композитора насажать fioriturе (фиоритур) и

собрать достойный урожай.

…и они вдвоём, как говорится, настроившись на один лад, уходят под

бравурные гимны хора и солистов. Остаётся одно кладбище.

Я бы, на месте постановщика, пристроил в этот акт ещё пару сцен:

Во-первых, момент: «Амур поверг! Как поволок…» – я бы разнообразил всякими

эротическими сценами из античной мифологии, а то и напротив: я имею в виду,

91

некоторыми ненавязчивыми извращениями, в духе придания контексту

современных очертаний городских трущоб.

«Вдруг из маминой из спальни кривоногий и худой, и хромой»… – ну как тут не

наскрипеть пару сцен о кривоногих, худых и хромых, мол – а всё туда же!

«Про любовь, которая настигает и остановить её невозможно, и обуздать

невозможно, и ни отрезать, ни откреститься».

Всё это можно было бы представить в виде феерического Intermezzo.

Интересно, от чего зависит любовь человека к человеку?

Был бы очень самонадеянным, если бы взялся отвечать на этот вопрос.

Замечание для постановщика: Герои – не порно звёзды, но, конечно же, гапиты -

скелеты тростевых (это для специалистов) кукол с «деревяшками, пружинками

и крючочками, и сочленениями».

Понимаю, что ремарка запоздала, но так и надо было.

АКТ 3

Сцена 1

Декорации, почти как во втором акте: Аppartement Командора. Будуар Донны,

совмещённый с её спальней, с дверью ведущей в спальню уже устранённого

Командора.

Собственно, весь третий акт – это кульминация и пристроенная к ней

глупенькая шутка… в виде развязки, глупенькая шутка, но не выбрасывать же,

раз пошутилась.

Кульминация возникает в центральном событии (где же ей ещё возникать?),

и вопрос в публику: «доколе?» – ах, с этими вечными вопросами! Главный вопрос

события, да что там события, всей оперы, всех «Записок»: «доколе?».

Упрощая, в некоторой мере, вопрос, понимая, что вопрос сверхфилософский,

потому что от «доколе?», лишь выстроив сложную цепь логического

размышления, можно прийти: к доколе эти щёголи? Доколе эти женщины,

доколе наших женщин? доколе мужья, в конце концов?

Кто победит?

Победит сильнейший: раз, два, три, четыре, пять! На «три» бросок, на

«пять» уже «маита, Maita. » – и кульминация, как последний выдох удушаемого!

«У удушаемого меняется мировоззрение»1.

Дон Жуан побеждает, Командор отправляется, чтоб его больше никто не

видел.

глупенькая шутка

1Правильно: «Когда тебя бьют по голове, меняется мировоззрение». Из репортажа по «Боям без

правил».

92

И чтоб не смел мешать Амуру ни стуком в дверь, ни словом в душу.

Финальная сцена

Следуют феерические эротические, разнообразные и незабываемые мгновения

(подряд пять сцен).

Дон Жуан, Лепорелло и Донна Анна. Обедают за праздничным столом.

Хор, с солистами поют, по-моему так, «Застольную песню» из «Травиаты»:

Высоко поднимем все кубок веселья

И жадно прильнём мы устами,

Как дорог…

– переходящую в «Свадебный хор» из «Лоэнгрина».

Нет, я не опущусь до такого крохоборства. Я не буду доискиваться чьё это было

художественное произведение, ху-до-жест-вен-ное произведение, кто написал

этот намёк, эту пародию, это шарж, эту, простите, фантазийную мечту, чьё это

собственное «я» так распорядилось, у кого оно возникло?

У всех!

Коллективное творчество!

А вы говорите – субъективный идеализм!

И ничего не забывается. Ни фантазии, ни действительность, realita. Всё

смешивается, всё становится прошлым, бывшим, общим. Почему общим? потому

что, кроме того, что в дружеском разговоре, на прогулке пешком, трусцой, по

телефону, по телеграфу, – это уже было, – в письме, в ЖЖ, в Facebook, да пусть

хоть и на дистанции Марафонского забега, пусть хоть и восходя на Эверест,

наконец, а потом ещё писатели, театральные специалисты, кинематографисты,

саентологи, соитологи, словом, ловцы человеческих душ, и все рассказывают тебе

как было, как есть и как будет, как надо, чтоб было.

А Вам, Доктор, не нравится, что Дон Жуан, Лепорелло и Софи… простите, Аня

– за одним столом?.. наелись, отвалились, отпали, я бы сказал… как белые с

чёрными головками червяки от яблока… обожрались.

– Ах, Доктор, доктор Саша, доктор Жабинский!

«…как в детстве звали? Сашкой, небось?

– Нет, Шуркой!..»

На нашей с Вами памяти прозрачная осень, вырезные кленовые листочки

(очень подходит для нашего рококо) . Листочки красные, как красные флажки на

праздник… и всё – такое красно-прозрачное.

Жук, зато, чёрный. Ползёт по краю вырезного кленового листа, а навстречу еще

один жук. И давай бодаться. Господи, – кричит баба Роза, – хулюганы, гицели!

93

Наблюдатели, мошкара всякая, хлопают в ладошки… хлюпают (по Фрейду;

дался же он Вам, профессор Антонио).

На личном сайте два просмотра и один коммент: «Баба Роза у Вас, как живая,

классная! Я сейчас высадила двенадцать штук таких же».

Сообщите кого высадили: жуков, листочки, бабушек, мошек, хулюганов или

гицелей?

Жуки бодаются, а она в светлом венчике, венчике из светло-красных роз (чуть

было не попался в мою мышеловку очередной великий… ещё попадётся), в белом

венчике из роз в ожидательном волнении. Такая юная, куда-а там Лолите!

Аннабелла, – ещё куда-а не шло.

«Но две химеры миру не нужны…»

« Был беспечным и наивным

Черепахи юной взгляд.

Всё таким казалось ди-и-вным

Триста лет тому назад».

Вы, Шурик, смотрели на вырезную, из красных листиков чудо-бабочку… какая

же всё-таки чушь! доктор Шурка. «Вы смотрели?..» – да Вы не видели ничего и

никого, и только прижимались своими кружевами (для красного, снова же,

словца) к прелестным вырезным кружевам чудо-бабочки; прижимали! к своим

кружевам кружева чудо-бабочки, хотели, чтоб ваши кружева, как пазлы, чтоб, как

стёклышки в калейдоскопе, чтоб, как в домино, как шестёрка к шестёрке, как

пусто к пусту, совместились вдруг чтоб ваши кружева, и образовалось одно

большое общее розовое (насчёт розового… могут быть и другие цвета) кружево.

Как жаль, что нас не понимают,

Когда мы в розовых трусах.1

И совместили бы! Вы бы могли даже порвать их (кружева), сердясь, только бы

совместить, но пока ещё не знали тогда как это делается.

Как хотелось бы здесь побыть Прустом или Набоковым, да любым, нет не

любым, но хорошим сочинителем, чтоб в точности, чтоб настроенным

воображением, наблюдательным глазом, лучше глазком, воспроизвести эти

неудающиеся совмещения.

«Я стоял на коленях и уже готовился овладеть моей душенькой, как внезапно

двое бородатых купальщиков…»2

…или вот… да что там «или», у них там таких «или»! В нашем случае, третий

появился (пока доктор Шурка не мог приложить синее к синему, а зелёное к

зелёному), появился и давай бодаться.

1 Из популярной телепрограммы «Минута славы».

2 Это понятно откуда.

94

Жуки бодаются перед спариванием…3 – но не буду. Как уже сказано: «две

химеры миру не нужны»… Шурка уступил, Шурка проиграл, Шурку победили,

Шурку сбросили, и полетел Шурка вниз, туда, где в тёплом перегное родился и

вырос, туда, откуда впервые увидел мутный зелёный туман, мутную зелёную

истому, этот карильон закатов и рассветов.

II

Упал!.. Упал… и где-то там вверху зелёная муть, закаты и рассветы и домино,

пусто к пусту, и «Ду-шеш», «Ду-шеш», alors, две шестёрки, и вырезные кружева,

а он в навозе, извините, в перегное.

И снова вверх, вверх, вверх!.. и здесь, будь я Стерном, Прустом, Флобером,

Владимир(ом) Владимирычем(овичем), Львом Николаевичем, Леонидом

Николаевичем, Борисом Николаевичем… сколько их было… этих; или Александр

Сергеичем Пушкиным: «одних уж нет, а те далече», – обладай я этой

способностью вывернуть наизнанку жизнь попавшегося мне в руки и на страницу

разгильдяя…

Madame, Monsieur, француз l’Abbé

Учил, шутя, слегка бранил.

Ребёнок был…

Пришла пора и на свободе

свет он увидел наконец,

Ещё юнец…

Прямым герой наш Чильд-Гарольдом

Вдался в задумчивую лень.

Словарь рифмует: пень ли, день,

А если нужно, то плетень.

Здесь барин сиживал один…

Но кто это в толпе избранной?

Ужели он?.. Так, точно он.

Стоит безмолвный и туманный,

Как Чацкий…

Чтό с ним? будто в странном сне!

Что шевельнулось вглубине?..

3 «Жуки объедаются перед спариванием».

95

Увы! Герой влюблён наш,

Как дитя!

Ах, Пушкин!..

Стал вновь читать он без разбора.

Прочёл Манзони, под Клико,

Но мысли были далеко!

И будто громом поражён,

Стоит он.

Пушкин!

«…ай да Пушкин! ай да сукин сын!» или так: «Ну что, брат Пушкин? – Да так,

брат – так как-то всё…» – Здравствуйте, Николай Васильевич. Мне бы эти Ваши:

«Красавица всю ночь под своим одеялом… с правого бока на левый, с левого на

правый…», «Эх, не доведи, Господь, возглашать мне больше на крылосе

аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал её…» или: «Ну, то-то ну!

Заседатель, чтоб ему не довелось обтирать губ после панской сливянки!…», или

«То, разметавшись в обворожительной наготе… то…» – ах! кто Вас этому

научил?.. Или вот: «Её взгляд, и речи, и всё, ну вот так и жжёт, так и жжёт…»

Надо ещё сказать, что папа у Доктора был музыкантом (оперным певцом) и, как

это ни смешно (потому, что один папа у нас уже был такой; наоборот только),

увлекался судебно медицинской экспертизой (по-аматорски), он был оперным

певцом, читал книжки, научные журналы и вставлял обоснованные реплики,

когда дело (в книжке или журнале) доходило до медицинского расследования,

вставлял свои замечания во всякие исторические и про современность детективы,

например… ах, этих примеров, хоть пруд, говорят, пруди. На работу папа (звали

его как-то по-старинному, не припомню, пусть будет Имярек, – и теперь у нас

доктор Александр стал ещё и Имярековичем), папа всегда брал с собой на службу

какой-нибудь журнальчик или книжечку с описанием и фотографиями какого-

нибудь экзотического или какого-нибудь трогательного судебно-экспертного

рассечения, правильнее сказать расследования и рассматривал, и проглядывал

тексты и картинку у себя в гримёрке и даже до самого выхода на сцену, и бывало

уже даже до того (ибо – самая дивная красавица отнюдь не прекрасна, когда лежит

на столе посреди анатомического зала, с кишками на носу, с ободранным

бедром… как писал Гюстав Флобер Эрнсту Шевалье в 1837 году… по-моему, это

уже было… или будет), бывало до того, что картинка представала у него перед

глазами, ну, хотя бы, например, в партии «1-го послушника», или партии

«Антонио» (обе партии теноровые), а то и партии Отца Бенедиктина (партия

басовая, но и басом он мог) в «Обручении в монастыре», и вдохновленный его

96

голос звучал тогда так запредельно трогательно, что публика, порой,

аплодисментами прерывала действо и требовала на бис, и снова вспоминался, не

без удовольствия, прекрасный нос и израненное бедро… простите, что я говорю!

и снова приходилось (не без удовольствия, повторяю) выходить на «бис» и

«Антонио», и «1-му послушнику», и «Отцу Бенедектину», потом выходить на

отдельный поклон, умоляя тем вернуть к действию оперу, и слушать, мол, то ли

ещё будет, той ли ещё будет та ария Отца Бенедектина, когда он, в классическом

порыве, вскрывал до яремной артерии красоту, «ибо – самая дивная красавица

отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе посреди анатомического зала, с

кишками на носу, с ободранным бедром…», пардон!

Всё бы это было обычно, естественно и (не) стоило бы, как говориться,

обращать внимание… но параллель заметна, разительна, и придумал её сам автор

– но разве жизнь – это не придуманное нами, не придуманное нами самими

художественное произведение нашего же «я»? А вот как у наших об этом: «Петру

Степановичу, я Вам скажу, сударь, оченно легко жить на свете, потому что он

человека сам представит себе да с таким и живёт»1

И всё же – это размышления и вопросы для некоего эзотерического ума, но, как

говаривал во время пивных пирушек в йенских, ляйпцигских, берлинских и

кёльнских пивных погребках шутник Эрнст Гофман, мой любимый; как говаривал

в его эротическом романчике «Schwester Monika» капеллан Вольгемут, братец

Герхард, чья ученица, ах, прелестная ученица «ночами, в своей одинокой

постельке, испытывала все возможные муки мира и утишала их, и унимала своим

пальчиком огонь, который тирады учителя разжигали в ней», как говорил

учитель: «…когда деток наказывают, родителям хоть что-то от этого, да тоже

перепадает», и ещё Herr Kaplan Wohlgemut, genannt Bruder Gerhard, домашний

учитель и наставник этого «благоухающего цветка» говорил, что как жужжат

взрослые, так щебечут и детки.

Вот такие пересечения, так что Софи и доктору – другу парадоксов было что

сказать друг другу, и любовь их вначале развивалась бурно, как те ручейки, речки

и водопады, которые неожиданно сваливаются весной на голову, весной, кстати,

которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя сама и есть их (ручейков)

причина.

Увядали цветы…

А вы не замечали? Когда стоишь в морге над покойником… сколько мыслей

проносится в голове, «ибо самая дивная красавица, – как уже, снова же, сказано,

– отнюдь не прекрасна, когда лежит на столе…» ?

Что-то есть трепетное в этом мире осенних цветов.

Что есть трепетней, чем этот мир осенних цветов?

1 Ф.М. Достоевский.

97

О-о-о! много чего! сколько мест! На дрожащих ресницах; на дрожащих тоже

коленках; на сердечке, тоже дрожащем и готовом вот-вот выпорхнуть; и светило

вот, солнце, например, рухнет на голову… как раз тогда, когда показалось, что

совместилось, или не рухнет, пока не совместилось – так трепетно в груди.

из жизни осенних цветов (модуляция в форме каденции)

Ущерб, изнеможенье и во всём

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовём

Божественной стыдливостью страданья.

(Ф. И. Тютчев)

Уважаемые дамы и валеты! Вы же знаете, что, когда безукоризненный ах!

доселе стан вдруг охватывает вялость движений, это значит пришла осень. И

самый, что ни на есть, страстный букет с красными и белыми

хризантемами… а-а-а!

Вот и вся модуляция в тональность осенних букетов.

Модуляция закончена.

Жизнь – бесконечное пространство для иронии… Значит, пока зритель

аплодирует – у нас есть время перелистнуть страницу партитуры.

…с красными и белыми хризантемами.

Большая опасность для поэта пользоваться метафорами, которые не

поражают и не выражают (не могут, не способны выразить) суть дела.

Ну да к делу!

В каком-то, ещё ХШ веке, один из рыцарей Фридриха II перед началом

пира отправился в дальние страны, совершил там множество подвигов,

выиграл три сражения, женился, воспитал сыновей, а когда он вернулся ко

двору императора, гости еще, как говорится, и за стол не садились1.

Или, помните про тот Магометов кувшин, который не успел пролиться,

пока Пророк летал по раю?2 Рай, наверное, такой маленький.

Или вот, ещё: когда в животе бурчит, можно долго сидеть, лежать и

слушать.

Профессор, наш профессор, вместе со своим Санчо Panzа.

Panza – так это же просто фамилия. Какое же это брюхо? Пацюк,

например, крыса, но какой же Пацюк крыcа? Сидит себе добрый человек, ест

галушки. Так и Panza, какой же он брюхо? Он человек!.. извините… дурной

тон. Он что, разбирается во всех этих ваших pro и kontra?

1 Книга новелл и красивой вежливой речи.

2 Спасибо Фёдор Михайлович.

98

Позже об этом… ах, столько обещаний!..

…потому что пришло время ещё одного papá – профессора,

литературоведа, всю свою жизнь положившего на то, чтоб разьяснить и

объяснить увечному, извините, учёному секретарю, что природа комического

(у) средневекового обывателя или, что лучше, у хозяина донжона, отличается

от природы того же комического (у) обывателя периода романтического

освоения действительности. Кладя, извините (за кладя), жизнь на постижение

таких умопомрачительных, снова извините, флексагонов… это деепричастие

сбило с толку… словом, у нашего папы профессора-литературоведа душа

была… наш папа профессор-литературовед был, чтоб сразу, безо всяких

экивоков сказать – кукольным мастером. Что это? – спросит любой и каждый.

Что ещё за мастер? Снова сейчас начнётся любовь к трём апельсинам? С

куклами без штанов, без сорочек!.. Снова Папа Карло, Japetto, столяр…

деревяшки, пружинки и крючочки, и сочленения и Пиноккио?

Вот! Это нам только кажется, что в мире всё так просто. А на самом

деле…

Другой, при этом , размышляя, заметил, что всё зависит от длины

верёвки…

Тогда первый сказал: «Глупейшая история. Стоило страницы

исписывать?»

Но в эпиграфе сказано: Дело в том, что бывают рассказы, прелесть

которых заключается в них самих, в то время как прелесть других рассказов

состоит в том, как их рассказывают…

Глупейшая история, но хочется сказать, что мысль, желание, можно

высказать и одним словом, и одним жестом, а можно и щемящее, и красивее

– на то она и литература – искусство, искусство увидеть красоту даже в

некрасоте.

Кукол он придумывал и днём, и ночью. А потом возился с деревяшками,

крючочками, пружинками, как было сказано.

Конечно же, он был филологом, философом, профессором – мечтал, что

его сыну достанется продолжать гениальное его исследование о тонких

психофилологических изысканиях… но куклы, куклы настолько занимали

его, что часто, читая студентам лекции по психолитературоведению, он

машинально мог вынуть из кармана неоконченную головку Диогена,

извините, Синопского (представили себе неоконченную головку?) и, надев её

на свой указательный палец, декларировать основы наивного материализма,

разумеется, подсмеиваясь, юродствуя, потому что для кукол любые основы,

пусть даже и материализма, пусть даже и наивного, выглядят, как

плеоназмы, оксюмороны и, снова же, простите, как плохо заправленная в

штаны рубашка:

99

Профессор-папа мог и Сократа цитировать, если вдруг у него оказывалась

в кармане недорезанная его (Сократа) головка.

А то и большой носовой платок (честно говоря, приготовленный

зараннее) превращался в платьице хорошенькой и фигуристой, какой-нибудь

Стеллы. И Стелла в своём, из носового платка платьице, пеняла великому

писателю на его психическое к ней равнодушие, холодность же, и

невнимание к ней, и внимание к другой (здесь профессор цитировал из

Писем к Стелле Свифта; письма Стеллы к себе Свифт выбросил);

профессор рассматривал явление с точки зрения любви к слову, собственно,

филологии; Стелла же плакала в это время и заламывала свои из носового

платочка ручки.

Своими ручками этот столяр и резчик, этот falegname Japetto и папа

Карло (счастливый Пиноккио) настругал их, этих кукол, от Гомера и

Гесиода, как говорят, и до наших дней.

Озирис, Изида, Брахма, Кришна, бородатый Зевс с перуном, Гомер с

Илиадой и Одиссеем, и Пенелопой, Циклоп, Гесиод («Скрыли великие боги от

смертных источники пищи»), Федра, Ипполит(а) куклы… Фальстаф,

Вольтер в ночном колпаке, Иисус Христос, его Мария, и ещё одна его Мария,

и его Мария Магдалина,– был здесь известный Гарик С.: «Моя бабушка

курит трубку, Чёрный-пречёрный табак»!

Ну вот, собственно, и всё о нужном нам, чтоб выкрутить руки сюжету.

Ещё хочу сказать, что профессия и увлечение у кукольников и филологов

так проникают друг в друга, что философы ведут себя, как куклы, а

кукольники философствуют. Разделить, разъять, отъять невозможно,

помните, как Небо и Землю?

И только ветер Шу разьеденил их, и, с тех пор, всё стало смертным.

Вот такие пересечения, как уже сказано, так что Софи и Пиноккио…

Был поленом,

Стал мальчишкой,

Обзавёлся умной книжкой…

… так что у Софи и Пиноккио было о чём мечтать, уединившись.

И ещё, главное, всё туда же, чтоб выкрутить руки! Вся коллекция кукол

отца Антонио, папы Карло, по прозванию кукольный профессор, стала

причиной и идеей, и краеугольным камнем экспозиции того кукольного

уголка, без которого нам никак не докрутить, как было сказано два раза

выше, руки нашему сюжету, того кукольного музейчика, который учредила

наша Софи, потому что не могла, не смогла переносить покойников на столе

100

и возле станции «Метро», и потому, что доктор предложил заняться куклами.

Кукольный музейчик, в который нам скоро предстоит.

Ах какие капли, капли, ручейки и водопады проливаются на голову

весной, весной, кстати, которая ничуть не убывает от этих ручейков, хотя

сама и есть их (ручейков) причина.

…так что у Коломбины и Пьеро было что сказать друг другу.

каденция1, переходя щая наконец в тутти2 и ш аривари3

Снег хлюпал под ногами, хотя была уже весна. На то она и весна, чтоб хлюпал.

Антонио-профессор-Делаланд-Пиноккио и… Софи, вы не ошиблись: Антонио,

Профессор, Делаланд, Пиноккио, а не доктор Жабинский… и Софи шли по

главной улице . Ручка в ручке. Зажигались разноцветные леденцы; где-то сверху

блистала вольтовой дугой выгнутая сердечком (какая прелесть!) измученная

реклама. А им – Антонио и Софи было всё (правильно вы угадали), было всё всё

равно.

«…мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя

дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую,

минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей

Михайловской же площади, стоит кудрявый Пушкин известного скульптора

Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец

работы не менее известного архитектора Рóсси…»

Профессору Делаланду и подруге Софи всё было смешно, всё было, как будто

бы все они (другие) – смешные дураки, а им с профессором, им с Софи – и